Иван Грозный

Попытки уточнить датировки  Н. П. Лихачева вызвали длительный спор. По мнению С. О. Шмидта, водные знаки Царственной книги характерны для конца 70-х — первой половины 80-х гг. На основании альбомов Н. П. Лихачева, Хивуда, Брике и О. Валле-и-Субира автор этих строк собрал данные, свидетельствующие о более раннем происхождении бумаги исследуемых сводов. Обсудив свои выводы с известным специалистом по филиграням А. А. Амосовым, я в 1976 г. опубликовал их. Через несколько лет Амосов пересмотрел свое мнение и пришел к заключению, что бумага соответствующих листов Царственной книги была произведена во второй половине 70-х гг., а следовательно, приписки в тексте летописи не могли быть сделаны ранее указанного времени.

В настоящее время  ни одна датировка приписок не стала  общепризнанной. А. А. Зимин аргументировал вывод, что приписка к тексту Царственной книги была сделана между 1569 и 1570 гг. Другой известный исследователь Б. Клосс полагает, что Царственная книга появилась в первой половине 70-х гг., а приписки о боярском мятеже — самое позднее осенью 1575 г.

Наиболее подробная  аргументация принадлежит, бесспорно, А. А. Амосову. Но в его построениях филиграни приобретают самодовлеющее значение. Приведем в качестве примера новое прочтение филиграни «Двойная лилия», условно названной «Гоздава», из Лицевого свода. Верхняя часть этого знака схожа с французской геральдической лилией, но бумага с этим знаком грубовата, с соринками. Качество бумаги служит А. А. Амосову отправным пунктом для цепи гипотез. Грубая выделка бумаги, рассуждает исследователь, характерна для нелучшей бракованной французской бумаги, для польской, реже германской бумаги. Не совсем понятно, почему автор останавливается на польском варианте.

За первым рядом  гипотез воздвигается второй. Сочетание  западных форм с польскими качественными  приметами знака «Гоздава», пишет  исследователь, было не только возможно, но и вполне закономерно на одном-единственном этапе взаимоотношений Польши и  Франции: «…мы разумеем кратковременное  пребывание на польском престоле Генриха  Анжуйского, французского принца из дома Валуа». Сорт бумаги зависел от бумажной мельницы, но никак не от системы  международных отношений в Европе. Лилию в водяном знаке употребляли  при изготовлении бумаги многие бумажные мельницы.

Гипотеза о польском происхождении бумаги Лицевого свода  не доказана, но она служит фундаментом  для новых умозаключений. «Для Генриха  Анжуйского перенос родовой эмблемы  на новую (польскую) почву был бы вполне естественным действием… В этом плане мотив двойной лилии (в водяном знаке! — Р.С.) мог вызвать, например, ассоциации о двух коронах Валуа». Под пером А. А. Амосова водяной знак — скромное творение мастера бумажной мельницы невесть какой страны — превращается в объект большой политики, предмет манипуляции коронованной особы, заинтересованной в ассоциациях.

Осторожные предположения  уступают место категорическим формулировкам: «Итак, даже краткий анализ позволяет  со всей уверенностью утверждать, что  знак двойной лилии в Лицевом  своде следует датировать 1573–1574 гг.». В России такая бумага из Польши могла появиться в 1574 г., но Генрих Анжуйский уже бежал во Францию. «Не потому ли Грозный и решил ускорить работы по составлению московской версии всемирной истории?» Этот вопрос ставит читателя в тупик. Какое отношение может иметь бегство короля Генриха к ускорению (гипотетическому) летописных работ в Москве?

Определив два комплекта  бумаги «с общим отчасти» (!) набором  сюжетов филиграней (бумага пошла  на изготовление Лицевого свода и  Слободской Псалтири), А. А. Амосов выстроил целую пирамиду гипотез о нормах и последовательности расхода бумаги и заключил, что составителям Лицевого свода в декабре 1576 г. осталось выполнить не менее 40–45 % задуманного труда. Приведенные даты и цифры подкупают своей точностью. Но они уводят читателя в область фантазий, так как не опираются на факты.

Данные о бумаге памятника следует учитывать  в любом текстологическом исследовании. Но ставить филиграни во главу  угла нет резона. Схемы А. А. Амосова доказывают это с полной очевидностью.

Интерпретация водяных  знаков привлекает своей точностью, но эта точность относительна. Бумага была слишком непрочным материалом, а записи на ней теряли значение со сменой поколений. Понятно, что архивы XVI в. сохранили ничтожную часть произведенной тогда бумаги. Сама технология производства бумаги обусловила быструю смену водяных знаков, наличие бесконечного множества вариантов. Все это мешает выстроить сколь-нибудь полный и достоверный ряд, который бы объединил филиграни и сорта бумаги мануфактурного производства за длительный период. Скудные сведения о водяных знаках, накопленные наукой, допускают различную интерпретацию и дают возможность датировать бумагу лишь приблизительно, в пределах десятилетия.

Хронологические рамки, установленные на основании примерной  датировки филиграней, требуют тщательной критической проверки, опирающейся  на анализ содержания летописи в первую очередь.

По предположению  Н. П. Лихачева, бумага была закуплена русскими властями во Франции около 1575 г. и ее использовали при составлении посольских книг 1570–1571 и 1575–1579 гг. Остатки бумаги после 1580 г. употреблены были на последние тома Лицевого свода. Предложенная схема вызвала весьма основательную критику (Д. Н. Альшиц).

Царская казна затратила  большую сумму денег, закупив  дорогую бумагу за рубежом. Во Франции  на такой бумаге писал король. Немыслимо  представить, чтобы подобного рода закупка имела в виду нужды  текущего делопроизводства Посольского  приказа.

Более вероятно предположение, что бумагу приобрели во Франции  для нужд династии. Парадная летопись, излагавшая официальную историю  начала царствования Ивана IV, была богато иллюстрирована и явно предназначалась для государя и членов его семьи. Иван IV не только читал ее, но и правил. В 1568 г. летописи были затребованы из земского Посольского приказа в опричнину, что привело к полному прекращению летописных работ. Остатки бумаги, на которой ранее писали летопись, остались в стенах Посольского приказа, и, когда шансы на возобновление летописи исчезли, приказ использовал бумагу для составления беловых посольских книг за 1570–1571-й и позднее за 1575–1579 гг. Представить, чтобы черновики посольских книг переписывали набело с запозданием в пять — десять лет, невозможно. Беловики готовили с таким расчетом, чтобы представить их царю или думе по первому требованию.

Полагают, что летописная работа «вызывала особый интерес  царя. Ивана в последние годы его  жизни». Факты свидетельствуют об обратном.

После опричнины  за рубежом появилось множество  сочинений о тирании московского  царя, среди них «История о великом  князе Московском» Курбского  и «Хроника» Александра Гваньини. В конце Ливонской войны король Стефан Баторий прислал в Москву труд Гваньини с подробным описанием  опричных злодеяний царя.

Невозможно представить, чтобы ответом на этот вызов были летописные приписки в Лицевом своде, повествующие о двусмысленных речах  или нелояльном поведении бояр в  давних событиях. Конечно, царь мог  напрячь память и вспомнить события  тридцатилетней и даже сорокалетней давности. Но сами эти события, имевшие  исключительную актуальность в дни  суда над князем Владимиром Старицким  в начале 60-х годов, через тридцать лет отступили в тень. Они были заслонены чудовищными заговорами и еще более чудовищным опричным террором, который смел с лица земли  и царского брата, и «мятежных» бояр.

Если бы Грозный  сохранил минимальный интерес к  летописным работам, он непременно велел  бы составить историю последних  семнадцати лет своего царствования, включая время террора, годы своего торжества и полного искоренения  изменников в Святорусском царстве. Но он оставил без ответа вызов  врагов и не позволил возобновить  летописные работы. Непреложный факт: летописец принужден был замолчать  на рубеже 1567–1568 гг., в самом начале массового террора.

Лицевые своды имели  одну особенность. Рисунки в них  явно доминировали над текстом. Каждая страница официоза была снабжена миниатюрой, занимавшей три четверти страницы. Несколько строк текста служили  как бы кратким пояснением к картинке. Чтобы объяснить отмеченную особенность, надо вспомнить, что по традиции, сохранившейся  до конца XVII в., парадную летопись использовали при обучении детей в царской семье. Первые тома Лицевого свода, вероятно, предназначались для малолетнего Ивана IV, последние тома — для царевичей Ивана и Федора. Трудно предположить, чтобы пособие с картинками было изготовлено в конце жизни Ивана IV, когда царевичи стали взрослыми людьми.

Внимание историков  давно привлекали следы энергичной редакторской правки на полях лицевых  летописей. Неведомый редактор правил как текст, так и рисунки. Замечания  по поводу миниатюр имеют особо важное значение для атрибуции летописной работы. Автор приписок придирчиво разглядывал изображения царской персоны и, когда они его удовлетворяли, делал замечания, безапелляционность которых поразительна. Подле миниатюры на листе 65 Синодальной летописи редактор заметил: «В знаменье (зачеркнуто «царевич») государь написан не г делу». На листе 361 Царственной книги редактор увидел невнимательность иллюстратора и написал: «Царя писать тут надобе стара». Смысл замечания сводился к тому, чтобы убрать с рисунка фигуру Ивана IV и нарисовать на его месте «старого» казанского царя или хана. На полях листа 652 запечатлелось распоряжение насчет того, как надо изобразить перенесение мощей: «То не надобе, что царь носит». Тон приведенных замечаний подтверждает мнение о непосредственном участии Ивана Грозного в исправлении Лицевого свода.

Д. Н. Альшиц предположил, что царь правил Синодальный список в 1563–1564 гг. (до получения письма от Курбского), а Царственную книгу — в 1564–1568 гг. (после написания ответа Курбскому). Эти даты могут быть уточнены.

