Иван Грозный

Д. Н. Альшиц полагает, что приписку к Царственной книге Иван IV сделал после написания письма Курбскому, при этом он лишь перенес аргументы, адресованные боярину, на страницы летописей. Такое предположение сомнительно. В приписке царь не ставил под сомнение лояльность Алексея Адашева, тогда как в письме Курбскому изображал его главой заговорщиков, желавших погубить царскую семью.

Почему автор  «Сказания» не учел версию, изложенную в царском письме Андрею Курбскому, и не внес в летопись сведения об Адашеве как «начальнике» мятежа? Вывод очевиден: «Сказание» было составлено ранее лета 1564 г., времени написания письма Курбскому.

Стремительное развитие конфликта между царем и его  думой в 1563–1564 гг. привело к тому, что летописная правка, сохранявшая поначалу некоторую объективность, приобрела крайне тенденциозный характер.

«Сказание о мятеже»  представляло Ивана Шуйского главным  виновником смуты и перебранки в  думе. Надо заметить, что Шуйские  вовсе не были участниками заговора князей Старицких.

Обличения царя приобрели  новое звучание. Под диктовку Грозного дьяки внесли в летопись сведения о том, что в 1538 г. бояре Шуйские уморили конюшего князя Ивана Овчину, что именно они «ободраша на своем дворе», после чего обезглавили дьяка Федора Мишурина, отправили в ссылку боярина Михаила Тучкова (обачислились душеприказчиками Василия III). Иван IV счел нужным пояснить, что вместе с князем Иваном Михайловичем Шуйским главную роль в перевороте 1542 г. сыграл его сын князь Петр, своевременно прибывший в столицу с отрядом дворян-заговорщиков. В другом случае царь пополнил летопись сведениями о том, что ответственность за мятеж 1543 г. нес не один только князь Андрей Михайлович Шуйский, как значилось в первоначальном тексте летописи, но также его брат Иван Шуйский и Федор Скопин. В списке бояр, спровоцировавших бунт черни в Москве в 1547 г., первым был назван Федор Скопин. Иван IV помнил о давней вражде между Старицкими и Шуйскими и ни разу не назвал Шуйских в числе участников заговора в пользу князя Владимира.

Предметом обличений  Ивана IV стали не только Шуйские, но и прочая суздальская знать. Вина ее заключалась в том, что она занимала господствующие позиции в думе и при дворе. В качестве изменников в приписках Ивана IV фигурируют боярин дворецкий Иван Кубенский-Ярославский с братом Михаилом (1542), князь Юрий Темкин (1547), князь Семен Лобанов и Андрей Катырев Ростовские (1553–1554), князь Федор Палецкий (1543) и Дмитрий Палецкий-Стародубский (1553).

Случайными участниками  смут в приписках выглядят бояре  Григорий Юрьевич Захарьин и Иван Федоров (1547), Иван Большой Шереметев (1542), Алексей Басманов (1543), Семен  Морозов (1553).

Исследователи выражали удивление по поводу обилия имен в  царских приписках и вопиющих противоречий в оценке поведения  одних и тех же лиц. Так, конюший  Иван Федоров упомянут как опальный боярин, чудом избежавший казни (в 1546), и как мятежник (1547), а ниже — как самый верный царю слуга (1553).

Отмеченные противоречия находят объяснение, коль скоро удается  выяснить главную тенденцию приписок — намерение царя скомпрометировать  не отдельных бояр, а Боярскую думу в целом как извечный очаг смуты  и мятежа.

Царские приписки к  тексту летописи предвосхитили катастрофу, потрясшую Россию год спустя, когда  Грозный решил подорвать влияние  коренной русской знати, ограничивавшей его самодержавную власть. Стало  очевидно, что в думе самыми опасными противниками были не родня и сторонники князя Владимира, а их противники — покоритель Казани Александр Горбатый-Суздальский и его единокровная братия.

Нет нужды считать  редакторскую правку в лицевых сводах автографами Ивана IV. Представить царя а роли писца-справщика, тщательно выверявшего буквенные описки, пропуски слов, мелкие стилистические несуразности, совершенно невозможно. Вековые традиции воспрещали московским государям брать в руки перо даже для скрепления собственных указов, писем и завещаний. Работая над летописью, Иван IV едва ли нарушил этот запрет. Ему достаточно было определить общее направление работы, в наиболее ответственных случаях продиктовать необходимый текст. Приказные люди, хорошо владевшие пером, всегда были к его услугам. Можно ли определить их по именам? Сделать это с достаточной степенью вероятности пока никому не удалось. Исследователи полагают, что в составлении «Сказания о мятеже» и аналогичной приписки о суде над князем Семеном Ростовским участвовал дьяк Иван Висковатый. Однако такая атрибуция не согласуется с датировкой двух названных приписок. Если верно то, что приписка в Синодальной летописи появилась в разгар суда над Старицкими летом 1563 г., то Висковатый никак не мог быть ее автором. На протяжении года он находился с посольством в Дании и вернулся в Москву только в ноябре 1563 г.

