Творчество Довлатова

     Таков Григорий Лемкус, своеобразный Тартюф Сто восьмой улицы. 

     Натан Зарецкий, публицист, в Союзе был  известен популярными монографиями о деятелях культуры. а также "объемистой неоконченной книгой «Секс при тоталитаризме»", в которой, в частности, говорилось,  что "девяносто процентов советских женщин  – фригидны" (СП 3, 12).

     Зарецкий  – актер, временами его игра даже напоминает клоунаду. При отправке за границу он старается показаться настоящим диссидентом, стойким  борцом, истинным патриотом: спрашивает провожавших о Сахарове, пытается унести на чужбину горсточку русской земли, после чего восклицает: "Я уношу Россию на подошвах сапог!.." – хотя наверняка никаких сапог на нем вовсе и не было (СП 3, 12).

     В Америке Натан Зарецкий становится стихийным бедствием. Он всех учит. Он все ломает. Он на всех кричит, всем грубит:

     "–Что  происходит, милейший? Ваша жена  физически опустилась. Сын, говорят,  попал в дурную компанию. Да  и у вас нездоровый  румянец.  Пора,  мой  дорогой,  обратиться  к  врачу"  (СП 3, 13)!..

     Зарецкий  призывает к борьбе за демократию:

     "–  Демократию надо внедрять любыми средствами. Вплоть до атомной бомбы" (СП 3, 12)!.. (Сейчас эти слова звучат скорее грустно.)

     Как ни странно, "Зарецкого уважали  и побаивались", он был непременным  гостем на всех торжествах, да еще и  в роли "свадебного генерала" (СП 3, 13).

     Работу  над трудом своей жизни – "Секс при тоталитаризме" – Зарецкий  не  оставляет  и  за  границей.  И,  хотя  Зарецкий  владеет  терминами "латентно-дискурсоидный  моносексопат" или "релевантно-мифизированный полисексуалитет" и тому подобными, из эпизода, когда герой опрашивает Марусю, можно понять, что все его исследования – фикция, не более чем повод для домогательств. Натан жалок и смешон в отношениях с женщинами, которых он, как правило, берет измором. "Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной   работой.   Порой   ему   уступали   даже   самые   несговорчивые" (СП 3, 46).

     Постепенно  становится ясно, что Зарецкий абсолютно  не способен к действию. Его призвание – борьба, и уже не важно, с кем и за что. На концерте Бронислава Разудалова "Зарецкий нес таинственный плакат – «Освободите Циммермана!». На вопрос: «Кто этот самый Циммерман?» – Зарецкий отвечал:

     – Сидит за изнасилование.

     – В Москве?

     – Нет, в городской тюрьме под Хартфордом" (СП 3, 85-86)…

     Немного позже Натан Зарецкий "гневно осудил в печати местный климат,    телепередачи    Данка    Росса    и    администрацию    сабвея"    (СП 3, 91-92). 

     Образ Караваева, отставного диссидента, на эмигрантских торжествах олицетворяющего "районное инакомыслие" (СП 3, 70), дополняет два предыдущих.

     В Штатах, где на смену борьбе с  режимом должна была прийти обыкновенная повседневная работа, он оказался не у  дел. "Английского языка Караваев не знал. Диплома не имел. Его лагерные профессии – грузчика, стропаля и хлебореза – в Америке не котировались". "Америка разочаровала Караваева. Ему не хватало здесь советской власти, марксизма и карательных органов. Караваеву нечему было противостоять" (СП 3, 13-14). Несомненно, в России Караваев был героем: отсидел три лагерных срока, семь раз объявлял голодовку. Но прежними заслугами, как оказалось, нельзя заработать на хлеб.

     Чем  живет  Караваев (не считая пророчеств на тему будущего России) – так и  остается загадкой, но своей "правозащитной" деятельности не оставляет. Пишет статью "в защиту террориста  и  грабителя  Буэндиа,  лишенного   автомобильных   прав" (СП 3, 92), а в качестве свадебного подарка для Маруси предлагает устроить "небольшое личное самосожжение" (СП 3, 98), после чего его тушат снаружи и внутри французским бренди "Люамель". Увы, но в последних сценах "отставной диссидент" так же жалок и смешон, как и "публицист" Натан Зарецкий. 