Самая обширная приписка на полях Синодального списка посвящена  суду над князем Семеном Ростовским в 1554 г. Треть текста приписки занимает перечень лиц, назначенных царем для дознания и суда над боярином: «И царь и великий князь… послал бояр своих (список из одиннадцати человек. — Р.С.)… а велел его (обвиняемого. — Р.С.) роспросити, а доведетца и пыткою пытать». Приведенные строки выглядят как цитата из царского наказа о проведении розыска. Приписка содержала также выдержки из показаний Ростовского: «И князь Семен сказал, что… и оттого сказывает, почал досадовати…»

Отмеченные моменты  указывают на детальное знакомство царя с судным делом князя Ростовского.

Можно точно установить время, когда царь обращался в  архив по поводу дела Ростовского. Подлинная  опись царского архива 60-х годов XVI в. заключала в себе следующий параграф: «Ящик 174. А в нем отъезд и пытка во княже Семенове деле Ростовского». Подле приведенных строк хранители архива сделали помету: «Взято ко государю во княж Володимерове деле Ондреевича 7071 июля в 20 день, взят ко государю».

Вспомним теперь, что как раз 20 июля царь вернулся в Москву из Слободы, где он занимался  расследованием измены брата князя  Владимира. Знакомство с судным делом  помогло монарху быстро завершить  розыск и составить обвинение.

Иван IV был человеком жестоким и мнительным, менее всего склонным прощать своих врагов. Помиловав брата, он вовсе не желал предать забвению измену собственных бояр. Из приписки к Синодальному списку следует, что в заговоре Старицких участвовали «княз Петр Щенятев и княз Иван Турунтай Пронской и Куракины родом и Го (зачеркнуто) и княз Дмитрей Немой и княз Петр Серебреной». Княгиня Евфросинья Старицкая происходила из рода Патрикеевых, к которому принадлежали также Щенятевы, Куракины и Голицыны. Первоначально автор приписки намеревался обличить бояр Голицыных. Писец успел записать лишь две первые буквы «Го». Но тут царь переменил намерение и велел писцу вычеркнуть начатое слово. Ко времени суда над Старицкими в 1563 г. старших Голицыных не было в живых, и указание на них утратило актуальность.

Летописный перечень изменников-бояр был проскрипционным  списком, который давал самодержцу возможность расправиться со своими врагами при возобновлении конфликта. Разгром думы в этом случае был  неизбежен.

В письме к Курбскому 1564 г. царь вновь затронул тему измены Ростовского. Строки из послания выглядят как краткий пересказ более пространного летописного известия. Сочиняя письмо Курбскому, Грозный не обращался в архив, а писал по памяти, отчего допустил некоторые оговорки. Так, укоряя Семена Ростовского за поношение царских детей, он забыл, что в дни бесед изменника с литовским послом в царской семье не было детей: наследник престола погиб вследствие несчастного случая, а второй сын у Ивана IV еще не родился.

«Сказание о мятеже», занесенное на поля Царственной книги, написано тем же почерком и посвящено  тому же сюжету, что и синодальная  приписка. Но если одна приписка опиралась  на документы, другая носила совсем иной характер. Центральное место в  «Сказании» занимают царские речи, произнесенные в день «мятежа» в  думе. Сочинение вымышленных речей, соответствующих характеру героя, отвечало издавна сложившимся канонам  летописания. Речи «Сказания» небыли исключением. Но их своеобразие заключалось в  том, что царские речи были-сочинены не летописцем, а самим государем. В царских речах можно обнаружить текстуальное сходство с посланием  Грозного в Москву 1565 г., что весьма важно с точки зрения атрибуции и датировки «Сказания».

«Сказание о мятеже»

«…побежите с  ним в чюжую землю, где Бог  наставит».

Послание  царя к думе и духовенству (1565)

«…и царь… оставил  свое государьство и поехал, где  вселитися, идеже его, государя, Бог  наставит».

Крамольные речи бояр-заговорщиков переданы в приписках  следующим образом:

Синодальный список

«…только нам  служити царевичу Дмитрею, ино нами владети Захарьиным и чем нами владети Захарьиными, ино лутчи  служити князю Владимеру Ондреевичю».

Царственная книга

«…ведь де нами владети  Захарьиным, и чем нами владети  Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому  князю Володимеру Ондреевичю».

В первом случае составитель  летописи, по-видимому, привел цитату из «пыточных речей» (протоколов допроса) Ростовского. Во втором случае он сослался на донос конюшего боярина И. П. Федорова, передавшего царю крамольные толки бояр.

По-видимому, в распоряжении редактора не было письменных доносов, которые можно было затребовать  из архива. «А после того, — значится в «Сказании», — государю сказывал боярин Иван Петрович Федоров, что говорили с ним бояре…»; «да государю же сказывал окольничей Лев Ондреевич Салтыков, што говорил ему, едучи на площади, боярин…». Речи верных бояр имели значение устных свидетельских показаний. К 1563–1564 гг. И. П. Федоров и Л. А. Салтыков находились в приближении у царя и в любой момент могли верноподданнически подтвердить давний донос.