«Сказание о мятеже»  выставляло поведение Висковатого  в самом выгодном свете. Но это  обстоятельство все же не доказывает его участия в составлении «Сказания». Похвала в адрес дьяка могла исходить от его подчиненных. В одной из наших работ опубликованы фотокопии автографа И. М. Висковатого (его подписи на соборном приговоре 1566 г.) и приписок на полях Царственной книги. Графологический анализ не подтверждает предположения о том, что записи на полях Царственной книги принадлежали непосредственно Висковатому. Дьяк обладал более тонким и изящным почерком, нежели лицо, исправлявшее летопись. Помощников Ивана IV по исправлению летописей едва ли следует искать среди самых знаменитых «бюрократов» того времени, перегруженных делами текущего управления. Скорее всего ему помогали «книжники» из его окружения, склонные к литературным трудам.

В «Сказании о  мятеже» вмешательство Ивана IV всего заметнее сказалось на царских «речах», окрашенных личными переживаниями, а также в общей композиции рассказа. Царь не дал переписчику возможности перебелить до конца лист Царственной книги и остановил его на полуслове. Не зная, куда включить «Сказание», Иван IV четырежды перемещал с места на место знак переноса.

Композиционные  недостатки «Сказания о мятеже»  напоминают аналогичные недостатки послания царя Андрею Курбскому. Их следует  целиком отнести на счет некомпетентного, но властного вмешательства высокопоставленного  публициста в летописную работу.

Последние исследования лицевых сводов позволили установить, что Синодальный список и Царственная  книга являлись частями одной лицевой летописи и работа над ними велась разными артелями писцов и рисовальщиков почти одновременно. Синодальный том насчитывал 626 листов и 1116 миниатюр. На переписку и иллюстрирование свода (без раскраски миниатюр) понадобился совсем короткий срок — примерно один год. Вероятно, столько же времени требовало изготовление Царственной книги, работа над которой проводилась почти одновременно и связана была с вторичной переделкой официальной летописи.

Приходится отказаться от обычных представлений о том, что Лицевой свод с изложением истории начала царствования Грозного был составлен в ходе двадцатилетней работы. Когда царь лично взялся за летописи и стал вносить в них  исправления, колесо завертелось с  бешеной скоростью. В распоряжении монарха были многочисленные артели, составленные из лучших писцов и рисовальщиков  России. Любое промедление в работе вызывало «прещение велико с яростю», как то было в случае с Великими Минеями в Новгороде (их переписывали «повелением самодержца»). Никогда  летописные работы в Москве не проводились  в таких грандиозных масштабах  и в такие сжатые сроки.

Правка двух томов  — Синодального списка и Царственной  книги, — по-видимому, проводилась также с минимальным интервалом.

Приписка к Синодальному списку была сделана сразу после 20 июля 1563 г., а приписка к Царственной книге, во всяком случае, ранее июля 1564 г.

Примирение Грозного с братом Владимиром в конце 1563 г. привело к тому, что главная тема приписок — боярский «мятеж» в пользу удельного князя — утратила злободневность. Интерес царя к летописанию, внезапно вспыхнувший, так же внезапно угас. Надобность в поправках к тексту свода исчезла после того, как Грозный выплеснул свои обличения по поводу боярской измены в обширном послании Курбскому, по объему превосходившем все приписки, вместе взятые, в сотни раз. Форма «крепкой заповеди», не стесненной никакими рамками (а летопись поневоле ставила определенные рамки автору приписок), пришлась по душе самодержцу. Едва ли не с этого времени царь при каждом новом кризисе изливал душу не в летописных заметках, а в посланиях недругам. Летописный жанр оказался вытеснен жанром эпистолярным.

В судьбе Грозного как  писателя особую роль сыграло учреждение, бывшее крупнейшим центром образованности и культуры, а именно Посольский приказ. Руководитель приказа Висковатый поражал современников своей  осведомленностью не только в делах  текущей политики, но и в древней  истории. Литовский вице-канцлер  Остафий Волович, хорошо знавший  печатника, писал: «Среди всех его (царя) советников не было лучшего, чем он, знатока давних событий» (И. Граля).

При Посольском приказе  велись все летописные работы, получившие во второй половине XVI в. небывалый размах. Сам Грозный оказался втянут в эти литературные труды. Однако Посольский приказ был прежде всего дипломатическим ведомством. Дипломатия была искони прерогативой монарха.

