Дискуссии о природе языка в греческой философии V в. до н.э

          Вступая в спор с точкой зрения натурализма о соответствии имен природе обозначаемого ими предмета, он утверждает, что слово никогда не бывает полностью тождественно вещи:

 

Да ведь смешные вещи, Кратил, творились  бы с именами и вещами, которым принадлежат эти имена, если бы они были во всем друг другу тождественны. Тогда все бы словно раздвоилось, и никто не мог бы сказать, где он сам, а где его имя (432d).

 

          Не будучи тождественным вещи, слово может только ее отражать. Стремясь выявить, каким образом наименования могут отражать предметы, Платон обращается к их этимологическому анализу. Так он пытается объяснить очень многие слова, исходя из других слов греческого языка. Однако такого рода объяснения нельзя продолжать до бесконечности. Рано или поздно в процессе анализа мы неизбежно столкнемся с такими словами, которые ни к каким другим словам данного языка не восходят (421е). Эти простейшие имена Платон называет «частицами», которые суть буквы и слоги. (422а-b).

          Платон убежден в том, что первые имена возникли в результате подражания вещам посредством букв и слогов. Он называет того, кто способен это делать, законодателем или мастером давать имена. Так, по его мнению, звук (буква, по Сократу) «р» подобен порыву, и язык при его произнесении приходит в сильное сотрясение, а звук «л» подобен всему «гладкому», «скользящему» и т.д. (426с).

 

Так же, я думаю, и во всем остальном: он подбирал по буквам и слогам знак для каждой вещи и таким образом  создавал имена. А последующие имена он составлял уже из этих, действуя подобным же образом. Вот какова, мне кажется, Гермоген, должна быть правильность имен.

 

          Однако это не значит, что для  Платона, как и для Антисфена,  вещи можно познавать из имен. «Смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, что из подражания посредством букв и слогов вещи станут для нас совершенно ясными» (425d). Ведь если подражатель исследовал вещи, изучая имена или их значение, то «по каким именам он изучил или исследовал вещи, если еще ни одно имя не было присвоено? (438b). Отсюда следует, что изучать вещи можно и без имен (438е). Так что, «нужно искать помимо имен то, что без их посредства выявило бы для нас, какие из них истинны, то есть показывают истину вещей» (438d). И как из самой вещи нужно изучать хорошо ли она изображена, а не из ее изображения, так и «не из имен нужно изучать и исследовать вещи, но гораздо скорее из них самих» (439 b).

          А так как «первый учредитель  имен устанавливал их в соответствии  с тем, как он постигал вещи» (436b), то имена могут отражать предметы с различной степенью правильности.

 

Ведь ясно, что первый учредитель имен устанавливал их в соответствии с тем, как он постигал вещи. . . Значит, если он постигал их неверно, а установил  имена в соответствии с тем, как  он их постигал, то что ожидает нас, доверившихся ему и за ним последовавших? Что, кроме заблуждения? (436b).

 

          Отсюда следует, что слова уже с самого своего возникновения могут лишь в слабой мере соответствовать обозначаемому им предмету. Но даже те слова, которые первоначально служили хорошими отображениями предмета, иногда теряют свои положительные свойства из-за искажений, которым с течением времени подвергается их значение. Например, Сократ говорит:

 

Мне представляется, что первые из людей, населявших Элладу, почитали тех богов, каких и теперь еще почитают многие варвары: Солнце, Луну, Землю, Звезды, Небо. И поскольку они видели, что все это всегда бежит, совершая круговорот, то от этой-то природы бега (Φεΐν - «бежать») им и дали имя богов (Φεοί). Позднее же, когда они узнали всех других богов, они стали их величать уже готовым именем (397d).

 

          Изменения возможны также не  только в области значения, но  и в сфере звуковой формы  слова:

 

Милый мой, разве ты не знаешь, что  имена, присвоенные первоначально, уже давно погребены под грудой приставленных и отнятых букв усилиями тех, кто, составляя из них трагедийные песнопения, всячески их изменял во имя благозвучия: тому виной требования красоты, а также течение времени. Так, в слове «зеркало» (κάτοπτρον) разве не кажется тебе неуместной вставка этого р? Однако, я думаю, это делают те, кто не помышляет об истине, но стремится лишь издавать звуки, так что, прибавляя все больше букв к первоначальным именам, они под конец добились того, что ни один человек не догадается, что же, собственно, данное имя значит… Так вот, если кто и впредь позволит добавлять и отнимать у имен буквы как кому заблагорассудится, то с еще большим удобством всякое имя можно будет приладить ко всякой вещи (414с-d).

