Творчество Довлатова

     – Молчать!

     – Если бы вы там присутствовали…

     – Приказываю – молчать!

     – Вы бы убедились…

     – Я вас арестую, Барковец!

     – Что я его справедливо… одернул…

     – Трое суток ареста, – говорит  капитан, – выходит  –  по  числу  букв"  (СП 1, 125).

     К капитану хорошо относятся офицеры  и солдаты, но этот человек бесконечно одинок. У Токаря нет ни одной  близкой души, ни одного друга, и  только черный спаниель Брошка выслушивает  иногда его монологи, исполненные  горечи и отчаяния: "Брошка, Брошенька, единственный друг… что же это мы с тобой?.. Валентина, сука, не пишет… Митя лошадь прислал" (СП 1, 126). Когда зеки съедают "капитанову жучку" и Борис Алиханов, которого тоже угостили "этими самыми котлетами", сообщает Токарю об этом, в герое ломается что-то последнее, что держало его на плаву, ломается с треском и грохотом: он напивается и буянит до самого утра, разрывает фотографию сына, поносит его и жену последними словами. И снова "дома – теплая водка, последние известия. В ящике стола – пистолет" (СП 1, 125)… 

     Капитан Егоров – "тупое и злобное животное. В моих рассказах он получился  довольно симпатичным", – признается автор в комментарии (СП 1, 95). Этот образ был выписан наиболее красочно, так как ему посвящено целых три главы (знакомство с Катей Лугиной в Сочи, жизнь с нею на Севере, а также рассказ о том, как Катя лежала в больнице). Перед нами нормальный мужчина средних лет, для которого служба в лагерной охране является обычной работой, не более того. Кажется, что он с тем же спокойствием и хладнокровием мог бы работать слесарем или юрисконсультом. "У каждого свое дело… свое занятие… И некоторым достается работа вроде моей. Кто-то должен выполнять эти обязанности" (СП 1, 90). Для Егорова жизнь в лагере обыденна, в ней нет ничего из ряда вон выходящего, она так же естественна, как и то, что "при охлаждении воды образуется лед, а при нагревании – пар" (СП 1, 95). Герой везде чувствует себя примерно одинаково – "нормально" – и на лесоповале в окружении уголовников, и в приморском ресторане с девушкой (тем более, что жизнь и там сталкивает его с бывшими заключенными). Егорова трудно вывести из себя, он спокойный и прямой, честный и сильный, "простой и славный" (как говорит о нем Катюша). Капитан в любой момент готов к тому, что придется себя защищать, но это – тоже норма, его приучила к этому зона, и поэтому он не теряется, увидев в сочинском ресторане "ослепительно белую полоску ножа" в руках своего "бывшего подопечного". У Павла Егорова даже есть свое, несколько своеобразное чувство юмора: "Я угадал рецепт вашего нового коктейля, – сказал Егоров, – забористая штука! Рислинг пополам с водой" (СП 1, 91)!..

     "–  Мне пора [говорит Катя]. Тетка,  если узнает, лопнет со злости.

     – Я думаю, – сказал капитан, – что  это будет зрелище не из приятных" (СП 1, 93)…

     "–  Ты лучше послушай, какой я  сон видел [говорит он жене]. Как будто Ворошилов  подарил  мне саблю.  И  этой  саблей  я  щекочу  майора  Ковбу"  (СП 1, 96)…

     Павел Романович Егоров – человек невежественный, несмотря на юридическое образование. Имена Шиллера и Гете для него ничего не значат, да и зачем они ему, офицеру лагерной охраны? Капитан готов их обсуждать с понравившейся ему девушкой, если она хочет говорить об этом, и он готов согласится с ее мнением. "Просто он отвык", отвык от того, что можно вот так беззаботно проводить время и думать о вопросах, далеких от лагерного быта (СП 1, 90).

     С улыбкой замечая несуразности, связанные  с капитаном, автор дает понять, что  это человек с сердцем, что  Егорову было важно в отпуске  найти не просто "курортницу без предрассудков". Егоров привык ко всему в жизни относится серьезно, и он хочет, чтобы эта девушка, Катя, настолько непохожая на все, что ему знакомо, такая чужая и такая родная, стала его женой, поехала с ним на Север. Он готов "постараться… освежить в памяти классиков… ну и так далее", только бы она поехала с ним (СП 1, 92)…

     Потом, когда они уже живут вместе и Катя медленно сходит с ума от окружающей обстановки, Егоров по-прежнему готов все сделать для жены. Он пытается подбодрить ее шуткой, пусть неумелой и глупой. Он утешает ее. Он убивает надоевшего Кате своим воем и лаем пса Гаруна. А когда жена оказывается в больнице, переживает настоящую трагедию и от бессилия помочь ей горько плачет…

     Автор показывает характерный образ офицера ВОХРы, человека, воспитанного этой средой, существующего в ней спокойно, гармонично, без душевных травм и потрясений, без конфликтов с самим собой и главное – без лишних мыслей. 

     Вохровцы (или, как их чуть ли не ласково называли зеки, "цирики") сопровождали заключенных на работу, охраняли их в зоне, стерегли с вышек. Носили им консервы и хлеб, помещали в штрафной изолятор, где и охраняли, бегали к ним за выпивкой, если самим не хватало (а когда ее хватало?). И хотя должен был быть у каждого из них, военнослужащих внутренних войск, "антагонизм по части зеков", на самом деле антагонизма не было (СП 1, 159). Солдаты и офицеры общались с уголовниками так же, как друг с другом. Они понимали, что каждый может в любой момент стать другому смертельным врагом, вооружившись заточкой или "шестидесятизарядным" АКМ, понимали  и  все  равно  общались  не  только  по  Уставу  или  воровскому закону, но  и  просто  как  обычные  мужчины  из  одного  села,  с  одной  улицы,  из одной страны.

     "Из  южного барака раздается крик. Я бегу, на ходу расстегивая манжеты. На досках лежит в сапогах рецидивист Купцов, орет и указывает пальцем. По стене движется таракан, черный и блестящий, как гоночная автомашина.

     – В чем дело? – спрашиваю я.

     – Ой, боюсь, начальник! Кто его знает, что у таракана на уме!..

     – А вы шутник, – говорю я, – как  зовут?

     – Зимой – Кузьмой, а летом – Филаретом.

     – За что сидите?

     – Улицу неверно перешел… С чужим баулом.

     – Прости, начальник, – миролюбиво высказывается  бугор    Агешин, – это юмор  такой.  Как  говорится,  дружеский  шарж.  Давай  лучше  ужинать"  (СП 1, 128)…

     "Во  мраке шевелились тени. Я подошел  ближе. Заключенные сидели на  картофельных ящиках вокруг чифирбака.  Завидев меня, стихли.

     – Присаживайся, начальник, – донеслось  из темноты, – самовар уже готов.

     – Сидеть, – говорю, – это ваша забота.

     – Грамотный, – ответил тот же голос.

     – Далеко пойдет, – сказал второй.

     – Не дальше вахты, – усмехнулся третий…

     Все нормально, подумал я. Обычная смесь  дружелюбия и ненависти" (СП 1, 132).

     "Вахта  примыкала к штрафному изолятору. Там среди ночи проснулся арестованный зек. Он скрежетал наручниками и громко пел:

     «А я иду, шагаю по Москве…»

     – Повело кота на блядки, – заворчал дневальный.

     Он  посмотрел в глазок и крикнул:

     – Агеев, хезай в дуло и ложись! Иначе  финтилей под глаз навешу!

     В ответ донеслось:

     – Начальник, сдай рога в каптерку!..

     Концерт продолжался часа два" (СП 1, 134).

     Мир заключенных требует особого  рассмотрения. Он во многом схож с миром  солдат и офицеров. Например, похожее  отношение к работе: "Зеки раскатывали бревна, обрубали сучья. Широкоплечий татуированный стропаль ловко орудовал багром.

     – Поживей, уркаганы, – крикнул он, заслонив ладонью глаза, – отстающих  в коммунизм не берем! Так и  будут доходить при нынешнем строе…

     Я шел и думал: «Энтузиазм? Порыв? Да ничего подобного. Обычная гимнастика. Кураж… Сила, которая легко перешла бы в насилие. Дай только волю»" (СП 1, 70)… 

     Интересен образ заключенного Бориса Купцова (опасный рецидивист, тридцать два  года в лагерях, четыре судимости, девять побегов…), к которому автор обращается довольно часто. Образ яркий, запоминающийся, чем-то похожий на героев приключенческих романов XVIII-XIX столетия. "Он напоминал человека, идущего против ветра. Как будто ветер навсегда избрал его своим противником. Как бы ни шел он. Что бы ни делал" (СП 1, 68)… "В отголосках трудового шума, у костра – [Купцов] был похож на морского разбойника. Казалось, перед ним штурвал, и судно движется навстречу ветру" (СП 1, 70).

     Купцов  отказывается работать, соблюдая воровской  закон. Ему, "потомственному российскому вору", работать не положено, "закон не позволяет". Однако перед нами – не просто отлынивающий от трудовой повинности заключенный, это человек огромной воли, которую, кажется, ничем сломить нельзя. Он способен выйти один против охранника, вооруженного автоматом, и отвести ствол в сторону со словами: "Ты загорелся? Я тебя потушу" (СП 1, 67)… Он уверен:  "родился,  чтобы воровать".  Купцов  "любит себя  тешить"   противостоянием как надоедливым "начальникам", пытающимся заставить его работать, так и всему свету. Ему не жаль ничего, и только одно для него важно – его воля (СП 1, 71). И даже когда Купцов отрубает себе руку, он тем самым      опять-таки утверждает собственное превосходство над всем и всеми:

     "–   Наконец,  –  сказал  он,  истекая  кровью,  –  вот  теперь  –  хорошо" (СП 1, 80)…

     В этом образе есть не только жуткое, идущее от социальной среды, и романтическое, притягивающее главного героя (с  которым "они – одно в своем  одиноком противостоянии") и читателей  ³⁹. Есть у Купцова и юмор, с которым он общается с охранниками. Это юмор человека, осознающего свое превосходство, глядящего на собеседника, "как на вещь, как на заграничный автомобиль напротив Эрмитажа" (СП 1, 71):

     "–   Сними   браслеты,   начальник.   Это   золото   без   пробы"   (СП 1, 70).

     "–  Не будешь работать?

     – Нихт, – сказал он [Купцов], – зеленый  прокурор идет – весна! Под каждым деревом – хаза.

     – Думаешь бежать?

     – Ага, трусцой. Говорят, полезно.

     – Учти, в лесу я исполню тебя без  предупреждения.

     – Заметано, – ответил Купцов и подмигнул…

     – Послушай, ты – один! Воровского закона не существует. Ты – один…

     – Точно, – усмехнулся Купцов, – солист. Выступаю без хора"       (СП 1, 75). 

     Мы  видим, как снова и снова автор  замечает в герое что-то смешное, пусть не способное заставить читателя забиться в приступе безумного хохота, но – по меньшей мере – несерьезное, и тогда сразу появляется образ живого человека, как будто бы без шутки, без комичного штриха любой образ был бы не полным. Этот принцип соблюдается Довлатовым, когда он ведет речь о зеках, солдатах,    офицерах – обо всех героях "Зоны".

     В среде заключенных мы видим разных людей. В судьбе каждого из них  Довлатов глазами главного героя "Зоны" подмечает как трагичные, так  и комичные черты. Есть в зеках  то, что может вызвать шок, но есть также что-то, что может вызвать умиление. "Крайностей, таким образом, две. Я мог рассказать о человеке, который зашил свой глаз. И о человеке, который выкормил раненого щегленка на лесоповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к нарам. И о щипаче Буркове, рыдавшем на похоронах майского жука" (СП 1, 155). 

     По-настоящему комичны заключенные Ерохин и  Замараев, символизирующие вечное противопоставление города и деревни (им посвящена отдельная  глава). В их диалоге замечательно проявилось авторское чутье на смешное, комическое. В разговоре двух уголовников, один из которых "намекнул [кому-то] шабером под ребра", а другой "двинул… тонны две… олифы", можно найти множество образцов как простонародного юмора, так и тюремного фольклора.

     Замараев: "Пустой ты человек, Ероха… таким в гробу и в зоосаде место" (СП 1, 83).

     Ерохин: "да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же вчера на  радиоприемник  с  вилами  кидался…  Одно  слово – мужик"   (СП 1, 83).

     Замараев (на расспросы Ерохина о том, за что сел):

     "–  Крал, что ли [Ерохин]?

     – Олифу-то [Замараев]?

     – Ну.