А.И. Деникин : « Очерки русской смуты»

 

Наиболее осложнений доставил вопрос с отрядом полковника Дроздовского. Прибыв в Новочеркасск 25 апреля, Дроздовский  в тот же день донес мне, что "отряд  прибыл в мое распоряжение" и "ожидает  приказаний". Но время шло, назревал 2-й Кубанский поход, а начало его  все приходилось откладывать: более  трети всей армии - бригада Дроздовского - оставалось в Новочеркасске. Это  обстоятельство препятствовало организационному слиянию ее с армией, нарушало все  мои расчеты и не давало возможности  подготовить операцию, о которой  было условлено с генералом Красновым 15 мая [свидание в Манычской]. По просьбе  Краснова отряд Дроздовского разбрасывался  частями по области: конница дралась  в Сальском округе, пехота употреблялась  на "очистку от большевиков" Ростова  и Новочеркасска на карательные  экспедиции по крестьянским деревням севера области. Я требовал присоединения  бригады; Дроздовский ходатайствовал об отсрочке для отдыха, организации  и пополнения. Краснов упрашивал  Дроздовского не покидать Новочеркасск - публично, на параде перед строем, и более интимно в личных разговорах с Дроздовским. Атаман порочил Добровольческую армию и ее вождей и уговаривал Дроздовского отложиться от армии, остаться на Дону и самому возглавить добровольческое движение под общим руководством Краснова [доклад полковника Дроздовского]. Слухи об этих переговорах и якобы колебаниях Дроздовского [долго еще Краснов в заседаниях правительства, немцам и вообще при всяком удобном случае повторял, что "отряд полковника Дроздовского покинет Добровольческую армию и перейдет на службу к Донскому или Астраханскому (?) войску". Протокол заседания 26 июня] дошли до офицеров его отряда и вызвали среди них беспокойство. По просьбе офицеров командир сводно-стрелкового полка полковник Жебрак обратился по этому поводу к Дроздовскому и получил от него успокоительное заверение. Позднее Дроздовский так писал мне о новочеркасских интригах: "Считая преступным разъединять силы, направленные к одной цели, не преследуя никаких личных интересов и чуждый мелочного самолюбия, думая исключительно о пользе России и вполне доверяя Вам, как вождю, я категорически отказался войти в какую бы то ни было комбинацию, во главе которой не стояли бы Вы..."

 

Я ждал присоединения отряда, без  чего нельзя было начинать операцию, атаман всемерно противился этому и в  то же время... "настаивал на немедленном  наступлении - надо использовать настроение казаков, их порыв, надо воспользоваться  растерянностью комиссаров..."

 

После беседы с Жебраком Дроздовский  приехал в Мечетинскую, отряд  его был зачислен в качестве 3-й  бригады в Добровольческую армию  и 23 мая выступил на соединение с  ней.

 

Все эти неудачи не останавливали, однако, атамана перед попытками  создания подчиненной ему Российской армии. Свое недоумение он высказал однажды  в письме к генералу Алексееву [от 8 сентября. № 172]: "...на земле Войска Донского, а теперь и вне ее я  работаю совершенно один. Мне приходится из ничего создавать армию... снабжать, вооружать и обучать ее. В Добровольческой  армии много есть и генералов, и офицеров, которые могли бы взять  на себя работу по созданию армий в  Саратовской и Воронежской губерниях, но почему-то они не идут на эту работу..." Краснов не хотел понять, что его  попытки обречены на неуспех просто в силу психологии русского генералитета и офицерства, глубоко чуждой основным положениям атаманской политики. Попытки, вместе с тем неизбежно, даже независимо от чьей-либо злой воли, ослаблявшие  и расстраивавшие Добровольческую  армию.

 

 

ВНУТРЕННЯЯ ЖИЗНЬ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ  АРМИИ: ТРАДИЦИИ, ВОЖДИ И ВОИНЫ. ГЕНЕРАЛ  РОМАНОВСКИЙ. КУБАНСКИЕ НАСТРОЕНИЯ. МАТЕРИАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ. СЛОЖЕНИЕ АРМИИ

 

Тяжело было налаживать и внутренний быт войск. Принцип добровольчества, привлекая в армию элементы стойкие  и мужественные, вместе с тем создавал несколько своеобразные формы дисциплины, не укладывавшиеся в рамки старых уставов. Положение множества офицеров на должности простых рядовых изменяло характер взаимоотношений начальника и подчиненного; тем более, что сплошь и рядом благодаря новому притоку укомплектования рядовым бывал старый капитан, а его ротным командиром - подпоручик. Совершенно недопустимо было ежедневно менять начальников по приходе старших. Доброволец, беспрекословно шедший под огонь и на смерть, в обыкновенных условиях - на походе и отдыхе - не столь беспрекословно совершал не менее трудный подвиг повиновения. Добровольцы были морально прикреплены к армии, но не юридически. Создался уклад, до некоторой степени напоминавший удельно-вечевой период, когда "дружинники, как люди вольные, могли переходить от одного князя на службу другому".

 

Не менее трудно было установить правильные отношения со старшими начальниками. Необычайные условия формирования армии и ее боевая жизнь создавали  некоторым начальникам наряду с  известностью вместе с тем какой-то своеобразный служебный иммунитет. Не Кубанская Рада, а генерал Покровский благодаря личному своему влиянию  собрал и привел в армию бригаду (потом дивизию) кубанских казаков, вооруженную и даже хорошо сколоченную  за время краткого похода. И когда  кубанское правительство настойчиво просило устранить его с должности, выдвигая не слишком обоснованное обвинение  в безотчетном израсходовании войсковых  сумм в бытность его командующим  войсками, явилось большое сомнение в целесообразности этого шага...

 

Своим трудом, кипучей энергией и  преданностью национальной идее Дроздовский  создал прекрасный отряд из трех родов  оружия и добровольно присоединил  его к армии. Но и оценивал свою заслугу не дешево. Позднее, как-то раз  обиженный замечанием по поводу неудачно проведенной им операции, он писал  мне: "...Невзирая на исключительную роль, которую судьба дала мне сыграть  в деле возрождения Добровольческой  армии, а может быть, и спасения ее от умирания, невзирая на мои заслуги  перед ней (мне), пришедшему к Вам  не скромным просителем места или  защиты, но приведшему с собой верную мне крупную боевую силу, Вы не остановились перед публичным выговором мне..." [27 сентября. № 027.]

 

Рапорт Дроздовского - человека крайне нервного и вспыльчивого - заключал в себе такие резкие и несправедливые нападки на штаб и вообще был написан  в таком тоне, что, в видах поддержания  дисциплины, требовал новой репрессии, которая повлекла бы, несомненно, уход Дроздовского. Но морально его уход был недопустим, являясь несправедливостью  в отношении человека с такими действительно большими заслугами. Так же восприняли бы этот факт и  в 3-й дивизии... Принцип вступил  в жестокую коллизию с жизнью. Я, переживая остро этот эпизод, поделился  своими мыслями с Романовским.

 

- Не беспокойтесь, ваше превосходительство, вопрос уже исчерпан.

 

- Как?

 

- Я написал вчера еще Дроздовскому, что рапорт его составлен в  таком резком тоне, что доложить  его командующему я не мог.

 

- Иван Павлович, да вы понимаете,  какую тяжесть вы взваливаете  на свою голову...

 

- Это не важно. Дроздовский  писал, очевидно, в запальчивости,  раздражении. Теперь, поуспокоившись, сам, наверно, рад такому исходу.

 

Прогноз Ивана Павловича оказался правильным: вскоре после этого случая я опять был на фронте, видел  часто 3-ю дивизию и Дроздовского. Последний был корректен, исполнителен и не говорил ни слова о своем  рапорте. Но слухи об этом эпизоде  проникли в армию и дали повод  клеветникам чернить память Романовского:

 

- Скрывал правду от командующего!..

 

Высокую дисциплину в отношении  командования проявляли генерал  Марков и полковник Кутепов. Но и  с ними были осложнения... Кутепов  на почве брожения среди гвардейских  офицеров, неудовлетворенных "лозунгами" армии, завел речь о своем уходе. Я уговорил его остаться. Марков после одной небольшой операции в окрестностях Егорлыкской, усмотрел в сводке, составленной штабом, неодобрение  его действиям, прислал мне рапорт об увольнении своем от службы. Разве  возможен был уход Маркова? Генерала легендарной доблести, который сам  в боевом активе армии был равноценен дивизии... Поехал Иван Павлович в Егорлыкскую  к своему близкому - еще со времен молодости - другу извиняться за штаб...

 

Подчинявшиеся во время боевых операций всецело и безотказно моим распоряжениям, многие начальники с чрезвычайной неохотой подчинялись друг другу, когда обстановка требовала объединения групп. Сколько  раз впоследствии приходилось мне  командовать самому на частном фронте в ущерб общему ведению операции, придумывать искусственные комбинации или предоставлять самостоятельность  двум-трем начальникам, связанным общей  задачей.

 

Приказ, конечно, был бы выполнен, но... неискренне, в несомненный ущерб  делу.

 

Так шли дни за днями, и каждый день приносил с собою какое-нибудь новое осложнение, новую задачу, предъявляемую выбитой из колеи  армейской жизнью. Выручало только одно: над всеми побуждениями человеческими  у начальников в конце концов все же брало верх чувство долга  перед Родиной.

 

Особое положение занимал И. П. Романовский. Я не часто упоминаю его имя в описании деятельности армии. Должность начальника штаба  до известной степени обезличивает человека. Трудно разграничить даже и  мне степень участия его в  нашей идейной работе по направлению  жизни и операций армии при  той интимной близости, которая существовала между нами, при том удивительном понимании друг друга и общности взглядов стратегических и политических.

 

Романовский был деятельным и талантливым  помощником командующего армией, прямолинейным  исполнителем его предначертаний и  преданным другом. Другом, с которым  я делил нравственную тяжесть  правления и командования и те личные переживания, которые не выносятся  из тайников души в толпу и на совещания. Он платил таким же отношением. Иногда - в формах трогательных и  далеко не безопасных. "Иван Павлович имел всегда мужество, - говорит один из ближайших его сотрудников  по штабу, - принимать на себя разрешение всех, даже самых неприятных вопросов, чтобы оградить от них своего начальника".

 

Генерал Романовский был вообще слишком крупной величиной сам  по себе и занимал слишком высокое  положение, чтобы не стать объектом общественного внимания.

 

В чем заключалась тайна установившихся к нему враждебных отношений, которые  и теперь еще прорываются дикой, бессмысленной ненавистью и черной клеветой? Я тщательно и настойчиво искал ответа в своих воспоминаниях, в письменных материалах, оставшихся от того времени, в письмах близких  ему людей, в разговорах с соратниками, в памфлетах недругов... Ни одного реального повода - только слухи, впечатления, подозрительность.

 

Служебной деятельностью начальника штаба, ошибками и промахами нельзя объяснить создавшегося к нему отношения. В большом деле ошибки неизбежны. Было ведь много учреждений, несравненно  более "виновных", много грехов армии и властей, неизмеримо более  тяжелых. Они не воспринимались и  не осуждались с такой страстностью.

 

Но стоит обратить внимание, откуда исключительно шли и идут все  эти обвинения, и станет ясным  их чисто политическая подкладка. Самостоятельная  позиция командования, не отдававшего  армии в руки крайних правых кругов, была причиной их вражды и поводом  для борьбы - теми средствами, которые  присущи крайним флангам русской  общественности. Они ополчились против командования и прежде всего против генерала Алексеева, который представлял  политическую идеологию армии.

 

ВЗЯТИЕ ЕКАТЕРИНОДАРА

 

Армия Сорокина уходила с большой  поспешностью главной массой в направлении  на Екатеринодар, частью на Тимашевскую; там по-прежнему Таманская дивизия оказывала упорное сопротивление коннице Покровского и даже 28-го предприняла серьезное контрнаступление в направлении на Роговскую... На юге отдельная группа большевиков - 4-6 тысяч с артиллерией и бронепоездами - располагалась в районе Усть-Лабинской (постоянная переправа через Кубань), занимая станицы Воронежскую и Ладожскую и выдвинувшись передовыми частями к Раздольной и Кирпильской. Под прикрытием Екатеринодарской укрепленной позиции и Усть-Лабинской группы по мостам у Екатеринодара, Пашковской, Усть-Лабинской шло непрерывное движение обозов: советское командование перебрасывало свои тылы и коммуникации за реку Кубань...

 

Невзирая на крайнее утомление  войск непрерывными боями, я двинул армию для неотступного преследования  противника: Эрдели и Казановича - в  направлении Екатеринодара с  севера и северо-востока, Дроздовского - против Усть-Лабы. Покровский по-прежнему имел задачей овладение Тимашевским  узлом и Боровский - содействие колонне  Дроздовского продвижением части сил  вниз по Кубани.

 

27-го кубанская конница Эрдели  вышла к Черноморской железной  дороге у станицы Медведовской, а по Тихорецкой ветви блестящей  конной атакой одного из кубанских  полков овладела станицей Пластуновской.  Дроздовский в этот день взял  с бою Кирпильскую, а Корниловский  полк - станицу Ладожскую, причем  захватили исправный неприятельский  бронепоезд с 6 орудиями и 8 пулеметами [дело капитана Морозова].

 

28-го, продвигаясь вдоль обеих  железнодорожных линий, Эрдели  занял Ново-Титоровскую и Динскую,  подойдя на 20 верст к Екатеринодару. 29-го в районе Динской сосредоточилась  и 1-я дивизия Казановича, причем  бронепоезд ее подходил в тот  день к разъезду Лорис, на  полпути к Екатеринодару.

 

Штаб армии перешел в Кореновскую, потом в Динскую.

 

Задержка была за Усть-Лабой.

 

28-го Дроздовский производил  развертывание по линии реки  Кирпили и на следующий день  атаковал Усть-Лабу, одновременно  выслав конный полк с полубатареей  против Воронежской. 4-й Кубанский  пластунский батальон ворвался  на станцию и в станицу, но, не поддержанный главными силами, вскоре был выбит оттуда большевиками, подошедшими из Воронежской, отчасти  с востока. В разыгравшемся  здесь бою большевики, отрезанные  от Екатеринодара, сами многократно  атаковали с фланга боковыми  отрядами главные силы Дроздовского, перешедшие к пассивной обороне,  задержав их к северу от  станицы; в то же время параллельно  фронту шла непрерывная переброска  за Кубань по усть-лабинскому  мосту большевистских обозов  и войск. Только к вечеру  по инициативе частных начальников  кубанские пластуны ворвались  вновь на Усть-Лабу совместно  с корниловскими ротами, наступавшими с востока. Арьергард противника, метавшийся между Воронежской и мостом, совместными действиями конницы Дроздовского был уничтожен, захвачены многочисленные еще обозы, орудия, пулеметы, боевые припасы; конница заняла Воронежскую.