Иван Грозный

После смерти Курбского  его наследники представили литовскому суду все документы, связанные с  отъездом боярина из России. На суде выяснилось, что побегу Курбского  предшествовали более или менее  длительные секретные переговоры. Сначала  царский наместник Ливонии получил  «закрытые листы», то есть секретные  письма, не заверенные и не имевшие  печати. Одно письмо было от литовского гетмана князя Юрия Радзивилла и  подканцлера Ефстафия Воловича, а  другое — от короля. Когда соглашение было достигнуто, Радзивилл отправил в Юрьев «открытый лист» (заверенную грамоту с печатью) с обещанием  приличного вознаграждения в Литве. Курбский получил тогда же и королевскую  грамоту соответствующего содержания.

Учитывая удаленность  польской столицы, несовершенство тогдашних  транспортных средств, неважное состояние  дорог, а также трудности перехода границы в военное время, можно  заключить, что тайные переговоры в  Юрьеве продолжались никак не менее  одного или даже нескольких месяцев.

Сейчас стали  известны новые документы по поводу отъезда Курбского. Мы имеем в  виду письмо короля Сигизмунда II Августа, написанное за полтора года до измены царского наместника Ливонии. В этом письме король благодарил князя-воеводу витебского за старания его в делах, касающихся воеводы московского князя Курбского, и дозволял переслать тому же Курбскому некое письмо. Иное дело, продолжал король, что из всего этого еще выйдет, и дай Бог, чтобы из этого могло что-то доброе начаться, ибо ранее до него не доходили подобные известия, в частности, о таком начинании Курбского.

Из королевского письма следует, что инициатором  тайного обращения к московскому  воеводе был «князь-воевода витебский». По литовским документам той поры можно установить, что «князь-воевода» — это упомянутый выше Радзивилл. Король позволил Радзивиллу отослать письмо Курбскому. «Закрытый лист»  Радзивилла положил начало секретным  переговорам между Курбским и  литовцами.

Слова Сигизмунда по поводу «начинания» Курбского кажутся  странными ввиду того, что написаны они были за полтора года до отъезда московского воеводы. На границах шла кровопролитная война. Королевскую армию не раз постигали неудачи. Неудивительно, что Сигизмунд II обрадовался «начинанию» Курбского и выразил надежду, что из этого выйдет доброе дело. Как видно, он не ошибся.

Новые документальные данные заставляют пересмотреть известия ливонских хроник, повествующих о  действиях Курбского на посту  наместника русской Ливонии. Известный  хронист Франц Ниештадт рассказывает, что наместник шведского герцога Юхана в Ливонии некий граф Арц после ареста герцога королем Эриком XIV искал помощи у поляков, а затем обратился к Курбскому и тайно предложил сдать ему замок Гельмет. Договор был подписан и скреплен. Но кто-то выдал заговорщиков литовским властям. Арца увезли в Ригу и там колесовали в конце 1563 г.

Ливонский хронист  описал в благоприятном для Курбского  свете его переговоры с Арцем. Но он добросовестно изложил и  распространившиеся в Ливонии слухи  о том, что Курбский сам предал шведского наместника Ливонии. «Князь Андрей Курбский, — говорит он, — также впал в подозрение у великого князя из-за этих переговоров, что будто бы он злоумышлял с королем польским против великого князя». Сведения о тайных сношениях Курбского с литовцами показывают, что подозрения царя вовсе не были беспочвенными.

В рижском архиве хранится запись показаний Курбского, данных им ливонским властям тотчас после бегства из Юрьева. Подробно рассказав литовцам о своих тайных переговорах с ливонскими рыцарями и рижанами, Курбский продолжал: «Такие же переговоры он (Курбский) вел с  графом Арцем, которого тоже уговорил, чтобы он склонил перейти на сторону  великого князя замки великого герцога  финляндского, о подобных делах он знал много, но во время своего опасного бегства забыл». Неожиданная немногословность и ссылка на забывчивость косвенно подтверждают распространившиеся в  Ливонии слухи о причастности Курбского к смерти Арца.

Затеяв секретные  переговоры с литовцами, Курбский, по-видимому, оказал им важные услуги. После побега юрьевский воевода показал, что  царь собирался отправить в поход  на Ригу 20-тысячную армию, но изменил  свои планы. Собранная в Полоцке  армия направилась в пределы  Литвы. Адресат Курбского князь  Ю. Н. Радзивилл, как видно, располагавший информацией о ее движении, устроил засаду и наголову разгромил московских воевод. Произошло это за три месяца до побега Курбского в Литву.

