Биографические данные, характеристика творчества Николая Степановича Гумилева

В 1920 году нам пришлось разъехаться. Муж  получил назначение в Петергоф, а  Анна Ивановна осталась жить с Левушкой, Колей и Асей, которые переехали  на Преображенскую улицу N 5. В это  время Ася ожидала прибавления  семейства, чему Коля был очень рад  и говорил, что его «мечта»  иметь девочку, и когда маленькая  Леночка17 родилась на свет Божий, доктор, взяв младенца на руки, передал его  Коле со словами: «Вот ваша мечта».

В 1921 г. последний раз мой муж, Коля и я встретили Новый год  вместе. А. И. с Левушкой и Асей уехали в Бежецк, а Коля остался один. В Бежецке легче можно было достать продукты, что для Левушки  и Аси было очень важно. Новый  год — это уже семейный праздник, и мы трое его хотели встретить  вместе. Встретили мы Новый год  очень оживленно и уютно. Никто  из нас не предполагал, что этот год  будет для нас трагическим, что  это последний раз, что мы все  вместе встречаем Новый год.

Помню, как тогда я по вечерам приходила  в кабинет к Коле обсуждать  с ним меню на следующий день. Заставала его сидящим в большом  глубоком кресле всегда с пером в  его «как точеной» руке. Он всегда сосредоточенно обсуждал все со мною, внимательно  выслушивая, что я ему говорила. Когда я теперь отдаюсь воспоминаниям  о моей совместной жизни с ним, то он представляется мне, каким я  его видела в эти последние  памятные мне дни. Бодрый, полный жизненных сил, в зените своей славы и личного счастья со своей второй хорошенькой женой, всецело отдавшийся творчеству. Ни тяжелые годы войны, ни еще более тяжелая обстановка того времени не изменили его морального облика. Он был все таким же отзывчивым, охотно делившимся с каждым всем, что он имел. Как часто приходили в дом разные бедняки! Коля никогда не мог никому отказать в помощи.

В последний  раз в жизни мне пришлось видеть Колю в самом конце июля 1921 года (1-го августа я уехала с больным  мужем). Муж очень плохо себя чувствовал и просил меня зайти к Коле и  принести привезенные им письма от Анны Ивановны. Коля, будучи у нас  утром, забыл их захватить. Когда  я пришла к нему, он меня встретил на лестнице и сказал: «А я как  раз собирался к вам с письмами мамы. Какой сегодня чудный солнечный  день, пройдемтесь немного, а затем зайдем вместе к Мите». И мы пошли прямо по Преображенской улице к Таврическому саду. Гуляя по вековым аллеям роскошного сада, разговорились; затем сели под дуб на скамейку отдохнуть. Тут поэт разоткровенничался. Первый раз за всю мою двенадцатилетнюю жизнь в их доме он был со мною откровенен. Сначала он рассказывал о путешествиях, потом перешел на свои взгляды на жизнь, на брак, много говорил о своих душевных переживаниях и о тех минутах одиночества, когда, уйдя в себя, он думал о Боге.

 

Есть  Бог, есть мир, они живут вовек,

И жизнь  людей мгновенна и убога,

Но  все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

 

Потом стал расспрашивать меня о моей жизни, о любви к мужу и спросил, была ли я с ним счастлива за двенадцать лет. На мой утвердительный ответ  и под влиянием этой интимной беседы, Коля стал мне декламировать, как  сейчас помню, свое стихотворение «Соединение»:

 

Луна  восходит на ночное небо.

По  озеру вечерний ветер бродит,

Целуя осчастливленную воду.

О, —  как божественно соединенье

Извечно созданного друг для друга -

Но  люди, созданные друг для друга,

Соединяются, увы, так редко!

 

Потом мы медленно, молча пошли домой. Такого бесконечно грустного Колю я никогда  не видела. Это была последняя в  жизни прогулка с Колей. Она надолго  осталась у меня в памяти. Тогда  мне и в голову не могло прийти, что его мысли омрачаются предчувствием  скорой гибели и что он думал о  «пуле, что его с землею разлучит».

25-го  августа 1921 года трагически погиб  наш талантливый поэт Николай  Степанович Гумилёв. Мы узнали  об этом из газет. На здоровье  моего бедного тяжело больного мужа гибель единственного любимого брата сильно подействовала. Он проболел еще некоторое время и тихо скончался. Несмотря на дружеские отношения с братом, поэт скрыл от него, от всей семьи и даже от матери, с которой был так откровенен, свое участие в заговоре.

