Творчество Довлатова

     В лагере со временем он занял особую позицию: "его считали хладнокровным и мужественным", "уважали, хоть и считали чужим"      (СП 1, 45). Он был надзирателем в ШИЗО и поэтому мог игнорировать ротное начальство, ему снова было нечего терять.

     Он  не старается себя как-то выделить из общей среды, скорее всего это происходит помимо его воли; ведь он общается со всеми, ест со всеми в общей столовой, со всеми пьет, участвует в драках, сидит на политзанятиях. Его, быть может, многие и не любят, но, как не раз признают то сослуживцы, то "вольные   работяги", а то  и сами зеки,        он   –   "единственный   в  Устьвымлаге   –   человек"  (СП 1, 156).

     Он  не проявляет особенного геройства, когда спасает заключенного Онучина  от убийства. Он не совершает подвига, когда отбирает у заключенных  деньги, за что они его потом избивают и ломают ему ребро. Просто для него это нормально, в порядке вещей, и если другой может отсидеться на вахте, Алиханов – не может, ему не позволит совесть. "Надо по закону",  – то и дело повторяет он эти слова (СП 1, 114) (СП 1, 74).

     Он не пытается выслужиться перед начальством, когда капитану Токарю после "Здравия желаю!" говорит: "Как спали, дядя Леня?" И это именно к Алиханову обращается капитан Прищепа, надеясь с его помощью вразумить солдат накануне праздника. Именно с ним делится своими мыслями опер Борташевич, именно Бориса просит помочь в постановке пьесы "Кремлевские звезды" замполит Хуриев.

     Все случающееся с Борисом Алихановым вызывает в нем живую душевную реакцию: после спасения Онучина  в кабинете доктора Явшица он плачет; во время пения революционного гимна, когда он вдруг почувствовал себя "частью своей особенной, небывалой страны", на его глаза наворачиваются слезы (СП 1, 154).

     Он  способен увидеть в окружающем мире не только ужасы, но и забавные нелепости, не только повод для злобы, но и – для улыбки. 

     В одной казарме сосуществовали представители  самых разных народностей со всей необъятной Родины. Литовцы и грузины, украинцы и армяне, татары и белорусы, киргизы и русские – кого там  только не было! И какие они были разные… Прибалты обычно общались только со своими (и не только из-за того, что считали других хуже, а потому, что плохо владели русским языком), а то и вообще жили каждый сам по себе, лишь изредка перекидываясь несколькими фразами с товарищами. Кавказцы сильно мерзли и от этого разводили на вышках костры, хотя загар с них не сходил даже после долгого пребывания на Севере. И все вместе – нечеловечески, до одури, до беспамятства – пили.

     Национализма  не было. При ссоре, в драке в  качестве аргумента  могли  использовать  слова  "русский"  и  "нерусский",  но,  во-первых, кто на самом деле был кем, подчас не всегда можно было определить наверняка; во-вторых, уж точно никто не мог сказать, кто лучше, потому что в лагере была одна у всех национальность, – "вохровец", и даже ее зачастую можно было спутать, казалось бы, с противоположной – "заключенный". Иными словами, иногда хотелось кого-нибудь побить, но скорее за то, что он – жадный, грубый, злой, замкнутый, наконец, слишком умный, но – не за то, что эстонец, азербайджанец или казах. Просто в пылу сражения можно было вспомнить и об этом, как о еще одном способе задеть противника. Поэтому национализма, шовинизма не было.

     Но  было много курьезов.

     …Инструктор Густав Пахапиль приехал в штаб.

     "–  Знакомьтесь, – гражданским тоном  сказал подполковник, это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян…

     «Перкеле, – задумался Густав, – одни жиды»" (СП 1, 33)…

     …Фиделю и Алиханову нечего больше выпить, они одни на земле. "Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится"? Они идут к Дзавашвили за чачей. Тот отворачивается и продолжает спать.

     "Тут  Фидель как закричит:

     – Как же это ты, падла, русскому солдату  чачи не даешь?!