Как только гонец  привез в Москву весть о поражении, царь немедленно велел казнить двух бояр, которых подозревали в тайных сношениях с литовцами. Казни  произвели на Курбского ошеломляющее впечатление. Державный царь, писал  тогда Курбский, «неслыханные смерти и муки на доброхотных своих умыслиша». Волнение Курбского вполне можно понять: над головой этого «доброхота» вновь сгустились тучи. Но гроза и на этот раз прошла мимо: ни один волос не упал с его головы. Как бы то ни было, Курбский стал готовиться к побегу за рубеж, свидетельством чему служили его письма из Юрьева. Желая оправдать перед друзьями решение покинуть отечество, Курбский с жаром обличал бедствия русских сословий — дворян, купцов и земледельцев. Дворяне не имеют даже «дневныя пищи», земледельцы страждут под тяжестью безмерных даней, писал он. Впрочем, слова сочувствия крестьянам звучали в его устах необычно. Ни в одном из своих многочисленных сочинений Курбский никогда более ни единым словом не обмолвился о крестьянах.

История измены Курбского, быть может, дает ключ к объяснению его финансовых дел. Будучи в Юрьеве, боярин обращался за займами в Печерский монастырь, а через год явился на границу с мешком золота. В его кошельке нашли огромную по тем временам сумму денег в иностранной монете — 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и всего 44 московских рубля. Курбский жаловался на то, что после побега его имения конфисковала казна. Значит, деньги получены были не от продажи земель. Курбский не увозил из Юрьева воеводскую казну. Об этом факте непременно упомянул бы Грозный. Остается предположить, что предательство Курбского было щедро оплачено королевским золотом.

Заметим попутно, что  золотые монеты не обращались в России, а дукаты заменяли ордена: получив  за службу «угорский» дукат, служилый человек носил его на шапке  или на рукаве.

Историки обратили внимание на такой парадокс. Курбский явился за рубеж богатым человеком. Но из-за рубежа он тотчас же обратился к печерским монахам со слезной просьбой о вспомоществовании. Объяснить это помогают подлинные акты Литовской метрики, сохранившие решение литовского суда по делу о выезде и ограблении Курбского. Судное дело воскрешает историю бегства царского наместника в мельчайших деталях. Покинув Юрьев ночью, боярин добрался под утро до пограничного ливонского замка Гельмет, чтобы взять проводника до Вольмара, где его ждали королевские чиновники. Но гельметские немцы схватили перебежчика и отобрали у него все золото. Из Гельмета Курбского как пленника повезли в замок Армус. Тамошние дворяне довершили дело: они содрали с воеводы лисью шапку и отняли лошадей.

Когда ограбленный  до нитки боярин явился в Вольмар, он получил возможность поразмыслить над превратностями судьбы. На другой день после гельметского грабежа  Курбский обратился к царю с жалобой: «…всего лишен бых и от земли  Божия тобою туне отогнан бых». Слова беглеца нельзя принимать за чистую монету. Наместник Ливонии давно вступил в секретные переговоры с литовцами, и его гнал из отечества страх. Когда боярин оказался на чужбине, ему не помогли ни охранная королевская грамота, ни присяга литовских сенаторов. Он не только не получил обещанных выгод, но подвергся насилию и был обобран до нитки. Он разом лишился высокого положения, власти и золота. Катастрофа исторгла у Курбского невольные слова сожаления о «земле Божьей» — покинутом отечестве.

В Литве беглый боярин первым делом заявил, что считает  своим долгом довести до сведения короля о «происках Москвы», которые  следует «незамедлительно пресечь». Курбский выдал литовцам всех ливонских  сторонников Москвы, с которыми он вел переговоры, и назвал имена  московских лазутчиков при королевском  дворе.

Из-за рубежа Курбский послал в Юрьев верного холопа Ваську Шибанова с наказом вынуть из-под печи в воеводской избе его  «писания» и передать их царю или  печерским старцам. После многих лет унижений и молчания Курбский жаждал бросить в лицо бывшему  другу гневное обличение. Кроме  того, Шибанов должен был также  испросить заем у властей Печерского монастыря. Но он не успел осуществить  своей миссии. Его поймали и  в оковах увезли в Москву. Предание о подвиге Шибанова, вручившего царю «досадительное» письмо на Красном  крыльце в Кремле, легендарно. Достоверно лишь то, что пойманный холоп даже под пыткой не захотел отречься от господина и громко восхвалял  его, стоя на эшафоте.

Из Вольмара Курбский обратился с короткими посланиями к царю и печерским старцам. Оба  послания заканчивались совершенно одинаковыми фразами. Беглец грозил старцам и бывшему своему другу  Божьим судом и стращал тем, что возьмет писания против них с собою в гроб.

Спасения в Литве  искал не один Курбский. Туда же бежали его «зловерный» единомышленник стрелецкий голова Тимоха Тетерин, улизнувший из монастыря, и другие лица.

Образование в Литве  русской политической эмиграции  имело важные последствия. Впервые  за много лет оппозиция получила возможность открыто заявить  о своих нуждах и противопоставить официальной точке зрения собственные  требования.

Благодаря оживленным торговым и дипломатическим сношениям  между Россией и Литвой эмигранты  поддерживали постоянную связь со своими единомышленниками в России. В  свою очередь, в русской столице  жадно ловили все слухи и вести  из-за рубежа. Протесты эмигрантов получили чрезвычайно сильный резонанс в  обстановке углубляющегося конфликта  между самодержцем и знатью.

Раздоры с думой  и вызов, брошенный вождями оппозиции, побудили Грозного взяться за перо. Будучи в Александровской слободе  и в Можайске, он в течение нескольких недель составил знаменитый ответ Курбскому. В Можайск царя сопровождал Басманов. На этом основании можно предположить, что новый царский любимец  был одним из первых читателей  письма Грозного и, вероятно, участвовал в его составлении.

«Широковещательное» и «многошумящее» послание Грозного составило по тогдашним масштабам  целую книгу. Его главная идея сводилась к тому, что свою власть государь, как помазанник Божий, получил  от самого Господа и с благословения  праотцов. Никто не может ограничить эту власть. Подданные обязаны  беспрекословно повиноваться самодержцу: «Доселе русские владетели не истязуемы были ни от кого, но вольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем».

Требование безусловной  покорности Грозный обосновывал  ссылками на Священное Писание. «Противлятся власти, — писал самодержец, — Богу противится, аще убо кто Богу противится — сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение».

Иван IV отвергал любые попытки ограничить его власть: «Како наречется самодержцем, аще не сам строит». Свои же обязанности монарх видел в том, чтобы поддерживать порядок в стране и направлять подданных на путь истинной веры: «Тщу же ся с усердием люди на истинну и на свет наставити, да познают единого истинного Бога в Троице славимого».

Царь не скрыл  от Курбского, что намерен перестроить  свои отношения с духовенством на новых основах. Священнослужители  не должны вмешиваться в «людское строение». Вмешательство их в светские дела чревато бедой: «Нигде бо обрящеши, еже не разоритися царству, еже от попов владому».

По содержанию своему царское письмо Курбскому было подлинным  манифестом самодержавия, в котором  наряду со здравыми идеями содержалось  много ходульной риторики и хвастовства, а претензии выдавались за действительность. Главным вопросом, занимавшим царя, был вопрос о взаимоотношении  монарха и знати. Царь жаждал полновластия. Безбожные «языцы», утверждал он, «те все царствами своими не владеют: како им повелят работные их, и тако и владеют. А Российское самодержьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи». Сам Бог поручил московским государям «в работу» прародителей Курбского и прочих бояр. Даже высшая знать у царя не «братия» (так называл себя и прочих князей Курбский), но холопы. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны».

Образ могучего повелителя, нарисованный в царском послании, не раз вводил в заблуждение историков. Но факты ставят под сомнение достоверность  этого образа.

Грозный жаждал всевластия, но отнюдь не располагал им. Он слишком  живо чувствовал зависимость от своих  могущественных вассалов. «Царские речи»  по поводу боярского мятежа, известные  нам по летописным припискам, не оставляют  сомнений на этот счет. Страх перед  боярской жестокостью, удручающее сознание своей ненадобности боярам — вот  что скрывалось за его высокомерным третированием холопов-бояр.

Царь не желал  обнаружить слабость перед Курбским, но в послании к нему не смог скрыть своих страхов. Тем ли бояре душу за нас полагают, писал Грозный, что  всегда жаждут отправить нас на тот  свет? Нынешние изменники, продолжал  он, нарушив клятву на кресте, отвергли данного им Богом и родившегося  на царство царя и, сколько могли  сделать зла, сделали — словом, делом и тайным умыслом.