Романтический герой в творчествн Пушкина и Лермонтова

В образующих композиционную пару фигурах Петра и Николая  выражена ключевая для позднего Пушкина  тема преемственности поколений: новый  царь должен быть достоин своего великого «пращура», в том числе проявить милосердие к ссыльным декабристам  и освободить их. (Найдите намек на это в последнем четверостишии.)

«19 октября» («Роняет  лес багряный свой убор...»). Жанр стихотворения — дружеское послание, причем лирический герой обращается поочередно ко многим друзьям (как в стихотворении «Пирующие студенты»). Такая структура послания предполагает наличие в поэтическом мире автора идейно значимого образа дружеского «круга», «братства», которое может наделяться чертами «тайного союза», союза «избранных» и т. п. Действительно, у Пушкина такой образ существовал на протяжении всего творчества и объяснялся не только воспоминаниями о Лицее, но и тесной дружбой с лицеистами первого выпуска. 19 октября — день открытия Лицея постоянно отмечался ими, это была для них «святая годовщина», как писал Пушкин. В дальнейшем Пушкин написал еще несколько посланий на 19 октября — «Бог помочь вам, друзья мои...» (1927), «Усердно помолившись Богу...» (1928), «Чем чаще празднует лицей...» (1831).

Итак, основная жанровая характеристика стихотворения — послание, но есть нечто общее и с элегией. Стихотворение написано пятистопным ямбом, создающим элегическую интонацию спокойной, неторопливой, задушевной беседы-размышления. Оно начинается типичным «Михайловским» пейзажем (сравните этот «осенний» его вариант с «зимним» в стихотворении «Зимний вечер», найдите общие мотивы), а продолжается как воспоминание о тех, «кто не пришел», «кого меж нами нет». Это вызывает в памяти стихотворение В. А. Жуковского «Воспоминание». Аналогичный мотив есть в конце восьмой главы «Онегина» («Иных уж нет, а те далече...»). При этом Пушкин активно использует романтические мотивы: морское путешествие (строфа 5), «тайный рок» и «долгая разлука» (строфа 6), мнимая дружба (строфа 8), разговор «о бурных днях Кавказа, о Шиллере...» (строфа 14). Затем поэт обращается к тем, кто смог посетить Михайловское (Пущин, Горчаков, Дельвиг), а также к Кюхельбекеру, которого называет «братом». Стихотворение заканчивается традиционным для Пушкина мотивом пира (строфы 15—19). Примечательно, что поэт призывает друзей выпить за царя и простить ему «неправое гоненье». Строго христианская нравственная мотивировка этого жеста, очень характерная для зрелого Пушкина («Он человек! им властвует мгновенье, // Он раб молвы, сомнений и страстей»), соединяется с романтическим по духу указанием на две заслуги царя, одна из которых важна в национально-историческом масштабе («он взял Париж»), другая — в лично-биографическом и актуальном для данного послания («он основал Лицей»). Здесь существенно также то, что взятие Парижа и основание Лицея образуют в сознании Пушкина единый культурный контекст, значимый для того круга друзей, о котором идет речь в стихотворении.

Заключительный образ  стихотворения — последний друг, который переживет всех остальных  и будет в одиночестве праздновать «под старость день Лицея». Появление этого образа связано с мотивом смерти и сопутствующими мотивами (бег времени, увядание природы), которые и в других поздних стихотворениях Пушкина («Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Вновь я посетил...») появляются в сходном философско-элегическом контексте. Обратите внимание, что эту одинокую фигуру «несчастного друга» поэт сравнивает с собой, и эта фигура сравнения («Как ныне я...») по интонации близка концовке «Онегина» («...Как я с Онегиным моим»), где тоже говорится о смерти, разлуках и утратах.

Период южной  ссылки (май 1820 — июль 1824 гг.) составляет новый, романтический по преимуществу, этап пути Пушкина-поэта, имеющий очень  важное значение для всего дальнейшего  творческого его развития. Именно в эти годы в соответствии с  одним из основных требований романтизма все нарастает стремление Пушкина  к «народности» — национальной самобытности творчества, что явилось существенной предпосылкой последующей пушкинской «поэзии действительности» —  пушкинского реализма.

Поэт не только полностью отвергает рассудочные  «правила» классицизма, регламентирующие и выбор объекта изображения, и жанры, и стиль, но и все более  преодолевает салонно-литературную узость «нового слога» Карамзина, а также  во многом связанные с ним условности и штампы элегического стиля школы  Жуковского — Батюшкова; он открывает  все более широкий доступ национальной народной языковой стихии — «просторечью» (см., например, его стихотворение  «Телега жизни», 1823). Поэт все тверже и увереннее выходит на свой самостоятельный  творческий путь, открывая тем самым  качественно новый «пушкинский  период» (по терминологии Белинского) в развитии русской литературы.

Подобно своим передовым  современникам, Пушкин в 1820—1823 гг. страстно увлекается вольнолюбивым, мятежным творчеством  Байрона — главы европейского революционного романтизма (по собственным  словам, от него «сходит с ума»). Первое же значительное стихотворение, написанное в ссылке, элегию «Погасло дневное  светило» (1820), поэт скромно называет в подзаголовке «Подражанием Байрону». Это стихотворение — один из самых  проникновенных образцов пушкинской романтической  лирики. Перекликающаяся с некоторыми мотивами прощальной песни байроновского  Чайльд-Гарольда элегия Пушкина подсказана не книгой, а самой жизнью — окружающей поэта в высшей степени романтической  обстановкой; искренне и правдиво раскрывает она душевный мир самого поэта, в  чем-то созвучный, а в чем-то прямо  противоположный настроениям Байрона. Так, бесчувственности Чайльд-Гарольдова прощания с родиной противостоит в элегии Пушкина молодое, горячее, искреннее и глубокое чувство. В стихотворении звучит оригинальный лирический голос русского поэта. Недаром в самом начале его мы сталкиваемся с реминисценцией из русской народной песни («На море синее вечерний пал туман» — ср.: «Уж как пал туман на сине море»).

В революционно романтические  тона окрашивается южная политическая лирика Пушкина. В обстановке вспыхивавших в Европе национально-освободительных  движений (особенно сильное впечатление  произвело на поэта происшедшее  в непосредственном соседстве, в  Молдавии, греческое восстание под  предводительством лично знакомого  ему Александра Ипсиланти), в тесном общении с членами наиболее революционного Южного общества декабристов политические взгляды Пушкина приобретают  особенно радикальный характер. В  своих кишиневских стихах он славит «воинов свободы»: вождя сербского  национально-освободительного движения Георгия Черного («Дочери Кара-Георгия», 1820), греческих повстанцев («Гречанка  верная не плачь, — он пал героем...», 1821); воспевает освободительную войну (стихотворение «Война», 1821) и «тайного стража свободы» — классическое орудие борьбы с тиранией — кинжал («Кинжал», 1821). В написанном примерно в то же время, что и «Кинжал», послании к  одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт прямо  выражает надежду причаститься «кровавой  чаши» революции.

Но в противоположность  многим поэтам-декабристам Пушкин не ограничивает себя рамками политической лирики, хотя она и занимает очень  видное место в его творчестве не только в эти годы, но и на протяжении всех последующих лет. Если поэт-декабрист  В. Ф. Раевский в своих стихах 1822 г., написанных в тюрьме, обращаясь к  Пушкину, восклицает: «Как петь любовь, где брыжжет кровь»; если глава «Северного общества» Рылеев заявляет: «Я не поэт, а гражданин», — то Пушкин наряду с созданием вольных, политических стихов воспевает жизнь во всем ее многообразии и богатстве. «Пою мои мечты, природу и любовь // И дружбу верную...» — пишет он в послании к Чаадаеву 1821 г.

Вместе с тем  вольнолюбивым духом проникнута и интимная лирика Пушкина этих лет, одними из основных мотивов которой  являются мотивы изгнанничества и жажды  свободы: новое послание к Чаадаеву (1821), «К Овидию» (1821), «Узник» (1822), ставший  популярнейшей народной песней, «Птичка» (1823).

Равным образом  горячо откликаясь на основные политические проблемы современности, будучи автором  пламенных гражданских стихов, Пушкин всегда остается великим поэтом-художником. Высокие гражданские мысли неизменно  облечены у него в замечательную  художественную форму, возведены на степень большого и подлинною  искусства. И это имело громадное  значение для развития всей русской  художественной литературы.

Если в стихах самого могучего предшественника Пушкина  — Державина мы находим по справедливым словам Белинского только «проблески художественности», то в стихах Пушкина  русская поэзия обретает величайшую художественность, становится в полном смысле искусством слова. В этом отношении Белинский правильно считает именно Пушкина «первым поэтом-художником Руси», поясняя, что и «до Пушкина у нас были поэты, но не было ни одного поэта-художника». «Это не значит, что в произведениях прежних школ не было ничего примечательного или чтоб они были вовсе лишены поэзии: напротив, в них много примечательного и они исполнены поэзии, но есть бесконечная разница в характере их поэзии и характере поэзии Пушкина» (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. VII, стр. 316, 320, 326).

Исключительное  художественное мастерство Пушкина-поэта  будет развиваться, обогащаться, совершенствоваться на протяжении всей его жизни, но уже  в этот период складываются основные качества пушкинского поэтического языка и пушкинского стиха, синтезировавшего в себе высшие достижения стихотворного  искусства его предшественников и современников, сочетающего живописную точность и звуковую энергию, присущие лучшим стихам Державина, с пластичностью  и гармонией батюшковского стиха, с «пленительной» музыкальностью стиха Жуковского. В то же время основой всего этого синтеза, специфическим свойством именно пушкинского стихотворного языка, является его необыкновенная сжатость и выразительная сила, которые стали поражать и восхищать современников вскоре же по выходе поэта из лицея. Так, уже в 1819 г. один из видных членов общества «Зеленая лампа» поэт Яков Толстой просит Пушкина научить его бороться с «излишством слога» — писать «кратко» и вместе c тем в высшей степени художественно «Давно в вражде ты с педантизмом // И с пустословием в войне, // Так научи ж, как с лаконизмом // Ловчее подружиться мне».

Действительно, существенным недостатком почти всей допушкинской русской поэзии была экстенсивность формы — «излишство слога», преобладание слов над мыслями. Пушкин не только сумел полностью преодолеть это, но и явил единственные в своем роде образцы художественного лаконизма, умения выразить предельно многое в предельно кратком, немногом Это замечательное качество всего пушкинского творчества с особенной наглядностью и ощутимостью проявляется именно в его стихотворениях. «Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но, если отделить ее, она становится слабою и бессильною», — говорит Гоголь. «Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» (Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч, изд. АН СССР, т. VIII, стр. 55).

Большое значение для выработки совершеннейшей художественной формы имело для Пушкина обращение  к великим образцам древнегреческой  поэзии, которую позднее так высоко ценил Маркс, а Белинский считал «художественной мастерской», через  которую должен пройти каждый поэт, чтобы стать подлинным поэтом художником.

Именно за проникновение  в дух античного, древнегреческого искусства Пушкин так любил поэта  эпохи французской революции  Андре Шенье. Сам Пушкин в своих  «Подражаниях древним» и других многосчисленных стихотворениях в антологическом роде, которые пишутся им в годы южной ссылки («Нереида», «Редеет облаков летучая гряда», 1820, «Муза», «Дева», «Дионея», 1821, «Ночь», 1823, и многие другие) показал, что он прошел через мастерскую древнегреческого художества, овладел образно-пластическим мышлением древнегреческих поэтов. Правда, подобно Батюшкову, он знал их стихи только по переводам, но «глубокий художественный инстинкт, — по словам Белинского, — заменял ему непосредственное изучение древности»

В то же время необходимо подчеркнуть, что обращение поэта  в своих антологических стихотворениях к античным образцам, к «древнему  классицизму», — по выражению Пушкина, — не было ни в какой мере возвратом  к классицизму XVIII в., представители  которого механически подражали  внешним формам античного искусства. Западноевропейский классицизм XVII—XVIII вв. и русский классицизм XVIII в. с  его абстрактным рационализмом  был не только чужд, но и полярно  противоположен конкретно-чувственному и тем самым «художественному по преимуществу» мышлению древних  греков. Наоборот, овладение древнегреческим  художественным мышлением осуществлялось Пушкиным на почве романтизма, решительно выступившего против рассудочности  классицизма, выдвинувшего требование «местного» — национального, исторического  колорита.

На почве романтизма начал складываться и пушкинский историзм — стремление познать и  отразить народную жизнь в ее движении, дать конкретное художественное изображение  данной исторической эпохи. Это также  явилось существеннейшей предпосылкой последующего пушкинского реализма. Но и в романтический период пушкинского  творчества это уже приносило  замечательные плоды. Так, в противоположность  «Думам» Рылеева, написанным на темы русской истории, но содержавшим  в себе весьма мало национально-исторического, в противовес их схематизму и отвлеченной  дидактике, родственным классицизму XVIII в., Пушкин пишет свою «Песнь о  вещем Олеге» (1822), в которой замечательно передает дух летописного рассказа, его, как он сам это определяет, «трогательное простодушие» и поэтическую  «простоту». Эти черты получат  полноценное художественное воплощение в созданном три года спустя образе летописца Пимена.

Еще более ярким  образцом пушкинского историзма  является в своем роде этапное  стихотворение «Наполеон», написанное в 1821 г. в связи со смертью Наполеона. Сам Пушкин называл поначалу это  стихотворение «одой». Но оно имеет  глубокое принципиальное отличие от од XVIII в.: не только дает строго последовательное и вполне реальное, лишенное какого бы то ни было условного мифологического  реквизита изображение исторической деятельности Наполеона, но и осмысляет  эту деятельность во всех ее противоречиях, в ее сильных и слабых сторонах. Именно на основе этого осмысления, резко противостоящего традиционно-односторонней оценке Наполеона как «хищника» и «свирепого тирана» — оценке, которой следовал и сам Пушкин в своих лицейских стихах (см., например, «Наполеон на Эльбе», 1815), поэт даст три года спустя замечательную по своей диалектической остроте и глубине политическую характеристику Наполеона: «Мятежной Вольности наследник и убийца» («Недвижный страж дремал...», 1824). В этой характеристике подчеркнута и историческая закономерность возвышения Наполеона в результате французской революции XVIII в., и предательство им завоеваний революции: провозглашение себя императором и сосредоточение в своих руках абсолютной власти.