     – Кто здесь русский? – говорит Андзор. – Ты русский? Ты – не русский. Ты – алкоголист" (СП 1, 159-160)!

     …Алиханов сидит на КПП с оперуполномоченным Борташевичем и караульным Гусевым. Борташевич рассуждает о женщинах и о том, насколько на самом деле для него святы "низменные инстинкты".

     "–  Опять-таки жиды, – добавил караульный.

     – Что – жиды?   –   не понял  Борташевич.

     – Жиды, говорю, повсюду. От Райкина до Карла Маркса… Плодятся, как опята… К примеру, вендиспансер на Чебью. Врачи – евреи, пациенты – русские. Это по-коммунистически?..

     – Дались тебе евреи, – сказал Борташевич, – надоело. Ты посмотри на русских. Взглянешь и остолбенеешь.

     – Не спорю, – откликнулся Гусев" (СП 1, 131)… 

     Не  было  ненависти  к  представителям  других  народов  (да  и народ-то  был  один  –  советский),  тем  более   во  всеми  любимом  занятии – поиске бутылки и  в выпивке. По праздникам и в будни, от радости и с горя заливали в себя молодые парни "отраву": кто потому,  что  с  юных  лет  привык к  ней  и  не  знает,  чем  еще  себя занять, – отцы и деды только ею и тешили себя в свободный час. Кто пьет оттого, что тоскует по дому, а окажется там еще очень нескоро, и часто изматывает сам себя воспоминаниями о родном городе, проходит мысленно до боли знакомыми улицами; а иногда собирается с земляками, и они вспоминают вместе; и после таких посиделок не хочется жить, и кажется, что все уже кончено. Кто-то не может спокойно переносить того страха, в котором все время приходится существовать, когда нигде нельзя быть спокойным за собственную шкуру, когда постоянно необходимо опасаться, потому что ни в зоне, ни за ее пределами нет безопасного места. Кому-то хочется забыться по той причине, что от происходящего хочется выть на Луну, хочется найти человека, виноватого в твоих проблемах и с удовольствием перегрызть ему горло или придушить, а такого человека нет поблизости, и не на ком выместить бесконечную злобу, и не видно всему этому конца и края, "а дни, холодные, нелепые, бредут за стеклами, опережая почту" (СП 1, 168).

     Снова и снова напиваются солдаты и  никак не могут затушить того пожара, что бушует у них внутри. И каждый праздник – "пьянка. А   пьянка – это неминуемое чепе" (СП 1, 45)… "Есть «капуста» – гудим", – говорит Алиханову Фидель (СП 1, 45). А нет – так можно сбегать к зекам на зону и взять у них, или попросить в кильдиме у Тонечки бормотухи, а то и одеколон сойдет. Пусть вкус ужасный и приходится закусывать барбарисками с прилипшей к ним бумагой.

     …Новый год. "Около трех вернулась караульная смена из наряда. Разводящий Мелешко был пьян. Шапка его сидела задом наперед.

     – Кругом! – закричал ему старшина Евченко, тоже хмельной. – Кругом! Сержант  Мелешко – кру-у-гом! Головной убор – на месте"      (СП 1, 46)!..

     А потом, наутро, проспавшись и пытаясь  хоть как-то осмыслить произошедшее   накануне,   понимают,   что   "тормознуться   пора"        (СП 1, 45). "Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю", – пишет рядовой Пахапиль в объяснительной записке, неизменно добавляя при этом: "Прошу не отказать" (СП 1, 30).

     "Милый  Бог!.. распорядись, чтобы я не  спился окончательно. А то у  бесконвойников самогона навалом, и все идет против морального кодекса", – молится Фидель после пьянки под Новый год (СП 1, 47). Но никуда от этого не деться, и снова пьют солдаты, и снова дерутся, и снова разговоры "про водку, про хлеб" (СП 1, 30)… 

     Начальство у устьвымлагских вохровцев подобралось достойное своих подчиненных.

