Биографические данные, характеристика творчества Николая Степановича Гумилева

Ну  и задала же ты мне работу с письмом  Сологубу. Ты так трогательно умоляла  меня не писать ему кисло, что я  трепетал за каждое мое слово —  мало ли что могло причудиться  в нем старику. Однако все же сочинил  и посылаю тебе копию. Лучше, правда, не мог, на войне тупеешь.

Письмо  его меня порадовало, хотя я не знаю, для чего он его написал. А уж наверно для чего-нибудь! Впрочем, я думаю, что оно достаточная компенсация за его поступки по отношению лично ко мне, хотя желанье "держаться подальше от акмеистов" до сих пор им не искуплено.

Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для  меня была бы такая радость. Я целые  дни повторяю "где она, где свет веселый серых звезд ее очей" и думаю при этом о тебе, честное слово.

Сам я ничего не пишу — лето, война  и негде, хаты маленькие и полны мух.

Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.

В конце  сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать "Колчан". Только будет ли бумага, вот вопрос.

Целую тебя, моя дорогая, целуй маму. и всех.

Да, пожалуйста, напишите мне, куда писать Мите и Коле маленькому. Я забыл номер Березинского полка.

Твой всегда Коля.

 

2 августа 1916 года

Милая и дорогая мамочка, я уже вторую неделю в полку и чувствую себя совсем хорошо, кашляю мало, нервы успокаиваются. У нас каждый день ученья, среди них есть и забавные, например парфорсная охота. Представь себе человек сорок офицеров, несущихся карьером без дороги, под гору, на гору, через лес, через пашню, и вдобавок берущих препятствия: канавы, валы, барьеры и т.д. Особенно было эффектно одно — посередине очень крутого спуска забор и за ним канава. Последний раз на нем трое перевернулись с лошадьми. Я уже два раза участвовал в этой скачке и ни разу не упал, так что даже вызвал некоторое удивленье. Слепневская вольтижировка, очевидно, мне помогла. Правда, моя лошадь отлично прыгает.

Теперь  уже выяснилось, что если не начнутся боевые столкновения (а на это надежды  мало), я поеду на сентябрь, октябрь  держать офицерские экзамены. Конечно, провалюсь, но не в том дело, отпуск все-таки будет. Так что с половины августа пиши мне на Аполлон (Разъезжая, 8). Я думаю выехать 22-го или 23-го, а езды всего сутки.

Здесь, как всегда, живу в компании и  не могу писать. Даже «Гондлу» не исправляю, а следовало бы.

У нас  в эскадроне новый прапорщик  из вольноопределяющихся полка, очень  милый. Я с ним, кажется, сойдусь, и уже сейчас мы усиленно играем в шахматы.

Завтра  полковое ученье, идти придется за тридцать верст, так что всего сделаем  верст семьдесят. Хорошо еще, что погода хорошая.

Пока  целую тебя, милая мамочка, целуй Леву, кланяйся всем. Твой Коля.

 

1917 год, Париж

Дорогая Аничка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверно, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они  хотят ехать в Россию, уже послали  свои опросные листы, но все это очень  медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из Мин. иностр. дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее [новые] паспорта [взамен просроченных на право приезда в Россию]. Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня  через два завожу постоянную комнату  и тогда напишу адрес. Писать много  не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков, Минский, Мещерский (помнишь, бывал у Судейкиныхх), Приезжал из Рима Трубников

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя,

Всегда  твой Коля.

 

 

Около 20 июня 1917 года, Лондон

Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли букет имен. Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи [устраиваю], устанавливаю литературные связи. Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией. Анреп занимает видное место в комитете и очень много возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он или на службе, или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India House, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и все английское - этакий Верлен. Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обостренные отношения. Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят - но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие. Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр. 1000 экз. на плотной бумаге и в переплете, стоила еще совсем недавно 500 р. Ну, целую тебя и посылаю кучу стихов, если хочешь, дай их Маме, пусть печатает.

Твой  всегда Коля.

 

 

Валерию Брюсову

11 февраля 1906 года, Царское Село

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Я Вам  искренне благодарен за Ваше письмо и  за то внимание, которым Вы меня дарите. Вы воскресили мою уверенность в  себе, упавшую было после Вашей  рецензии. Очень благодарю Вас  за любезное приглашение участвовать  в «Весах». Но я боюсь, что присылаемые  с этим письмом стихи покажутся  Вам неудовлетворительными. Дело в  том, что зимой я пишу меньше и  слабее, чем обыкновенно, а мои  осенние стихи частью вошли в  «Путь конквистадоров», частью печатаются в сборнике «Северная речь», который  выйдет в конце февраля. Поэтому, если присланные стихи будут забракованы, я пришлю Вам другую партию, быть может, лучшую. Если же нет, то вторая партия может быть помещена в другом номере «Весов».