 

          Таким образом, мы не можем из имен изучать вещи. Однако и неправильные имена могут показывать вещи, но не благодаря сходству с ними, а по привычке и договору. Так в конце диалога Платон приходит к выводу, что, даже не будучи подобными обозначаемым ими предметам, имена могут хорошо выполнять свою функцию; их условность не мешает их объективной значимости, их "правильности" (434с – 435с): «Выражать вещи могут и подобные и неподобные буквы, случайные, по привычке и договору» (435а). «Ведь по привычке, видимо, можно выражать вещи как с помощью подобного, так и с помощью неподобного» (435b).

          Однако это не значит, что имена  должны устанавливаться полностью  произвольно. Платон отдает явное  предпочтение тем словам, которые  подобны обозначаемым ими предметам: 

 

Мне и самому нравится, чтобы имена по возможности были подобны вещам… Мы, верно, тогда говорили бы лучшим из всевозможных способов, когда либо все, либо как можно большее число имен были подобными, т. е, подходящими, и хуже всего говорили бы, если бы дело обстояло наоборот (435е).

 

          Полемизируя с Гермогеном, Сократ утверждает, что теория имен, которой он придерживается, приходит в противоречие со здравым смыслом, ибо утверждает признание стольких личных языков, сколько существует индивидуумов. Это делает бессмысленным понимание различия между истинным и ложным.

          Но как в живописи можно  неправильно распределять изображения,  относя изображение мужчины к  женщине, а женщины – к мужчине,  так и в распределении имен  может происходить несоответствие (430d, 431b). Так, например, если кто-то будет называть именем «человек» то, что обозначается как «лошадь», то положение «лошадь имеет четыре ноги», которое мы считаем правильным, может стать ложным. Полная условность привела бы к полной путанице, и нельзя было бы различить, где «человек», а где «лошадь» (385а). Поэтому имена могут быть как истинными, так и ложными (385b-d).

          Сократ высказывает мысль, что  идеи Гермогена представляют  собой вывод из учения Протагора: 

Может быть, тебе и относительно вещей все представляется так же, а именно, что сущности вещей для каждого человека особые, по слову Протагора, утверждающего, что «мера всех вещей – человек», и, следовательно, какими мне представляются вещи, такими они и будут для меня, а какими тебе, такими они будут для тебя? Или ты полагаешь, что сущность вещей составляет некую прочную основу их самих? (385е).

          Полемизируя с Протагором, Сократ  утверждает, «что сами вещи имеют некую собственную устойчивую сущность, безотносительно к нам и независимо от нас» (385e). Но хотя вещи и могут иметь множество различных имен, «имена не обозначают сущность вещей так, как если бы все сущее шествовало, неслось и текло» (439с), «как говорят последователи Гераклита и многие другие» (440c). Разнообразие наименований одного и того же предмета действительно существует повсюду, но если из этого делать вывод о всеобщей безразличной текучести имен, все окажется смешанным, и что бы каждому ни показалось, то для каждого и будет истинным.  Исходя из учения Сократа об общих понятиях как сущности вещей, он утверждает, что в природе виды так же неизменны, как и понятия человеческого мышления, которые всегда постоянны и тождественны себе. Так, в мире живых существ путем акта размножения род сохраняется неизменным, несмотря на непрерывную смену многих поколений.

          Будучи неизменной, сущность не  выходит за пределы своей идеи, иначе мы не могли бы что-либо  правильно именовать. Ведь если  бы что-либо представляло собою  сначала что-то одно, а затем,  что-то другое, то в тот самый момент, когда мы бы его называли, оно бы становилось уже чем-то другим,  и никогда бы не было таким, каким мы его называем. По той же причине и его познание было бы невозможно (439c-e). Но познание было бы невозможно еще и потому, что «и само знание», «если оно вечно меняется, то оно вечно – незнание» (440b). Поэтому «если что-либо остается самим собой, оно не может изменяться или двигаться» (439c-e).

          Однако не только вещи возникают  соответственно своей сущности, но и «действия производятся в соответствии со своей собственной природой, а не согласно нашему мнению» (387а). А поскольку создание слов является неким действием, то и «давать имена нужно так, как в соответствии с природой вещей следует их давать и получать, и с помощью того, что для этого природою предназначено, а не так, как нам заблагорассудится» (387d). И если для сверления нужно сверло, а для тканья – челнок, то для речи тоже необходимо орудие (όργανον), это – имя (388а).

         И как сверлильщик, когда пользуется  сверлом, пользуется трудом кузнеца, так и учитель, когда пользуется именем, пользуется трудом законодателя (νομοτέθης, 388е). Поэтому, чтобы учитель мог из имен изучать вещи, законодатель должен образовывать имена так же, как мастер (δημιουργός, 389а), который пользуется сверлом, причем не каким-нибудь расколотым сверлом, но целым и неделимым. Иначе говоря, мастер должен создавать имена «по образцу» неделимого вида (είδος, 389b) имени, «преследуя» одну и ту же идею (также είδος, 390а), «какое бы железо ни имелось в виду и в каких бы местах ни происходила работа» (388d – 390а).

          Таким образом, Сократ указывает  на то, что слово, помимо своего  значения и своей звуковой  формы, обладает, еще одним свойством,  которое в современной лингвистике  называется «внутренней формой».⁴⁵ Эффективность челнока, как и других инструментов, зависит от его формы. Имя также должно иметь правильную внутреннюю форму, иначе оно будет плохо выполнять свою функцию.

 

Таким образом, бесценнейший мой, законодатель, о котором мы говорили, тоже должен уметь воплощать в звуках и слогах имя, причем то самое, какое в каждом случае назначено от природы. Создавая и устанавливая всякие имена, он должен также обращать внимание на то, что представляет собою имя как таковое, коль скоро он собирается стать полновластным учредителем имен (389d-390а).

 

          Имея правильную внутреннюю форму, имена при этом могут быть различны. В противоположность Продику и Антисфену, Платон считает, что различие имен не означает различия вещей. Одна вещь может иметь множество синонимичных названий.

 

И если не каждый законодатель воплощает  имя в одних и тех же слогах, это не должно вызывать у нас недоумение. Ведь и не всякий кузнец воплощает  одно и то же орудие в одном и  том же железе: он делает одно и то же орудие для одной и той же цели; и пока он воссоздает один и тот же образ, пусть и в другом железе, это орудие будет правильным, сделает ли его кто-то здесь или у варваров, но от этого ничуть не хуже можно называть вещи и рассуждать о них, пока сохраняется основной облик вещи, о которой идет речь, как, скажем, в названиях букв (433а).

 

А теми же ли слогами или другими  будет обозначено одно и то же –  не имеет значения. И если какая-то буква прибавится или отнимется, неважно и это, доколе остается нетронутой сущность вещи, выраженная в имени (389d-390а).

 

          Так, например, сын царя Гектора  называется также Астианакс. Это  имя состоит из двух частей  — «город» и «царь» — и  вполне подобает царскому сыну, а само имя Гектора означает  «Держатель» (от глагола «иметь»,  «держать»), и поэтому вполне соответствует тому положению, которое он занимает. Астианакс и Гектор — два имени, совершенно различные по своему звучанию, но и то, и другое внутренне связано с понятием «повелитель, царь» (392b-394d).

          Перед нами ясный пример, показывающий, как различные по звучанию слова могут (каждое по-своему) отражать природу одного и того же явления. Иначе говоря, слова, различающиеся по звучанию, могут иметь одинаковую или сходную внутреннюю форму. Поэтому различие в звучании не приводит к уничтожению имени,

 

как, скажем, снадобья врачей, разнообразные по цвету и запаху, кажутся нам разными, в то время как они одни и те же, а для врача, когда он рассматривает их возможности, они кажутся тождественными и не сбивают его с толку своими примесями. Так же, наверное, и знающий имена рассматривает их значение, и его не сбивает с толку, если какая-то буква приставляется, переставляется или отнимается или даже смысл этого имени выражен совсем в других слогах. Точно так же обстоит с тем, о чем мы здесь говорили: имена Астианакс и Гектор не имеют ни одной одинаковой буквы, кроме t, но тем не менее означают одно и то же (394а-с).

          Таким образом, точка зрения  Платона занимает среднее положение между двумя позициями. Он показывает, что, хотя эти позиции и имеют свои ограничения, они не исключают друг друга. Имя может отражать сущность вещи, следовательно, прав Кратил. Но поскольку имя не тождественно вещи, то у вещи может быть много имен, даваемых сознательно, по общественному договору, по установлению, следовательно, прав Гермоген.