Творчество Довлатова

     И еще через секунду:

     – Я кого-то в последний раз спрашиваю  – ап?! Или не ап?!

     Черные  ребята нехотя приподнимались, бормоча:

     – О'кей! О'кей…

     – Понимают, – радовался Шустер, –  хоть и с юга" (СП 3, 40)…  

     "В  Польше разгромили «Солидарность». В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился ТУ-129. Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в     жульничестве"  – даже эти далеко не смешные события приобретают в "Иностранке" другое звучание (СП 3, 91). Конечно, здесь нет кощунственного смеха, но нет и чрезмерной скорби.

     Довлатов  – не оптимист, но и пессимизм  ему чужд. Просто писатель призывает  относиться ко всему с юмором, какие  бы радости или несчастия не выпали на нашу долю… 

     "Тут   я умолкаю. Потому что о хорошем  говорить не в состоянии. Потому  что нам бы только обнаруживать  везде смешное, унизительное, глупое  и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.

     Короче  – умолкаю" (СП 3, 99)…

 

Заключение 

     Современники  не раз вспоминали об особом отношении  Сергея Довлатова к окружающему  миру. Судьба писателя не была ни ужасной, ни легкой. В жизни Довлатова было многое – литература, вино, любовь, друзья. Учеба в университете и  служба в конвойных войсках. Работа в эстонских и ленинградских газетах, на радио и телевидении. Конфликты с властями  и  эмиграция.  Успех  и  признание.  Последнее,  впрочем, пришло только на четвертом десятке лет и далеко от родных мест. Писатель, национальность которого – "ленинградец", "по отчеству – с Невы", добился признания в Соединенных Штатах Америки, где не чаял оказаться, вступая в литературную жизнь.

     Почти в каждой книге Довлатов описывает  собственную жизнь. По крайней мере, опирается, отталкивается от событий, произошедших с ним или его близкими. События эти далеко не всегда радостны, наоборот, чаще драматичны, подчас – трагичны. Гибель заключенного Бутырина в "Зоне", арест деда Исаака в "Наших", собственные унижения в бесконечных издательствах и окололитературных учреждениях – казалось бы, что в этом смешного?!  Однако "на мажорный лад настраивают печальные – сплошь! – сюжеты его прозы". "Но – полагал Сергей Довлатов – чем печальнее, тем смешнее", – так пишет Андрей Арьев во вступительной статье к первому тому собрания прозы Довлатова ⁵¹.

     За  какую бы тему ни брался писатель, будь то армейские или редакционные будни, жизнь эмигрантской колонии или  ленинградской интеллигенции, у  него всегда получаются смешные произведения. "…Сергей обладал талантом превращать ад [«ад не вокруг нас,  ад в нас самих» – С. Д.] если не в рай, то по меньшей мере в трагикомедию. В его рассказах, даже при самых мрачных темах и сюжетах, всегда есть свет, свободное, открытое пространство, остается возможность дышать" ⁵².

     Чем был юмор для Довлатова? И чего больше всего в довлатовском юморе?

     1960 – 70-е годы – время не  только героев, осваивавших целинные  земли и работавших на великих  стройках или боровшихся с  тоталитарным режимом, гибнувших  в тюрьмах и психиатрических  лечебницах. Это еще и время  обычных людей с их повседневными заботами и печалями, с их мыслями о работе, о доме, о детях. Жизнь таких  людей  может  показаться  серой,  неинтересной,  приземленной.  В каждом произведении писателя можно видеть, как персонажи (и, в особенности, главный герой) проходят через определенные испытания, сталкиваясь с различными соблазнами. Соблазны эти – выпивка, женщины, сплетни, карьера. Без этого нет жизни рядового инженера, великого писателя или корреспондента республиканской газеты. По тому, как человек меняется, попадая во власть этих соблазнов, можно судить о его нравственных качествах.

     Меняется  обстановка – писатель уезжает в  другую страну – но и там, на другой стороне земного шара, люди (не титаны и не герои, а обычные люди) живут  по тем же правилам и тоже проверяются на прочность этим миром.

     Довлатов  в своих рассказах пишет о  таких людях, но, какие бы заботы их ни тревожили, что бы ни было смыслом  их существования, автор никогда  не станет выносить героям отрицательную  оценку. Когда писатель слышал пошлость, он говорил об этом. Когда скорбели напоказ – он это чувствовал. Когда ему приходилось заниматься откровенной халтурой – отдавал   себе   отчет   в   том,   что   происходит.   Сергей   Довлатов   был   по-настоящему беспощаден прежде всего к себе. Если вчитаться в его книги, понимаешь, что над собственными недостатками он смеется больше всего.

     "Ему  было свойственно откровенно  рассказывать о своих безобразиях,  давая им вполне жесткую оценку. Он старался ничего не скрывать, все называть своим именем. Не  хвастался, но особенно и не печалился. То есть как бы – что есть, то есть. Мужественно и мудро сознавал собственное несовершенство" ⁵³.

     "Свое  худое и дрянное Довлатов не  списывал за счет худости и  дрянности мира, не сравнивал,  как множество людей, в выгодном  для себя свете с худостью и дрянностью других, а признавал, как-то весело сокрушался – и не извинял себя" ⁵⁴.

     Когда-то Сергей Довлатов решил, что хочет  стать рассказчиком и поведать о  том, как живут его современники. Не научить их жить, а им же самим  показать и рассказать, как они живут. Ничего не скрывая и не приукрашивая. Все как есть. Можно, конечно, сказать, что подобное отражение должно было бы наводить читателя на размышления, толкать его к тому, чтобы понять, для чего он родился и для чего все-таки стоит жить. Однако это – не главное для Довлатова. Он не стремится морализаторствовать, потому что сам зачастую не знает ответов на поставленные вопросы.

     Описывая  жизнь военнослужащих внутренних войск, журналистов или эмигрантов, писатель видел много н е с м е ш н о г о. Однако не это было по-настоящему важным и ценным для Довлатова. Так же, как при подготовке "Зоны" к изданию писатель отказался обнародовать наиболее шокирующие сцены (они остались в черновиках, в первоначальных вариантах), так и на страницах других произведений не оказалось наиболее отвратительных эпизодов, свидетелем которых был С. Довлатов. Подобное самоограничение далеко от манеры страуса прятать свою голову в песок. Просто события   н е с м е ш н ы е   были  неинтересны  Довлатову.

     Как бы ни были мелочны и суетны люди, Довлатов никогда не презирает их. Человек является главной ценностью. Надо быть снисходительным и милосердным к нему. Даже редакционные стукачи, цербер-редактор и партийные чиновники способны вызвать у Довлатова жалость, улыбку. "Души его, разместившейся в гигантской его фигуре, хватало на то, чтобы любить тех, кого мы презираем, – поэтому и его любит больше народу, чем нас. Это отчасти и погубило его, но дай Бог каждому такой гибели – от всеобщей любви" ⁵⁵!

     "Довлатов  остроумно напоминает нам, что каждая жизнь уникальна и что всякая жизнь нам близка" ⁵⁶.

     Мысль, высказанная автором-героем в диалоге  с публицистом Натаном Зарецким в "Иностранке", повторялась писателем  много раз в других произведениях, в записных книжках и письмах  к друзьям:

     "–  …В Непале дети голодают, а здесь какой-то мерзкий попугай сардины жрет!.. Так где же справедливость?

     Тут я бестактно засмеялся.

     – Циник! – выкрикнул Зарецкий.

     Мне пришлось сказать ему:

     – Есть кое-что повыше справедливости!

     – Ого! – сказал Зарецкий. – Это интересно! Говорите, я вас с удовольствием послушаю. Внимание, господа! Так что же выше справедливости?

     – Да что угодно, –  отвечаю.

     – Ну, а если более  конкретно?

     – Если более конкретно  – милосердие…" (СП 3, 72)

     Таково  кредо Довлатова-гражданина и Довлатова-писателя.

     Он  видел недостатки и пороки, но не хотел обличать, а только улыбался, замечая во всем и всех что-то комичное.

     Даже  в произведениях абсолютно серьезных  писателей Сергей  Довлатов  находил  смешные  места  ("Круглый  стол  овальной формы" – у Достоевского, "Мы ничего такого не плакали" – у Розанова). Он гордился подобными находками и гордился заслуженно – ведь действительно, сколько читателей не заметило их, в очередной раз "пройдя мимо".

     Довлатов (по мнению И. Бродского) "замечателен  в первую очередь именно  отказом  от  трагической  традиции…  русской литературы;  равно как и от  ее  утешительного пафоса.  Тональность его прозы – насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности повествования, им описанного" (СП 3, 359).

     Была  ли подобная манера письма, избранная Довлатовым, им же самим открыта, сказать сложно. "С одной стороны, за мной ничего не  стоит",  –  говорит  писатель  в  интервью  Виктору  Ерофееву. –  "Я представляю только себя, самого себя всю свою жизнь и никогда ни в какой организации, ни в каком содружестве не был. С другой стороны, за мной, как за каждым из нас, кто более или менее серьезно относится к своим занятиям, стоит русская культура" (СП 3, 347-348).

     Однако  это все касается авторского стиля, синтаксиса, манеры построения фразы. Но не юмора. Не способности видеть и слышать. Не умения относится ко всему с улыбкой…

     "Вся  его [Довлатова] жизнь – словно специальный. умышленный набор т р а г и к о м и ч е с к и х происшествий" ⁵⁷.  Умышленный – потому что в результате Довлатов превратился в рассказчика с особым чувством юмора, приобрел острую чуткость к комичному в жизни. В грустной, невеселой повседневности писатель обнаруживал смешное. Поэтому он мог шутить о чем угодно: о диссидентстве и партийности, о национализме и межполовых отношениях, об искусстве и политике, о журналистике и патриотизме, об эмиграции и любви…

     Даже  о смерти Довлатов призывал писать "с юмором и грамотно, избегая  самолюбования и прочей безвкусицы" ⁵⁸. 

     И о литературе, которой Сергей Довлатов посвятил свою жизнь, он мог сказать с улыбкой:

     "Что  такое литература и для кого  мы пишем?

     Я лично пишу для своих детей, чтобы  они после моей смерти все это  прочитали и поняли, какой у  них был золотой папаша, и вот  тогда, наконец, запоздалые слезы раскаяния  хлынут из их бесстыжих американских глаз" (СП 3, 371)!

 

БИБЛИОГРАФИЯ 

I

 

II