 

  Мне очень жаль злоупотреблять  Вашей любезностью, но я не  могу не попросить Вас уведомить  меня, какие именно мои стихи  будут помещены в «Весах», потому  что оставшиеся я думаю предложить  для «Слова».

Еще раз благодарю за внимание.

  Готовый к услугам Н. Гумилёв.

11 февраля  1906 г.

 

<17 /> 30 октября <1906 года>, Париж

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Сегодня в восемь часов утра я получил  Ваше письмо и в девять уже пишу ответ. «Маnоn Lescaut»* прекрасное издание «librairie artistique»**, купленная только вчера, лежит и дожидается очереди быть прочитанной. Из этого Вы можете заключить, как я обрадовался Вашему письму. Простите, что мой ответ будет длинен, но мне так много хочется сказать Вам, а главное спросить Вас.

  Прежде всего я должен горячо поблагодарить Вас за Ваши советы относительно формы стиха. Против них долго восставала моя лень, шептала мне, что неточность рифм дает новые утонченные намеки и сочетанья мыслей и что этим эффектом пользовались Вы сами в «Двух моряках». Последним протестом было мое стихотворение «Крокодил» (ниже), одобренное многими и стоявшее на очереди в редакции покойного «Слова». Но потом наступил перелом. Последующие мои стихи, написанные с безукоризненными рифмами, доставили мне больше наслаждения, чем вся моя предшествующая поэзия. Мало того, я начал упиваться новыми, но безукоризненными рифмами и понял, что источник их неистощим. Может быть, Вы меня поймете, прочитав мою «Загадку», которую я особенно рекомендую Вашему вниманию.

  Теперь относительно размеров: Вы  пишете, что они у меня однообразны  и несвоеобразны, что им надо учиться у Вячеслава Иванова. Я взял «Прозрачность» и пытался постигнуть строение ее стихов. Но, насколько я мог заметить, их секрет основан на том, что г-н Иванов берет для одной строфы строки различных размеров («Снилось мне, сквозит завеса / Меж землей и лицом небес, / Небо — влажный взор Зевеса, / И печальный грустит Зевес») или к обыкновенному размеру прибавляет или убавляет один-два слога («Я видел Психею 30     в густых лесах / Взлелеял Пан...»). Тогда как «В ночи, когда со звезд провидцы и поэты...» — стихотворение, которое мне кажется у него лучшим, написано обыкновенным размером. И тогда мне представилось, что прелесть стиха заключается во внутренней, а не во внешней структуре, в удлинении гласных и отчеканивании согласных, и это должен вызвать смысл стиха.

  Для пояснения привожу строфу  из моих последних стихов:

 

...Страстная,  как юная тигрица,

  Нежная, как лебедь сонных вод,

  В темной спальне ждет императрица,

  Ждет, дрожа, того.|| кто не придет.

 

  Здесь в первой строке долгие  гласные должны произноситься  гортанью и вызывать впечатление  силы, а во второй строке два  «е» и два «о», произнесенные  в нос, должны показать томление, являются нижним тоном и относятся  к первой строке так же, как  сине-голубые пятна на картинах  фра Анджелико Фьезоле относятся к горячим красным. В третьей и четвертой строке ударенье на третьем слоге от начала, чтобы сделать логичной паузу и ослабленье тона:

  «... того — кто не придет».

  Но, ради Бога, не подумайте, Валерий  Яковлевич, что я спорю с  Вами или даже защищаюсь. Это  не более как сомнения и,  может быть, тоже нашептанные  моей леностью. Скажите мне только, что это не так, и я все  силы положу, чтобы овладеть незнакомыми  мне размерами. В Ваши руки  отдал я развитье моего таланта  еще до первого Вашего письма, и мне порукой служит то, что  Вы сделали для русской поэзии.

  Затем мне было крайне интересно  узнать, что думаете Вы о содержании  моих стихов: их образах, настроениях  и идеях. Меня страшно интересует  вопрос, какие образы показались  Вам, по Вашему выражению, «действительно  удачными», и, кроме того, это  дало бы мне известный критерий  для писанья последующих стихов. Не забывайте того, что я никогда  в жизни не видал даже ни  одного поэта новой школы или  хоть сколько-нибудь причастного  к ней. И никогда я не слышал  о моих стихах мнение человека, которого я бы мог найти компетентным.