 

 

Николай Оцуп о Н. С. Гумилёве

  Когда меня в начале 1918 года  привели знакомиться с Н. С.  Гумилёвым, я сразу вспомнил, что  уже где-то видел и слышал  его. Где же? Сначала вспоминается  мне «Привал комедиантов» в  конце 1915 или в начале 1916 года.1 Вольноопределяющийся с георгиевским  крестом читает свои стихи:

Как собака на цепи тяжелой, Тявкает за лесом пулемет...

Стихи он читает с трудом, как будто  воздуха ему не хватает, несколько  согласных произносит совсем невнятно, чуть-чуть в нос, и все же голос  звучит уверенно и громко. Гумилёву аплодируют, он сходит с эстрады  в публику и останавливается  перед столиком дамы, его окликнувшей. Дама что-то говорит тихим голосом, показывая глазами на А.Толмачева, одного из поэтов свиты Игоря Северянина. Она, очевидно, просит Гумилёва, в этот вечер мэтра эстрады, пригласить Толмачева2 прочесть стихи. Гумилёв отвечает нарочно громким голосом так, чтобы слышно было Толмачеву: «Я не могу допустить, когда я мэтр эстрады, выступление футуриста».

Я вспоминаю  этот вечер, сидя за чаем у Гумилёва в комнате, по стенам которой развешаны  персидские миниатюры, шкура пантеры  и длинное арабское ружье.

Гумилёв рассказывает, как он убил пантеру, а мне мучительно хочется припомнить, где же еще раньше, гораздо раньше, чем в Привале, я видел эти  странные косые глаза и слышал эту медленную важную речь.

И вдруг  совершенно ясно вспоминаю Царскосельский пейзаж, кажется, площадь у ворот  «любезным моим сослуживцам» и гимназиста Гумилёва.

Он  так же важно и медлительно, как  теперь, говорит что-то моему старшему брату Михаилу. Брат и Гумилёв  были не то в одном классе, не то Гумилёв  был классом младше. Я моложе брата  на 10 лет, значит, мне было тогда лет  шесть, а Гумилёву лет пятнадцать.3 И все же я Гумилёва отлично запомнил, потому что более своеобразного лица не видел в Царском Селе ни тогда ни после. Сильно удлиненная, как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные движения и ко всему очень трудный выговор, — как не запомнить! Помню, тогда же брат сказал мне, что этот гимназист — поэт Гумилёв и что стихи его даже появились недавно в гимназическом журнале. Значительно позднее, лет через десять, у кого-то из царскосельцев я видел уцелевший номер этого рукописного журнала. Там, действительно, были какие-то ранние, очень звонкие стихи Гумилёва, не включенные им, конечно, даже в первую книгу стихов.

Были  у меня и другие воспоминания о  молодом Гумилёве, вернее, о том  образе поэта, который создавался из рассказов о нем его друзей Хмара-Барщевских.

Гумилёв, уже собиравший первую книгу стихов, бывал у Хмара-Барщевских и Анненских. В те годы я еще готовился поступать в первый класс гимназии. Когда Хмара-Барщевские меня пригласили репетитором, я сразу попал в атмосферу, насыщенную воспоминаниями о «последнем из царскосельских лебедей», заполненную беседами о стихах и поэтах. Вот за эти два-три года я узнал многое об Анненском, в частности об отношении его к Гумилёву.

По  рассказам Хмара-Барщевских, еще за шесть лет до своей смерти Анненский с вниманием следил за первыми литературными шагами Гумилёва. Царскоселам, любившим поэзию, в те годы были известны имена земляков-поэтов Валентина Кривича (сына Иннокентия Анненского), Д. Коковцева, графа Комаровского и Н. Гумилёва. Кривич больше за отцовские заслуги считался маститым. Комаровского считали не совсем нормальным (он действительно был серьезно болен), и к поэзии его особенно серьезных требований никто не предъявлял. Гумилёва похваливали, но всегда ставили ему в пример Митеньку Коковцева: «Вот Коковцев уже сейчас настоящий поэт, а вы работайте, может быть, что-нибудь и выйдет».

Гумилёв работал, ходил к Анненскому, и  постепенно последнему стало ясно, что он имеет дело с подлинным  поэтом.

Анненский любил стихи почти никому не известной  гимназистки Горенко (Анны Ахматовой) больше, чем стихи Гумилёва, но с необычайной прозорливостью предвидел, что Гумилёв пойдет по пути Брюсова успешнее, чем сам Брюсов. Этого, конечно, никто из ослепленных тогда великолепием брюсовской славы не думал. Меньше всех думал это в те годы, конечно, сам Гумилёв, Брюсова боготворивший.

Все это вспомнилось мне в тот  день, когда мой сверстник, тоже царскосел, поэт Рождественский, даже физически трепетавший перед Гумилёвым, представил меня мэтру. Мэтр был к нам милостив, он недавно написал в одной из уже умиравших «буржуазных» газет лестную рецензию о нашем студенческом альманахе «Арион».