     Вряд  ли можно сказать, что на примере  подобных героев автор смеется над  настоящими (а не показными) борцами за права человека, каким был, например, уже упомянутый Сахаров.

     Довлатову    смешно,    когда    из    борьбы    устраивают    шоу,   когда противостояние тоталитаризму  подменяется примитивным домогательством,   а   конспиративная   записка   диссидента   Шафаревича, "написанная   собственной   рукой"  ("«Вряд   ли».   И   размашистая подпись: «Шафаревич.  Двадцать  первое  апреля  шестьдесят  седьмого  года…»"), становится чем-то вроде святыни       (СП 3, 98).

     Да  что говорить о Зарецком или Караваеве, если даже сам Солженицын стал объектом довлатовского юмора!

     "Известно, между прочим, что Зарецкий тайно  ездил к Солженицыну. Был удостоен  разговора продолжительностью в  две минуты. Поинтересовался, что  Исаич (!) думает о сексе? Получил  ответ,  что  "все  сие  есть  блажь  заморская,  антихристова  лжа»"  (СП 3, 64)… Подумать только! – в таком, казалось бы, неуважительном, шутливом тоне написать о человеке, которого многие считают пророком.

     Однако  Довлатов – скептик. Для него нет  непреложных истин и неприкасаемых личностей. По Довлатову – любой человек может стать объектом критики, как бы высоко он ни стоял. Можно уважать человека, преклоняться перед его заслугами, чтить достижения, но делать идола, святого при жизни из человека нельзя,  как бы велик он ни был. В этом писатель видит одну из основ демократии. В этом, а не в наличии джинсов, колбасы и возможности в любое время суток купить пива.  

     Аркаша  Лернер, торговец недвижимостью, не похож  ни на кого. Судьба героя, скорее всего, представляет собой воплощение русской мечты о чуде. Лернер – настоящий баловень судьбы. Деньги в виде компенсаций, призов, премий и выигрышей так и плывут к нему в руки, буквально падают с неба. "Видимо, Лернер обладал каким-то специфическим даром материального благополучия" (СП 3, 17).

     Герой ленив, как можно реже старается  вставать с дивана, единственная книга, приобретенная им в Америке за двенадцать лет, – "Как потратить  триста долларов на завтрак" (СП 3, 18). Даже за Марусей он не может приударить, потому что опять-таки ленится записать номер ее телефона.

     Лернер  притягивает к себе не только деньги, но и человеческие симпатии. "Взять, например, такую историю. Между прачечной  и банком грузин Дариташвили торгует  шашлыками. Какая-то женщина выражает ему свои претензии:

     – Почему вы  дали  господину  Лернеру  большой  шашлык,  а     мне – совсем крошечный?

     – Э-э, – машет рукой грузин.

     – И все-таки почему?

     – Э-э-э, – повторяет грузин.

     – Я настаиваю, я буду жаловаться! Я  этого так не оставлю! Почему?

     Грузин  с трагической физиономией воздевает руки к небу:

     – Почему? Да потому, что он мне нравится" (СП 3, 50)!.. 

     Лора (Марусина сестра) и ее муж Фима кажутся  наиболее типичными эмигрантами. В  Союзе эти люди ничем особенным  не отличались, эмиграция им далась легко (помогла молодость и любовь друг к другу). В Штатах довольно скоро они нашли хорошую работу, купили собственный дом, в общем, пополнили ряды американского среднего класса.

     "Лора  и Фима были молодой счастливой  парой. Счастье было для них  естественно и органично, как  здоровье. Им казалось, что всяческие неприятности – удел больных людей", а самой большой неприятностью в их жизни могут стать разве что купленные внезапно итальянские сапожки (СП 3, 34).

     В памяти Лоры живы девичьи обиды, которые  Маруся, будучи богатой родственницей, наносила, даже не замечая этого. Лора поступает великодушно, гостеприимно ее встретив, помогая сестре первое время, предоставляя ей жилье и хлеб, не соглашаясь взять у Маруси деньги. Фима согласен с женой: "Заработаешь – отдашь с процентами", – говорит он Мусе (СП 3, 39).