В юности участие  Ивана в сношениях с иностранными державами носило формальный характер. В тридцать три года его дипломатические  труды впервые соединились с  литературным творчеством.

Первые следы  такого творчества обнаруживаются в  ответе царя литовским послам, составленном в декабре 1563 г. (Б. Н. Флоря). Объясняя причины войны в Ливонии, Грозный утверждал, что именно его предки отдали Ливонию рыцарям и разрешили им «обирать» архиепископа и магистра «по своему латинскому закону», но те «свой закон латынской порушили, в безбожную ересь отпали, ино на них от нашего повеленья огонь и меч пришел». Писатель-дипломат гневно обличал короля Сигизмунда И, который «с злобною яростью дышет ко всему християнству, а к нам гордостию и нелюбостию обнялся». Притязания короля на Ливонию Грозный объявляет ложными, что дает ему повод для нравоучения: «Всем государем годитца истинна говорить, а не ложно: светильник бо телу есть око, аще око темно будет, все тело всуе шествует, в стремнинах разбиваетца и погибает». Давая волю гневу, Иван продолжает: «А кто, имея очи, не видит, уши слыша, не разумеет, и тому как ведати?»

Приведенные пассажи  попирали нормы дипломатического этикета. Но царь находил в них выход  для своих как политических, так  и литературных пристрастий. Помимо всего прочего, обращение к коронованным особам отвечало представлениям самодержца о собственном достоинстве.

В 1563 г. Грозный обрушился с бранью на шведского короля Эрика XIV, претендовавшего на сношение непосредственно с царем, а не с его новгородским наместником. В ответ самодержец написал шведскому королю язвительное послание: «Многие бранные и подсмеятельные слова».

В середине 60-х годов  монарх составляет, помимо двух названных  выше творений, главное литературное сочинение своей жизни — письмо Курбскому (1564), затем послание к  Боярской думе (1565) и три обширных послания от имени бояр королю Сигизмунду II (1567). По всей видимости, литературное творчество царя достигло пика в названный период.

Время массового  террора опричнины (1568–1571) ознаменовалось упадком литературных начинаний  самодержца. Отчаянные крики жертв  и потоки крови, пролитые на Пыточном дворе, способны были заглушить любое  литературное начинание. В годы опричнины  царь составил лишь небольшое «подсмеятелыюе»  письмо английской королеве (1570).

Литературное творчество Грозного оживилось после отмены опричнины (два послания Юхану Шведскому, 1572–1573 гг.; послание в Кирилло-Белозерский монастырь, 1573 г.; послание Василию Грязному, 1574 г.). В челобитной Симеону Бекбулатовичу (1575) трудно обнаружить черты литературного сочинения.

Еще один всплеск  литературного творчества царя пришелся на время Ливонского похода 1577 г. В то время Грозный послал грамоты польскому королю Стефану Баторию, литовским гетманам Яну Ходкевичу и князю Александру Полубенскому, князю Андрею Курбскому, беглым ливонским дворянам Иоганну Таубе и Элетру Крузе, изменнику Тимохе Тетерину. Почти все эти послания, написанные в военно-полевых условиях, совсем невелики по объему.

В последние семь лет жизни самодержец, по всей видимости, утратил прежний интерес и  к эпистолярному жанру. В 1579 г. Курбский отправил царю Ивану третье, самое большое по объему и наиболее значительное письмо. К нему было приложено второе письмо князя Андрея, написанное своевременно как ответ на царскую эпистолию, но не отправленное адресату. Ответа на два боярских послания не последовало. Спор о стародавних событиях вроде «мятежа» 1553 г., столь глубоко волновавший Грозного в начале 60-х годов, теперь перестал занимать его. Пятнадцатилетняя переписка оборвалась.

В 1581 г. Грозный написал несколько посланий Стефану Баторию. В этом случае обмен письмами носил вынужденный характер. Потерпев тягчайшие поражения от поляков, царь пытался склонить Батория к миру.

Простой хронологический  перечень сочинений Грозного показывает, что литературные занятия царя обрели наиболее интенсивный характер в 1563–1567 гг., и это косвенно подтверждает раннюю датировку царских приписок к летописи.

Противостояние

До поры до времени  влиятельному церковному руководству  удавалось удерживать царя от окончательного разрыва с его могущественными  вассалами. Престарелый осифлянин  митрополит Макарий всегда ратовал  за укрепление власти московского государя, отстаивал официальную теорию самодержавия и догмат о его божественном происхождении. Но в минуту острого конфликта  он не упускал случая заступиться  за опальных князей. Его усилия, впрочем, не всегда достигали цели. Доказательством  тому служила расправа с семьей удельных князей Воротынских и преследование  родственников Адашева.