Первый  разговор с Гумилёвым оставил  во мне глубокий след. Живой облик  его как-то сразу согласовался с  тем образом человека и поэта, который создался у меня раньше по рассказам Хмара-Барщевских, по стихам Гумилёва и письмам его о русской поэзии в «Аполлоне».

  Гумилёв был человек простой  и добрый. Он был замечательным  товарищем. Лишь в тех случаях,  когда дело касалось его взглядов  на жизнь и на искусство,  он отличался крайней нетерпеливостью.

  И я в родне гиппопотама,

  Одет в броню моих святынь,

  Иду торжественно и прямо

  Без страха посреди пустынь.

 

Эти строчки Готье, переведенные Гумилёвым, как будто специально написаны французским поэтом о своем русском переводчике.

Никогда Гумилёв не старался уловить благоприятную  атмосферу для изложения своих  идей. Иной бы в атмосфере враждебной смолчал, не желая «метать бисер», путаться с чернью, вызывать скандал  и пр. А Гумилёв знал, что вызывал  раздражение, даже злобу, и все-таки говорил не из задора, а просто потому, что не желал замечать ничего, что  идеям его враждебно, как не желал  замечать революцию.

Помню, в аудитории, явно почитавшей гениями  сухих и простоватых «формалистов», заговорил Гумилёв о высоком  гражданском призвании поэтов-друидов, поэтов-жрецов. В ответ он услышал  грубую реплику; ничего другого, он это  отлично знал, услышать не мог и  разубедить, конечно, тоже никого не мог, а вот решил сказать и сказал, потому что любил идти наперекор  всему, что сильно притяжением ложной новизны.

Тогда такие выступления Гумилёва звучали  вызовом власти. Сам Гумилёв даже пролеткультовцам говаривал: «я монархист». Гумилёва не трогали, так как в тех условиях такие слова принимали за шутку...

Рассказывали, что на лекции в литературной студии Балтфлота кто-то из сотни матросов, в присутствии какого-то цензора-комиссара, спросил Гумилёва:

— Что  же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?

— По-моему, вино и женщины, — спокойно ответил  гражданин лектор.

Тем, кто знает сложное поэтическое  мировоззрение Гумилёва, конечно  ясно, что такой ответ мог иметь целью только подразнить «начальство». Ведь начальство и в отношении к поэзии насаждало всюду систему воспитания в духе марксизма.

  Буржуазному спецу разрешалось говорить о технике стиха, «идеологию» комиссары оставляли за собой. А тут вдруг такой скандальный совет воспитывать в себе поэта не с помощью «Капитала», а...

По  окончании лекции комиссар попросил Гумилёва прекратить занятия в студии Балтфлота.

Кто из петербуржцев не помнит какой-то странной, гладким мехом наружу, шубы Гумилёва с белыми узорами по низу (такие  шубы носят зажиточные лопари). В  этой шубе, в шапке с наушниками, в больших тупоносых сапогах, полученных из Кубу (Комиссии по улучшению быта ученых), важный и приветливый Гумилёв, обыкновенно окруженный учениками, шел на очередную лекцию в Институт Живого Слова, Дом Искусств, Пролеткульт, Балтфлот и тому подобные учреждения. Лекции он, как и все мы, читал почти никогда не снимая шубы, так холодно было в нетопленых аудиториях. Пар валит изо рта, руки синеют, а Гумилёв читает о новой поэзии, о французских символистах, учит переводить и даже писать стихи. Делал он это не только затем, чтобы прокормить семью и себя, но и потому, что любил, всем существом любил поэзию и верил, что нужно помочь каждому человеку стихами облегчать свое недоумение, когда спросит он себя: зачем я живу? Для Гумилёва стихи были формой религиозного служения.

...Помню  ночь у меня на Серпуховской, где в зимы 19-го, 20-го и 21-го гг. и Гумилёв, и многие другие поэты бывали очень часто.

Глухо долетают издали пушечные выстрелы (ночь наступления на Кронштадт). Гумилёв  сидит на ковре, озаренный пламенем печки, я против него тоже на ковре. В доме все спят. Мы стараемся  не говорить о происходящем — было что-то трагически обреченное в кронштадском движении, как в сопротивлении юнкеров в октябре 1917 года.

Стараемся говорить и говорим об искусстве.

— Я  вожусь с малодаровитой молодежью, — отвечает мне Гумилёв, — не потому, что хочу сделать их поэтами. Это конечно немыслимо — поэтами  рождаются, — я хочу помочь им по человечеству. Разве стихи не облегчают, как будто сбросил с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов...