Дискуссии о природе языка в греческой философии V в. до н.э

          И действительно, софисты подчеркнуто  разграничивают удовольствие и  моральную норму, прекрасное и  благое. Можно сказать, что они первые заговорили о чистом искусстве, освободив его от подчинения моральной необходимости. Софист Алкидамант из Элаи, ученик Горгия, говорил, что статуи нас радуют, но пользы не приносят. Другие софисты то же самое говорили о поэзии. Противопоставляя удовольствие истине, они утверждали, что «поэты пишут свои произведения не во имя правды, а ради удовольствия людей».

          «Искусство для софистов — это обман, а талант в том и заключается, чтобы уметь обманываться». ⁵³ Так Горгий определял трагедию как искусство, сознательно производящее обман:

 

(Поэт), создавший этот  обман, лучше выполнил свою  задачу, чем тот, кому это не  удается; и обманутый (этой  иллюзией зритель) мудрее того, который не поддается ей. А  именно обманувший дельнее, потому, что выполнил то, что обещал; обманутый  же мудрее, потому что быть восприимчивым к наслаждению речами — это значит не быть бесчувственным.

 

          Однако дело не в том, чтобы ложь выдать за истину, но, как говорит Протагор, чтобы привести от худшего состояния к лучшему:

 

тот, кто в силу тягостного расположения души помышляет о вещах столь же тягостных, непременно будет помышлять и об иных вещах; вот эти-то образы кое-кто по неопытности называет истинными, а я скажу, что одни из них лучше других, но не правдивее нисколько» (166 е -167 а).

 

           «Сочетая логические и эстетические приемы, софисты пытались доставить удовольствие. Именно поэтому речь софистов перегружена, темна, излишне метафорична, и, следовательно, поэтична. Софисты — сторонники применения крайних методов. Использование ими таких приемов, как игра на многозначности, оперирование неточными определениями и метафорами, намеренное нарушение логических правил, доведение до абсурда, преувеличение, гипостазирование можно объяснить целями активизации воображения и творческого мышления».⁵⁴ «Не логический, а поэтический способ работы с языком — отличительная черта речи софистов. Они стирают грань между риторикой и логикой, смыслом и бессмыслицей, исследуя предельные границы возможностей языка». ⁵⁵

          Наиболее ярко искусство софистов проявлялось в так называемых эпидейктических речах, позволявших не только демонстрировать технику аргументов, основанных на правдоподобии, но и касаться общих вопросов литературного и философского характера.⁵⁶ Самая древняя и самая прославленная из сохранившихся эпидейктических речей, является «Похвала Елене» («Enkomion Helenes»), еще один текст Горгия, который на этот раз выражает не критическую, но положительную концепцию софиста. В этой речи Горгий хочет снять с Елены всякое обвинение в супружеской измене, доказывая, что порицающие ее пребывают в заблуждении. Он бросает вызов общепринятому представлению, в котором «единогласно и единодушно» собраны все поэты совокупно с их слушателями. В отличие от Платона, Горгий не высказывает справедливое, а творит. Он опирается на консенсус, подразумеваемый в первых своих строках, с тем, чтобы воссоздать новый и, так сказать, контрконсенсуальный консенсус в строках, следующих непосредственно за ними. Горгий берется доказать, что Елена принадлежит к предметам из числа достойных похвалы, но отнюдь не поругания, как привыкли считать со времен Гомера, иными словами, извечно.

          Поведение Елены он объясняет четырьмя возможными причинами: 1) такова была воля богов или роковая необходимость (§ 6); 2) Елену похитили насильственно (§ 7); и главная причина невиновности Елены — это то, что она поддалась убеждающей силе речи (§ 8-14);

          Вначале Горгий говорит о великом могуществе слова.

Слово есть великий  властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить. (8)

          Далее Горгий показывает, каким  образом это происходит.

Следует это  показать слушателям и при помощи воображения. Я считаю и называю всю поэзию в целом речью, обладающей размером. Теми, кто слушает ее, овладевают то трепет ужаса, то слезы сострадания, то печаль тоски, и по поводу счастия и несчастия чужих дел и тел душа через посредство речей испытывает некоторое собственное чувствование. Ну (теперь) перейду от одного к другому слову. (9)

Боговдохновенные  песни через посредство (заключающихся  в них) слов приводят (людей) в (состояние) удовольствия и уничтожают печаль. Связанная же с воображением души сила песни очаровала, убедила и изменила ее своим волшебством. Изобретены же два искусства волшебства и магии, которые (оба) суть заблуждения души и обманы воображения. (10)

          Затем он напоминает, что люди охотнее полагаются не на реальность, а на мнение, которое формируется логосом (§ 11-14).

Сколь многие сколь многих о сколь многом и (в, прошлом) убедили и (ныне) убеждают, сочиняя ложную речь. Ибо если бы все обо всем (все знали, а именно) имели память о прошедшем, понятие  о настоящем и предвидение будущего, то речь не была бы так подобной (той речи, какая бывает у тех), кто ныне не в состоянии ни понимать прошедшее, ни ориентироваться в настоящем, ни предсказывать будущее. Таким образом весьма многие о весьма многом доставляют душе мнение, которое является (для нее) подателем совета (т. е. руководством к действию). Будучи обманчивым и шатким, мнение доставляет тем, кто им пользуется, обманчивые и шаткие успехи. (11)

Итак, какая  причина мешает признать, что и  Елена пришла под влиянием речей  как бы не по своей воле, как если бы она была силою похищена насильниками. Ибо можно видеть, как побеждает дело убеждения, которое, хотя не имеет внешнего вида необходимости, но силу имеет ту же самую, что и необходимость. Ибо слово, убедившее душу, принудило ту, которую оно убедило, и повиноваться сказанному и согласиться с тем, что делалось. Итак, убедивший, как принудивший, несет на себе вину (за содеянное), убежденная же, как принужденная словом, без всякого основания пользуется дурною славою. (12)

          Далее Горгий заявляет, что средствами риторического искусства можно наглядно представить то, что превышает обыденный опыт (например, небесные явления), невидимое сделать видимым.

А что сила убеждения, которая присуща слову, и душу формирует, как хочет, это  должно узнать, во-первых, из учений метеорологов [Астрономия и метеорология представляли у древних одно целое и вначале составляли часть философии], которое, противопоставляя мнение мнению, удаляя одно мнение и вселяя другое, достигли того, что невероятные и неизвестные вещи являются очам воображения. Во-вторых же, (этому можно научиться) из словесных состязаний в народных собраниях, в которых (бывает, что) одна речь, искусно составленная, но не соответствующая истине, (более всего) нравится народной массе и убеждает ее. В-третьих же, быстрота ума, с легкостью меняющая веру в (то или иное) мнение. (13)

          Кроме того, Горгий подчеркивает  терапевтический эффект слова.

То же самое значение имеет сила слова в отношении к настроению души, какое сила лекарства относительно природы тел. Ибо подобно тому, как из лекарств одни изгоняют из тела одни соки, другие другое, и одни из них устраняют болезнь, а другие прекращают жизнь, точно так же и из речей одни печалят, другие радуют, третьи устрашают, четвертые ободряют, некоторые же отравляют и околдовывают душу, склоняя ее к чему-нибудь дурному. (14)

 

          Из этого фрагмента следует,  что язык не высказывает то, что есть, но действует как лекарство (pharmakon), т.е. он обладает способностью изменять другого или меня самого, а значит, способностью творить.

          Отсюда становится очевидным,  что «Похвала Елене» является похвалой не только Елене, но и похвалой логосу, «похвалой похвале». В самом деле, невиновность Елены зависит, в конечном счете, не от чего-нибудь, но именно от могущества логоса.

          И, наконец, Елена невиновна, если она полюбила. (§ 15-19). Это последнее условие, при котором Елена оказывается невиновной (20). В заключении Горгий пишет:

 

Я снял своей речью  позор с женщины, я оставался  верным закону, который я установил в начале речи, я постарался уничтожить несправедливость позора и невежественное мнение (о ней), моим желанием было написать похвальное слово Елене, для меня же это было легким развлечением. (21)

 

          Итак, так же, как и Трактат о небытии, Похвала Елене дает понять, что «реальность», «внешний мир», одним словом, бытие-оно отнюдь не первично; напротив, как и Елена, оно оказывается продуктом языка, «эффектом высказывания». Так же как и Елена, своим существованием оно обязано исключительно тому факту, что ему довелось стать предметом рассуждения. И если этим предметом становится конкретный персонаж, Елена, то это происходит потому, что именно Елена есть не что иное, как то, что о ней говорят. И в самом деле, ведь о ней никто ничего не знает, кроме того, что сообщают поэты. За отсутствием реальной Елены существует лишь состоящий из слов образ, который может быть каким угодно. Поэтому о ней можно всегда вести, по меньшей мере, две речи: это самая виновная из женщин и, наоборот, это самая невинная из них. И всякий раз она есть только то, что возникло в результате последнего высказанного о ней мнения. Мнение о ней является результатом взаимодействия говорящего и слушающего, т. е. рождается через единомыслие (гомоною). С чем все согласились — то и истинно.

          Таким образом, мы опять можем констатировать две противоположных позиции по отношению к языку. Позиция онтологии заключается в том, что цель языка высказывать истину с помощью диалектики. Позиция логологии заключается в том, что цель языка приводить от одного единогласного мнения к другому⁵⁷ — всю меру чего мы сумеем оценить, обратившись к полису и политике.

 

 

 

 

 

 

 

 

§ 3. Риторика и политика

 

          Политические воззрения софистов  во многом определяются их философскими суждениями в области онтологии, эпистемологии и теории языка. Как пишет Барбара Кассен, «политический характер софистики - это, в сущности, дело логоса и логологии. Появление политики как таковой, как особой инстанции, не подчиненной никакой другой, более детерминирующей инстанции, - это попросту важнейший эффект критической позиции по отношению к онтологии, к дискурсу “Бытия”, произносимому элеатами, и к дискурсу “Природы”, исходящему из уст ионийцев».⁵⁸ «Софисты, мыслители о политике: о логических условиях ее возможности, о ее несводимости к физике, к онтологии, к этике».⁵⁹ «Остается узнать, как мыслится спецификация, обособление политики, почему, каким образом она применяется. Но какова бы ни была эта спецификация, она, по своему определению, никогда не совпадет ни с этическим разделением хорошего и дурного, ни с теоретическим разделением истинного и ложного… Именно здесь кроется та существенная характеристика, с помощью которой… определяется софистический артефакт политики».⁶⁰

          Пожалуй, самым важным текстом о политике софистов, имеющимся в нашем распоряжении, является миф Протагора в одноименном диалоге Платона. Формально диалог посвящен вопросу о том, что такое добродетель и можно ли ей научиться. С этого вопроса и начинается беседа Сократа и Протагора. На вопрос Сократа, в чем состоит наука, которой обучает Протагор (318b), тот отвечает:

Наука же эта – смышленость  в домашних делах, уменье наилучшим  образом управлять своим домом, а также в делах общественных: благодаря ей можно стать всех сильнее и в поступках, и в речах, касающихся государства. (318d)

 

          Но поскольку Сократ убежден  в невозможности путем обычных  технических приемов научиться  добродетели, то Протагору приходится  доказывать свой тезис при  помощи мифа (319а – 320b).

          Он рассказывает миф о том, как боги создали людей из земных стихий. Эпиметей наделил их разнородными способностями. Но «так как был Эпиметей не слишком мудр, он и не заметил, что растратил все способности на бессловесные твари» (aloga), «а оставшийся, человеческий род еще ничем у него не украшен» (или «не снабжен»), и «стал он недоумевать, куда теперь деваться» (321 b-c).

          Однако в тот самый день, когда человеку предстояло выйти из земли на свет, является его брат Прометей проверить сделанное им. «Охваченный сомнением, какое бы найти средство к спасению человека, он крадет у Гефеста и Афины премудрость искусства, связанного с огнем, - ведь без огня невозможно им ни владеть, ни пользоваться, - и дарит его человеку». Так человек оказался обладателем «мудрости, относящейся к поддержанию жизни», или, иными словами, «всего, что необходимо для жизни». Он умеет строить дома, одевать свое тело и возделывать землю. Он обладает также религией (почитает богов, воздвигает алтари и статуи) и языком («искусством членораздельных звуков и слов»).

          Спасаясь от нападения зверей, люди даже научились «собираться вместе» и «основывать города», только «собрания» этого рода непрочны и непродолжительны, они не обеспечивают единства и взаимосвязи, потому что люди «несправедливы одни по отношению к другим, ибо они не владеют политическим искусством». Люди, не зная «политического искусства», становятся добычей зверей или истребляют друг друга (321с – 322b). Поэтому сам Зевс посылает Гермеса нести людям «стыд и справедливость» (322 с), чтобы служить «порядком для городов и связями, собирающими людей для дружбы».

          Когда Гермес спрашивает, как  разделить между людьми стыд  и справедливость, Зевс отвечает: «между всеми, и пусть все будут к ним причастны» (322d). «От моего имени установи закон, повелевающий всякого, кто неспособен причаститься уважения и правил, истреблять как недуг города» (322d). Таким образом, стыд и справедливость являются условиями единомыслия граждан, которое составляет саму суть полиса. А так как все одинаково наделены даром Зевса, то слова любого человека в равной степени достойны быть выслушаны, и поэтому афиняне каждому позволяют брать слово для участия в совете (322е - 323а).

          Далее Протагор добавляет к  своему мифу «еще одно свидетельство» (323а). Доказывая, что «все люди считают всякого человека причастным к справедливости», он заявляет следующее:

 

Что касается прочих добродетелей, [...] если кто-то говорит, что он хорош  в игре на флейте или в любом  другом искусстве, а на самом деле это не так, его поднимают на смех или бранят, а родственники подходят к нему и вразумляют как безумца; когда же речь идет о справедливости и политической добродетели вообще, если человек, о котором они даже знают, что он несправедлив, — если этот человек по собственной воле станет говорить правду в присутствии многих, та самая искренность, которая там считалась мудростью, здесь оказывается безумием, и общепринято, что все должны говорить, что справедливы, таковы они на самом деле или нет, и что тот, кто не принимает личину справедливости, безумец (323bc).