  Приехав в Париж, я послал  Бальмонту письмо, как его верный  читатель, а отчасти в прошедшем  и ученик, прося позволенья увидеться  с ним, но ответа не получил.  Вы были так добры, что сами  предложили свести меня с Вашими  парижскими знакомыми. Это будет  для меня необыкновенным счастьем, так как я оказался несчастлив  в моих здешних знакомствах.  У меня есть рекомендательное  письмо к г-же Гиппиус (Мережковской), но я не знаю ее адреса. Кроме  того, я был бы в восторге  увидеть Вячеслава Иванова и  Макса Волошина, с которыми Вы, наверно, знакомы. Но только не Бальмонта! Знаменитый поэт, который даже не считает нужным ответить начинающему поэту, сильно упал в моем мнении, как человек. Вы просите у меня каких-нибудь статей. У меня есть планы трех, но, увы, не по искусству, и поэтому я боюсь, что они не подойдут для «Весов». Вот они: «Костюм Будущего», где я на основании изученья эволюции костюма в прошлом пытаюсь угадать, каков он будет в будущем. «Защита чести» — эстетическое обоснование поединков всякого рода. И «Культура любви» — эстетические заметки о различных родах половой любви.

  Если что-нибудь из этого заинтересует  Вас, напишите, я пришлю. Скоро  я должен познакомиться с Леоном  Дьерксом и надеюсь описать нашу встречу. Пожалуйста, поблагодарите от меня г-на Ликиардопуло за его любезное письмо. Я лично не написал ему, чтобы не отнимать его времени.

  Простите за неприличную внешность  письма, но я страшный пачкун и иначе не могу.

  Преданный Вам Н. Гумилёв.

P.S. Гонорар не получен.

 

Вере  Аренс

1 июля 1908 года, Царское Село

Многоуважаемая  Вера Евгеньевна, я давно и с  нетерпеньем ждал от Вас обещанного письма и, получив его, был безумно  доволен. Одно только меня смущает: Вы не пишете, позволяете ли Вы мне писать Вам сколько и когда мне захочется, или же просто Ваше письмо было милым капризом. Во всяком случае, до полученья от Вас настоящего разрешенья я не буду надоедать Вам своими письмами, но, конечно с восторгом исполню Ваше желанье и буду присылать Вам мои рассказы. В этом письме я посылаю Вам первый, довольно неудачный и не характерный для моего творчества. Лучшие появятся в «Весах» и в «Русской мысли». Мне очень интересно, какое стихотворение вы предположили написанным для Вас. Это — «Сады моей души». Вы были правы, думая, что я не соглашусь с Вашим взглядом на Уайльда. Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекают самые дивные статуи. А у Вас творческий ум, художественный глаз и, может быть, окажется твердость руки, хотя Вы упорно ее в себе отрицаете. Вот одна сотая из того, что можно выразить Вам на Ваши слова. А обман жизни заключается в ее обыденности, в ее бескрасочности. Жду от Вас разрешенья писать и прошу свидетельствовать мое почтенье Зое Евгеньевне.

Искренне  преданный Вам Н. Гумилёв.

 

Вере  Ивановой-Шварсалон

Декабрь 1909 года, Каир

Вера  Константиновна,

уже три дня я в Каире, а от Вячеслава  Ивановича нет ни писем, ни телеграммы. Очевидно, он не поехал, и я поеду  дальше без него. Здесь очень хорошо. Каждый вечер мне кажется, что  я или вижу сон, или наоборот проснулся  в своей родине. В Каире, вблизи моего отеля, есть сад, устроенный на английский лад, с искусственными горами, гротами, мостами из цельных деревьев. Вечером там почти никого нет, и светит большая бледно-голубая  луна. Там дивно-хорошо. Но каждый день мне приходит в голову ужасная мысль, которую я, конечно, не приведу в исполнение, — это отправиться в Александрию и там, не утопиться подобно Антиною, а просто сесть на корабль, идущий в Одессу. Я чувствую себя очень одиноким, и до сих пор мне не представилось ни одного случая выпрямиться во весь рост (это не самомнение, а просто оборот речи). Но сегодня я не смогу вытерпеть и отправлюсь: на охоту. Часа два железной дороги, и я уже буду на границе Сахары, где водятся гиены. Я знаю, это дурно с моей стороны. Я сижу в Каире, чтобы кончить статью для "Аполлона", — как она меня мучит, если бы Вы знали — денег у меня мало. Но лучше я буду работать в Абиссинии, там, кстати, строится железная дорога от Харрара до Аддис-Абебы, и нужны руки, лучше пусть меня проклянет за ожиданье Маковский.