     Несмотря  на все положительные качества, присущие этой семейной паре, она, скорее всего, несимпатична автору. В пользу этого  говорит уже то, что Довлатов не показывает нам по-настоящему смешных  сцен с участием Лоры и Фимы. Собственные же их шутки, как правило, просто не смешны.

     Герои не напрасно так старательно пытались отгородиться от остальных русских  эмигрантов (Лора: "Русских мы практически  не обслуживаем.  У  нас  для  этого  слишком  высокие  цены";   Фима:  "С русскими мы практическим не общаемся" – СП 3, 34). Их самих – по образу жизни, по мировоззрению – эмигрантами назвать уже нельзя. Лора и Фима с некоторых пор "устроены по-другому", тоже стали "принципиальными оптимистами" (как их гость Джи Кей Эплбаум) Теперь это американцы, которых могут волновать только проблемы бытового порядка, а не мировые вопросы, борьба за демократию и все остальное, без чего жизнь русской колонии немыслима. 

     "Девушка  из хорошей семьи", Мария Татарович  – одна из наиболее интересных  довлатовских героинь. Однако Маруся – не героиня-жена,  обличающая  и  наставляющая  на  путь  истинный   (об этом типе речь шла в предыдущей главе). Перед нами женщина необычная, хотя и довольно предсказуемая.

     С молодости (и особенно в молодости) в Марусе жил дух скрытого противоречия, то есть потребность поступать не так, как надо бы в той или иной ситуации. Потребность, скорее всего, неосознанная. Отсюда – любовь к Цехновицеру, решение уехать в Америку, завязать отношения с Рафаэлем.

     Что-то угадывается в героине от классического типа женщины в русской литературе, особенно в творчестве Достоевского. Что бы было с Настасьей Филипповной ("Идиот" Ф. М. Достоевского), живи она во второй половине XX, а не XIX века, мы можем видеть на примере Маруси Татарович (с поправкой, еще раз заметим, на время). Та же взбалмошность, тот же эгоизм, та же намеренная алогичность, та же сентиментальность, та же привлекательность, та же сила и т.д. и т.п.

     Взбалмошность – в желании вывести из себя ненавидимого, до тошноты правильного мужа, в угрозах покончить с собой из-за разудаловских измен.

     Эгоизм – в отношениях с сестрой, с людьми вообще. Примечателен эпизод с браслетом одной из секретарш, про который Муся сказала:

     "–  Какая прелесть! У меня в Союзе  был точно такой же. Только  платиновый" (СП 3, 51). Эгоизм Маруси проистекает не из чрезмерной любви к себе, а просто из-за слишком хорошо сложившейся судьбы, обеспеченной молодости.

     В поступках Маруси присутствует   алогичность,  а вернее было бы сказать, что она капризна. "Некая Мария Татарович покидает родину. Затем Мария Татарович, видите ли, просится обратно. Создается ощущение, будто родина для некоторых – переменная величина. Хочу – уеду, передумаю – вернусь. Как будто дело происходит в гастрономе или же на рынке", – распекают ее в советском посольстве. Марусю даже не интересует, что с ней будет, когда она вернется в Союз (СП 3, 81).

     "–  А вдруг тебя посадят?

     – Ну и пусть, – сказала Муся" (СП 3, 83).

     Сентиментальность – как горько, с каким надрывом "плачет и рыдает" Маруся из-за пропавшего попугая!

     Привлекательность Маруси не вызывает никаких сомнений. Даже в Союзе поклонников привлекало не только положение Маруси, дочери чиновных родителей, но и ее миловидность, стройность и веселый нрав. Что уж говорить об Америке, где за ней пытаются ухаживать (или хотя бы приставать) почти все мужчины: Зарецкий и Еселевский, Перцович и Лернер, Караваев и даже "загадочный религиозный деятель" Лемкус…

     Родившаяся  в эвакуации (кстати, как и сам  Довлатов), Маруся никогда не знала  ни в чем нужды, "росла счастливой девочкой без комплексов" (СП 3, 21). У нее было обеспеченное детство, "полный комплект любящих родителей" (типично довлатовское выражение), безоблачная юность и молодость, полная развлечений и поклонников.