     Уже упоминавшийся оперуполномоченный Борташевич, сидя то на КПП, то в своем  кабинете, предается размышлениям вслух  в обществе Бориса Алиханова. Герои (невольно напрашивается сравнение  этих философских бесед с разговорами Печорина и доктора Вернера из "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова) размышляют о службе и женщинах, спорят: Алиханов пытается доказать, что все они – и вохровцы, и заключенные – по сути, одинаковые, и каждый из охраняющих достоин того, чтобы стать охраняемым. "Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал" (СП 1, 114)?

     Евгений Борташевич способен мыслить, но он –  не философ, не утонченная натура. Он "стрижет  за обедом ногти" (СП 1, 97), он отговаривает Алиханова ввязываться в дела зеков, кричит ему вслед: "Алиханов, не ищи приключений!.." – но, понимая, что не остановить ему парня, идет в барак его спасать (СП 1, 115). Он – не романтик: он советует капитану Егорову, отправляющемуся в отпуск в Сочи, обязательно купить презервативы. В этом человеке причудливо сочетаются две стороны жизни, особенно – лагерной: трагическая, жуткая, вызывающая страх и комическая, способная заставить рассмеяться. Он рассказывает Алиханову истории из своей жизни: "Люди нервные, эгоцентричны до предела… Например? Мне раз голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой «Дружба».

     – И что? – спросил я.

     – Ну, что… Бензопилу отобрал и морду набил.

     – Ясно.

     – С топором была история на пересылке.

     – И что? Чем кончилась?

     – Отнял топор, дал по роже…

     – Понятно…

     – Один чифирной меня с ножом прихватывал.

     – Нож отобрали и в морду?

     Борташевич  внимательно посмотрел на меня, затем расстегнул гимнастерку.   Я   увидел   маленький,   белый,   леденящий   душу   шрам"   (СП 1, 127)…

     Герой воспринимает то, что с ним происходит, как должное, и он способен если не противостоять всему этому, то хотя бы спокойно и с достоинством пронести себя через испытания, преподносимые судьбой. Он "не волк, живет среди людей", "воли не дает своим страстям", но иногда сознание отказывает: "Гляди-ка, – вдруг сказал [Борташевич], – у тебя это бывает? Когда чайник закипит, страшно хочется пальцем заткнуть это дело. Я как-то раз не выдержал. Чуть без пальца не остался" (СП 1, 115)…

     Таков образ оперуполномоченного Борташевича, человека, умеющего плыть против течения, не капитулирующего перед невзгодами. 

     Не  похож на него капитан Токарь, "дядя Леня", как его называет Алиханов. Токарь – человек, у которого нет сил и желания противостоять среде, в которой он существует. Эта среда поглотила его целиком, и лишь иногда он будто бы поднимает голову и тяжело вздыхает, оглядываясь по сторонам. "Жизнь капитана Токаря состояла из мужества и пьянства. Капитан, спотыкаясь, брел узкой полосой земли между этими двумя океанами. Короче, жизнь его – не задалась. Жена в Москве и под другой фамилией танцует на эстраде. А сын – жокей. Недавно прислал свою фотографию: лошадь, ведро и какие-то доски" (СП 1, 124)…

     Герой служит, он распекает за проступки  подчиненных:

     "–  Опять жуете на посту, Барковец?!

     – Ничего подобного, товарищ капитан, – возразил, отвернувшись, дневальный.

     – Что я, не вижу?! Уши шевелятся… Позавчера вообще уснули…

     – Я не спал, товарищ капитан. Я думал. Больше это не повторится.

     – А жаль, – неожиданно произнес Токарь" (СП 1, 133)… Он пытается привить молодым военнослужащим те правила, по которым привык жить сам: 

     "–  Зайдите ко мне, да побыстрей.

     – Товарищ капитан, – сказал я [Алиханов], – уже, между прочим, девятый час.

     – А вы, – перебил меня капитан, – служите Родине только до шести" (СП 1, 131)?!

     Капитан Токарь в меру строг и взыскателен:

     "–  Ефрейтор Барковец, – говорит  он, – стыдитесь! Кто послал вчера на три буквы лейтенанта Хуриева?

     – Товарищ капитан…