Творчество Довлатова

     – Олифу-то да.

     – …А потом ее куда? На базар?

     – Нет, пил заместо лимонада" (СП 1, 84).

     Ерохин:

     "–  Ну, я давал гастроль!.. А если  вдруг отказ, то я знал метод,  как любую уговорить по-хорошему. Метод простой: «Ложись, – говорю, – сука, а то убью»" (СП 1, 85)!..

     Ерохину, никогда за всю свою жизнь, может, и не побывавшему в деревне, не понятно, что значит "деверем пошитые  сапоги" (он        слышит – "деревом"), а Замараеву, для  которого "любовь – это чтобы порядок в доме, чтобы уважение", незнакомо слово "секс". В общем,   один – "мужик, гонореи не знает", а другой – "пустой человек, несерьезный" (СП 1, 85). 

     Образ заключенного Гурина, по кличке Артист, которого главному герою надо было отконвоировать с Ропчи в Устьвымлаг, интересен со многих точек зрения. Почти сразу становится понятно, что личность это незаурядная (еще бы – будет играть самого Ленина!). К Гурину Алиханов отнесся так же, как и вообще относился к зекам. Когда они по дороге к лагерю остановились поесть, охранник отдал заключенному свой хлеб и сало. Чтобы не показаться самому себе слишком благородным, он замечает: "Тем более, что сало подмерзло, а хлеб раскрошился"               (СП 1, 136). Гурин в скором времени "отблагодарил" Алиханова. "Доказал, что не хочет бежать. Мог и не захотел" (СП 1, 136)…

     В ходе постановки мы видим, что перед  нами человек неиссякаемого оптимизма, а главное – незаурядного чувства  юмора:

     "Появился  Гурин…

     – Жара, – сказал он, – чистый Ташкент… И вообще не зона, а Дом культуры. Солдаты на "вы" обращаются… Неужели здесь бывают побеги?

     – Бегут, – ответил Хуриев.

     – Сюда или отсюда?

     – Отсюда, – без улыбки реагировал замполит.

     – А я думал, с воли – на кичу. Или прямо с капиталистических  джунглей" (СП 1, 139)…

     "Хуриев  сказал:

     – Если все кончится благополучно, даю  неделю отгула. Кроме того, планируется  выездной спектакль на Ропче.

     – Где это? – заинтересовалась Лебедева.

     – В Швейцарии, – ответил Гурин" (СП 1, 148)…

     Это именно он, Гурин, отвечает начальнику лагеря, майору Амосову, на его замечание: "Половину соседских коз огуляли, мать вашу за ногу!..

     – Ничего себе! – раздался голос из шеренги. – Что же это получается? Я дочку второго секретаря  Запорожского обкома тягал, а козу что, не имею права" (1, 147)?..

     Гурин смеется, вспоминая, как ему досталась его кличка ("Артист"),  как  потом  за  эту  кличку  замполиты  всегда  записывали  его в самодеятельность,  но  мы  видим,  что  этот  "артист"  действительно переживает за постановку, в которой он участвует. Он делает замечания другим актерам ("по-моему, ему надо вскочить" – СП 1, 142).

     Он  довольно скоро вживается в образ  вождя мирового пролетариата, начинает по-ленински картавить. Он действительно  старается, исполняя свою роль ("Ленин  более или менее похож на человека",  – говорит об образе, созданном Гуриным, лейтенант Хуриев), злится из-за того, что во время представления ему не дают договорить до конца текст пьесы (СП 1, 143).

     Наконец, он один из немногих, кто пытается завести  с Алихановым "политический" разговор о Ленине и Дзержинском, говоря, что эти "барбосы", "рыцари   без   страха   и   укропа"   "Россию   в   крови   потопили,   и   ничего"   (СП 1, 144)… Нечто похожее произносит ранее Купцов о Сталине: "…можно еще сильнее раскрутиться. Например, десять миллионов угробить, или сколько там, а потом закурить «Герцеговину флор»" (СП 1, 71)…

     Лагерный  юмор весьма разнообразен. "Парикмахером в зоне работал убийца Мамедов. Всякий раз, оборачивая кому-нибудь шею полотенцем, Мамедов говорил:

     – Чирик, и душа с тебя вон!..

     Это была его любимая профессиональная шутка" (СП 1, 148).

     Бугор Агешин во время перекура: "Не спится? А ты возьми ЕГО – да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче" (СП 1, 83)… Как бы то ни было, "здесь сохраняются все пропорции человеческих отношений", а значит – есть место для смеха, для шутки, для улыбки. И, конечно, есть то, над чем никто не смеется (письма из дома, чувства старого заключенного Макеева к Изольде Щукиной, "тощей женщине с металлическими зубами и бельмом на глазу" –  СП 1, 118). 

     Автор сопоставляет жизнь заключенных и охранников: "Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями… По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир… Мы говорили на одном приблатненном языке… Претерпевали одни и те же лишения. Мы даже выглядели одинаково" (СП 1, 63). Автор повторяет мысль, высказанную его героем Алихановым в разговоре с оперуполномоченным Борташевичем: "Мы были… взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы" (СП 1, 63).

     "Зона", по мнению автора, и была написана  для того, чтобы доказать эту  мысль, "остальное – менее существенно" (СП 1, 63).

     Отсюда  – сравнение лагеря с социалистическим государством: "В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты" (СП 1, 36). Здесь менялось всё и менялись все, бывшие начальники становились "шестерками", боксеры-тяжеловесы – "дуньками", лекторы общества "Знание" – стукачами и так далее.

     Но  главное – автор не без горькой  усмешки подмечает, что "лагерь представляет собой довольно точную модель государства. Причем именно советского государства. В лагере имеется диктатура пролетариата (то    есть – режим), народ (заключенные), милиция (охрана). Там есть партийный аппарат, культура, индустрия. Есть все, чему положено быть в государстве" (СП 1, 58). "Есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде коммунистической партии (секция внутреннего порядка)… Есть школа. Есть понятия – карьеры, успеха" (СП 1, 104). Есть даже соцобязательства, выдвигаемые к годовщине октябрьской революции: "Сократить   число   лагерных   убийств   на   двадцать   шесть   процентов"   (СП 1, 149). Подобное сопоставление глубоко символично, особенно если учитывать, что сделано оно было не в первоначальном варианте (который, как можно узнать из "Невидимой книги", автор носил по редакциям и надеялся напечатать), эти слова написаны позже, человеком, прожившим в стране советов до зрелых лет и уехавшим из нее уже на четвертом десятке. 

     В числе "несмешных" проходит по "Зоне" тема смерти. "Ваша рота дислоцирована  напротив кладбища, – тянул подполковник, – и это глубоко символично" (СП 1, 32). В сборнике показан целый ряд смертей. Наибольшее внимание было уделено зеку Бутырину, гибель которого "была лишена таинственности" и "наводила тоску". "Бутырин часто видел смерть, избегал ее  десятки раз", – замечает автор и после этих слов пишет целую поэму о том, как мог "подохнуть" этот человек, которого "с ног до головы покрывала татуировка, зубы потемнели от чифира, а исколотое морфином тело отказывалось реагировать на боль" (СП 1, 121). 

     В сборнике "Зона" намечается авторский  стиль. Все, что написано потом, написано после "Зоны" ("первой книги о профессии, ремесле, судьбе и муке") ⁴⁰. Уже тогда Довлатов пытался рассказывать обо всем  на  свете,  в том числе и о смерти,  "без особой  скорби", без излишней трагичности, которая казалась ему ненужной и пошлой. Если речь идет о смерти близкого человека, то словами все равно ничего не выразишь, говорить же о кончине человека чужого, скорбеть напоказ – более чем неестественно (СП 1, 171).

     Зона  в кавычках и без оставила значимый след в творчестве писателя. Не раз судьба будет улыбаться Сергею Довлатову, вновь сводя его то тут, то там с людьми, с которыми ему приходилось встречаться "на заре туманной юности". Годы, проведенные в армии, вспоминаются героем почти всех произведений Довлатова: "Компромисса" и "Заповедника", "Невидимой книги" и "…газеты", "Наших" и "Чемодана", "Иностранки" и "Филиала", поздних рассказов.

     Кроме того, в "Зоне" можно увидеть  все то, о чем Довлатов говорит  в других произведениях (правда, в  основном, благодаря комментариям к  разрозненным главам). Здесь появляются и люди, с которыми автору (и герою) придется столкнуться много позже в Америке (Вайль и Генис, Моргулис, Эрнст Неизвестный, Рой Стиллман)  и ленинградские, таллиннские друзья (Геннадий Айги, Эйно Рипп), с которыми жизнь сведет после службы в армии.

     "Зона" – начало творческого пути  и – в определенной степени  – его источник. Здесь есть  все или почти все то, о чем  автор будет писать дальше. Авторский  стиль, круг тем, манера изложения,  система   ценностей – все  это не слишком сильно изменилось с момента написания "Зоны" до той минуты, когда на бумагу (или, быть может, уже на монитор персонального компьютера) легли строки "Игрушки" или "Ариэля", последних писем друзьям. Менялись люди и города, менялось время,  менялись  страны,  но  что-то на всю жизнь осталось в писателе Сергее Довлатове от надзирателя штрафного изолятора Бориса Алиханова. 

     "Я  был наделен врожденными задатками  спортсмена-десятиборца. Чтобы   сделать  из  меня  рефлектирующего   юношу,  потребовались (буквально!) – нечеловеческие усилия. Для этого была выстроена цепь неправдоподобных, а значит – убедительных и логичных случайностей. Одной из них была тюрьма. Видно, кому-то очень хотелось сделать из меня писателя" (СП 1, 171-172).

 

Глава третья

Зрелость. Газета. "Компромисс"

 

     "С  работы меня уволили в начале  октября. Меня, как говорится,  выгнали по совокупности… Я выпивал, скандалил, проявлял идеологическую близорукость. Кроме того, не состоял в партии и частично был евреем. Наконец, моя семейная жизнь все более запутывалась… После этого я не служил. Редактировал… халтурил на радио… писал внутренние рецензии… Короче, превратился в свободного художника. И наконец занесло меня в Таллинн" (СП 1, 269-270)…

     "–  Почему ты ехал в Эстонию?

     Что я мог ответить? Объяснить, что  нет у меня дома, родины, пристанища, жилья" (СП 1, 254)?..

     Довлатов-автор  и Довлатов-герой всегда очень  любил Эстонию,   Таллинн,   "наименее   советский   город   Прибалтики", "город вертикальный, интровертный. Разглядываешь готические башни,  а  думаешь  –  о себе"  (СП  2,  94).   Для него  этот  город был чем-то сказочным ("пейзаж напоминал иллюстрации к Андерсену" – СП 1, 267), фантастическим, и в то же время – как ничто другое – реальным. Поэтому главный герой так часто говорит с восхищением о городе, в котором ему суждено было прожить несколько лет, а писатель вспоминает о Таллинне позже, находясь уже вдали от родины.

     "Компромисс" – книга об Эстонии и журналистике. Эстония, как признался однажды  Довлатов, была для него "штрафной  пересылкой между Востоком и Западом" (СП 2, 94). Журналистика всегда была неотъемлемой частью жизни Довлатова. Ею он занимался здесь, на родине, зарабатывая себе на хлеб, не удалось уйти от нее и в Америке, где к газетной работе прибавилась еще и работа на радио, тоже, впрочем, хорошо знакомая.

     Довлатов  много внимания уделял анализу своей  журналистской деятельности. Почти  в каждом сборнике рассказов, где  говорилось о работе в газетах  и журналах, писатель пытался понять сам и объяснить читателю, чем  была для него эта часть жизни. Объяснить читателю, пожалуй, было даже важнее – читатель, слушатель для Довлатова всегда значил очень многое. 

     Довлатов  часто "халтурил", занимался "литературной       поденщиной" ⁴¹. Редактировал генеральские мемуары, сочинял брошюры ("Коммунисты покоряют тундру"), рассказы наподобие "По заданию" (последний, кстати, принес автору тысячу рублей, хотя и был им самим назван "беспрецедентным говном"), наконец, работал внештатным и штатным сотрудником во многих газетах и журналах, на радио и телевидении. Поначалу – не хотел заниматься ничем, кроме литературы, хотя и не мог понять, "где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати" (СП 2, 24). Потом понял, что можно работать на режим и на себя. Постепенно стал журналистом.

     "О  журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю.