Романтический герой в творчествн Пушкина и Лермонтова

Углубляющийся историзм Пушкина заставляет его все пристальнее  вглядываться в события современности  и стараться осмыслить их историческую сущность. Поражение одного за другим западноевропейских национально-освободительных  движений, усиливающаяся реакция  Священного союза, возглавляемого императором  Александром I, разгром кишиневской  ячейки «Союза благоденствия», арест  В. Ф. Раевского — все это наносит  тяжелые удары по политическому  романтизму Пушкина, по его надеждам на неизбежное близкое торжество  освободительного движения «народов»  против «царей».

В стихотворении  «Кто, волны, вас остановил...» (1823) поэт еще продолжает призывать революцию:

Взыграйте, ветры, взройте воды,  
Разрушьте гибельный оплот!  
Где ты, гроза — символ свободы?  
Промчись поверх невольных вод.

Но он все меньше и меньше верит в действенность  этих призывов; в его стихах начинают все громче звучать ноты скепсиса и неудовлетворенности окружающим, проявляется ироническое отношение  к «возвышенным чувствам», к романтическому восприятию действительности. Эти настроения сквозят в послании 1822 г. «В. Ф. Раевскому» («Ты прав, мод друг...»), в черновом наброске «Бывало, в сладком ослепленье...» (1823) и, наконец, в обобщающем все  эти мотивы стихотворении «Демон» (1823), являющемся одним из значительнейших  произведений данного периода.

К темам разочарования  в дружбе, в любви, развивающим  и углубляющим аналогичные мотивы ранних элегий Пушкина, присоединяется теперь новая тема — разочарование  в «вольнолюбивых надеждах», признание  тщетности порывов к свободе. Сперва поэт, верный романтическому культу «героев», готов винить «народы» в  том, что они не поддержали своих  вождей и рабски терпеливо сносят невольничий ярем («Свободы сеятель  пустынный...», 1823). Однако острый кризис романтического мировосприятия вызывает в Пушкине потребность более  трезвым, «прозаическим» глазом взглянуть  на действительность, увидеть ее такой, какая она есть. И проявляется  это именно в пересмотре поэтом своей  прежней восторженной романтической  оценки «героев».

Еще раньше, в уже  упомянутом стихотворении 1821 г. «Наполеон», романтически приподымая образ французского императора, излюбленного героя поэтов-романтиков, Пушкин вместе с тем подчеркивал  его безмерное честолюбие, крайний  эгоизм, жажду личной власти и презрение  ко всему человечеству. Эти «наполеоновские» черты Пушкин начинает считать теперь типичными для романтического героя-индивидуалиста, «современного человека», видя в  них выражение духа эгоистического века, века зарождающихся буржуазных отношений. В начатом как раз  в особенно острый момент кризиса «Евгении Онегине» поэт прямо заявляет: «Мы все глядим в Наполеоны, // Двуногих тварей миллионы // Для нас орудие одно...» Вообще приступ к работе над романом в стихах «Евгений Онегин» — центральным произведением всего пушкинскою творчества — был наиболее ярким выражением и результатом кризиса романтического мировосприятия поэта (см. об этом подробнее в примечаниях к «Евгению Онегину» в т. 4).

Примерно в это  же время Пушкин постепенно переоценивает  личность и деятельность столь героизированного им несколько лет назад вождя  греческого восстания Александра Ипсиланти; полное свое выражение это нашло  в написанной позднее, уже в 30-е  гг., повести «Кирджали», где симпатии Пушкина явно на стороне не героя-индивидуалиста, а «миллионов» — рядовых участников восстания. Но складывалось такое критическое отношение уже в пору южной ссылки.

Кризис пушкинского  романтизма ярко проявляется также  в двух больших стихотворениях этой поры: «К морю», начатом им в самом  конце южной ссылки и законченном  уже в Михайловском (июль — октябрь 1824 г.) и в «Разговоре книгопродавца  с поэтом», написанном вскоре по приезде  в Михайловское (сентябрь 1824 г.).

Стихотворение «К морю» — одно из ярчайших проявлений в пушкинской лирике романтизма поэта. Еще в патетических тонах говорит  здесь Пушкин о Наполеоне и  Байроне, имена которых обычно тесно  связывались друг с другом в произведениях  романтиков. Однако поэт не только воспевает, но одновременно как бы «отпевает» этих двух недавних «властителей дум». Образ Наполеона в дальнейшем почти вовсе уходит из творчества Пушкина, а намечавшееся уже и  прежде расхождение поэта с Байроном в годы михайловской ссылки превращается в прямую полемику с байроновским восприятием действительности. Прощаясь с «свободной» и «могучей»  морской стихией, поэт как бы прощается  с романтическим периодом своего творчества, начатом «морской» элегией  «Погасло дневное светило».

Мотив прощания с  романтическим мировосприятием  отчетливо звучит и в стихотворении  «Разговор книгопродавца с поэтом». Оно написано на весьма актуальную для того времени тему профессионализации литературною труда. Для Пушкина, который, борясь с аристократическими предрассудками своей общественной среды, первым начал  жить на литературный заработок, —  тема эта была не только особенно актуальной, но боевой, воинствующей. Однако значение стихотворение, которое поэт недаром  напечатал вместе с первой главой «Евгения Онегина» — в качестве своеобразного введения в свой реалистический роман, — далеко выходит за пределы  этой темы.

В диалоге поэта-романтика  с наиболее характерным представителем «века торгаша», века все большего утверждения новых буржуазных общественных отношений, — купцом, торговцем, —  дано резкое противопоставление «поэзии» и «прозы» в широком значении этих слов: «возвышенных», романтических  представлений о действительности — «пира воображенья», «чудных  грез», «пламенных восторгов» — и  трезвого, сугубо «прозаического» восприятия жизни. Диалог «поэта» и «прозаика» заканчивается полной победой последнего, что ярко подчеркнуто и небывало смелым стилистическим приемом. Убежденный железной логикой Книгопродавца, Поэт от восторженных речей и пламенных  излияний переходит на сухой язык деловой коммерческой сделки, и вот  поэзия теперь уже в узком смысле слова: стихотворная речь — сменяется  речью прозаической: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся».

Однако новое, трезвое  — без романтических иллюзий  — восприятие жизни не означает для пушкинского Поэта подчинения ей. Пафос стихотворения — не в капитуляции перед объективной  «прозаической» действительностью  — а в стремлении освободиться от беспочвенных и бесплодных мечтаний, вместе с тем сохранив в неприкосновенности свою внутреннюю свободу, неподкупную  совесть художника: «Не продается  вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Эта формула определит отношение  к творческому труду в условиях «века торгаша» не только самого Пушкина, но и всех последующих русских  писателей-классиков.

Прощальные стихи  «К морю» заканчиваются торжественным  обещанием поэта не забывать морской  «свободной стихии». И действительно, гул «романтического» моря — высокая  героика, идеал возвышенного и прекрасного  в мире и в человеке — не замирает и в реалистический период пушкинскою творчества. Именно об этом скажет Пушкин много позже в новом стихотворном диалоге 1830 г. «Герой», вкладывая в  уста Поэта демонстративные и  столь часто неправильно истолковываемые  слова: «Тьмы низких истин мне  дороже // Нас возвышающий обман», — слова, пафос которых не в  предпочтении лжи правде, а в утверждении  воздействующей на саму жизнь и возвышающей  ее силы идеала, силы искусства.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Испуганное ростом освободительного движения, широким распространением пушкинских вольнолюбивых стихов, царское правительство весною 1820 г. сослало поэта на юг. Он отправился в Екатеринослав (ныне — Днепропетровск): там находилась канцелярия генерала Ин-зова, к которой Пушкин был прикомандирован. В Екатеринославе поэт познакомился с героем войны 1812 г. генералом Н. Н. Раевским и вместе с его семейством совершает поездку на Кавказ, а затем и в Крым. После четырехмесячного путешествия, оставившего в жизни и в творчестве Пушкина неизгладимый след, он переезжает в Кишинев, куда к тому времени был переведен штаб Инзова.

Кишинев был тогда одним из центров декабристского движения. Пушкин попадает в круг будущих деятелей Южного общества, знакомится с Пестелем, о котором записал: «Умный человек во всем смысле этого слова». Пушкин часто покидал Молдавию. Он совершал поездки по Украине, в частности, гостил в имении Давыдовых (тогда оно входило в Киевскую губернию, теперь находится на территории Черкасской обл.), встречался с такими видными деятелями декабристского движения, как М. Ф. Орлов, И. Д. Якуш-кин и др.

Впечатления, навеянные на Пушкина пребыванием на Кавказе, в Крыму, встречи с декабристами в Кишиневе и на Украине — все  это способствовало идейному росту  поэта, дальнейшему развитию его  таланта, углублению его духовных исканий. Лирические стихи, написанные Пушкиным в этот период, носят ярко выраженный романтический характер. Сама атмосфера  южной природы, моря, свободной стихии предопределяла до известной степени  образную систему его лирики.

Одно из лучших стихотворений  Пушкина южного периода «К  морю»   (1824) не случайно начинается словами «Прощай, свободная стихия». Они определяют основную идейно-эмоциональную тональность произведения, выделяя романтический мотив природы, моря как идеал свободы и независимости.

Эти же мотивы характерны для стихотворения «Узник» (1822), где темнице, тюрьме контрастно противопоставлен иной мир, определяемый романтическими образами белеющих гор, синего моря, ветра и т. д. Для Пушкина свобода — мощное стихийное, чувство, присущее всему на земле — и орлу, и человеку. Лирическое стихотворение наполняется политическим смыслом.

Идея свободы и независимости разрабатывалась романтиками и при обращении к теме поэта и поэзии. Особенно отчетливо это проявлялось у декабристов. Пушкин в этом плане также был их союзником. Его обращение к легендарной русской истории в балладе «Песнь о вещем Олеге» (1822) нужно воспринимать в контексте декабристской поэзии. Поэт в понимании Пушкина наделен пророческим даром, он может предвидеть будущее, он независим в своем творчестве.. Никакие угрозы властей его не пугают, он служит одной только правде. Именно так строится конфликт князя и вдохновенного кудесника в «Песне о вещем Олеге»:

• Волхвы не боятся могучих владык,
• А княжеский дар им не нужен;
• Правдив и свободен их вещий язык
• И с волей небесною дружен...

Вещим и мудрым оказывается в конечном счете кудесник (поэт), а вовсе не князь.

Представление о высоком  предназначении поэта и поэзии закономерно  приводило Пушкина к дальнейшему  расширению тематического диапазона  его лирики. В стихах периода южной  ссылки он пишет об испанской революции  и о восстании в Неаполе («В. Л. Давыдову», 1821). Когда поэт узнал  о восстании в Греции, он сам  пожелал принять в нем участие («Война», 1821; «Гречанке», 1822). Одно из наиболее острых политических стихотворений  Пушкина этих лет— «Кинжал» (1821) —было  воспринято многими декабристами как  призыв к цареубийству. Однако поражение  народно-освободительных движений в Европе, торжество реакции приводили  к появлению у Пушкина элементов  разочарованности, скептицизма («Свободы сеятель пустынный...», 1823, «Недвижный страж дремал...», 1824). Эти настроения в определенной степени отразились и в его романтических поэмах, созданных на юге.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЮЖНАЯ ССЫЛКА. РОМАНТИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ 
В апреле 1820 г. в письме к Вяземскому Пушкин писал об окончании им «Руслана и Людмилы». В том же месяце его настигла сильная опала правительства. Правительству стали известны его ненапечатанные вольнолюбивые стихи, последовал вызов Пушкина к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу. Ф. Н. Глинка, знакомый Пушкину еще со времен выхода из лицея и имевший близкое отношение к делу, рассказывает: «Раз утром выхожу я из квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках. 
—  Я к вам. 
—  А я от себя!.. 
—  Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги... 
—  Теперь,— продолжал Пушкин, немного озабоченный,— меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться... Вот я и шел посоветоваться с вами... 
Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: 
—  Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности. 
Тут, еще поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место. Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в  чипе полковника 
гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: 
— Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить ого к себе и уже от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдется на квартире; но, если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано много (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем". Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал... и написал целую тетрадь... Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!... Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли — Пушкин пленил меня своим благородным тоном   и  манерою   (это  тоже   его   словцо)   обхождения». 
Воспоминания Ф. Н. Глинки — фактическая их сторона — не вызывают сомнений. Они нуждаются только в дополнениях. Слежка за Пушкиным велась задолго до рассказанного случая. Вызов к Милорадовичу был не началом, а кульминацией всей истории. Пушкину грозит самое суровое наказание. Поговаривают даже о ссылке в Соловецкий монастырь. Друзья Пушкина всерьез обеспокоены. За него хлопочет Гнедич (у Оленина), Карамзин (у государыни), Чаадаев (у Карамзина и Васильчикова). Хлопоты друзей не были бесплодными. Свою долю влияния на относительно легкий исход дела имели Ф. Н. Глинка и Милорадович. Вместо ареста и ссылки на Север, Пушкина ссылают на Юг, оформив ссылку как перевод по службе. 
6 мая 1820 г., сопровождаемый дядького Никитой Козловым, Пушкин покидает Петербург и едет в Екатеринослав, где находилась тогда штаб-квартира его будущего начальника генерала Инзова. Едет он на перекладной, в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе. В этом чувствуется вызов. Его необычный наряд — свидетельство не сломленного, а бунтующего духа. 
Приехав в Екатеринослав, Пушкин знакомится с городом, катается по Днепру, купается в холодной воде, заболевает горячкой. Больного, в бреду, застает его герой войны с Наполеоном генерал Н. Н. Раевский, который с сыном и двумя дочерьми едет на Кавказ. Н. Н. Раевский предлагает выздоровевшему Пушкину сопровождать их семейство в путешествии на Кавказские Воды. С согласия Инзова, который к тому времени переехал в Кишинев, Пушкин принимает приглашение. 
Два месяца Пушкин живет па Кавказе, жадно впитывая в себя кавказские впечатления. Потом совершает путешествие в Крым: сначала в Керчь, «мимо полуденных берегов Тавриды», затем в Гурзуф, где находилось семейство Раевских. Так счастливо начинается южная ссылка Пушкина. 
И тогда, когда Пушкин вернулся к месту службы, служебные обязанности не слишком докучали ему. Ин-зов был человеком покладистым, проявлявшим к Пушкину большую долю терпимости. В Кишиневе, где теперь находится его место службы, Пушкин на первых порах не задерживается. Свое письмо к Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г. он пишет уже из Каменки, деревни, расположенной в Киевской губернии: «Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами» (IX, 21). 
Демагогические споры в данном контексте — это споры  на  темы сугубо гражданские  и  политические. В Каменке во время пребывания там Пушкина собрались известные   декабристы,   члены   «Союза   благоденствия»,— М. Ф. Орлов, В. Л. Давыдов, И. Д. Якушкин, К. А. Охотников. Пушкин подозревал о существовании тайного общества, но наверное об этом знать пе мог. И. Д. Якушкин, знакомый Пушкина еще по Петербургу, рассказывает в своих воспоминаниях, как жаждал Пушкин прямой политической деятельности, как готов он был присоединиться к политическим заговорщикам. Сбитый с толку конспираторами, объявившими все споры о тайном обществе шуткой,   Пушкин  пришел   в   сильное   волнение:   «...   он встал,   раскрасневшись,  и  сказал  со  слезой  на  глазах: „Я никогда не был так несчастлив, как теперь;  я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед  
собой, и все это была только злая шутка". В эту минуту он был точно прекрасен». В Каменке Пушкин гостил до начала марта 1821г. Оттуда он возвращается в Кишинев и живет здесь почти безвыездно около двух лет. О жизни Пушкина в Кишиневе его брат Лев писал: «Жил он в доме генерала Инзова, который полюбил его, как сына, Пушкин тоже душевно к нему привязался. Их отношения были очень забавны. Молодой, ветреный Пушкин шалил и проказил; генерал Инзов получал на него донесения и жалобы и ее знал, что с ним делать». 
Все рассказанное здесь действительно было. В Кишиневе Пушкин участвовал в дуэлях и в дружеских попойках. Он часто ссорился с местными боярами и умел в этих ссорах постоять за себя. Он умел быть молодым и в этом умении проявлял порой больше темперамента, чем это делали другие его сверстники и люди его положения. И все-таки многое из того, что Лев Пушкин называет «шалостями» и «проказами» брата, заслуживает другого определения. 
«Однажды,— читаем мы в тех же воспоминаниях,— Пушкин исчез и пропадал несколько дней. Дни эти он прокочевал с цыганским табором...»  Этот случай, безусловно, тоже «род шалости». Но из этой так называемой «шалости» родился вполне серьезный замысел — замысел пушкинских «Цыган». Интересно, что цыганка, которой Пушкин увлекся в таборе, носила имя Земфира. Земфи-ра тайком покинула табор, и Пушкин пытался ее отыскать, но безуспешно. А некоторое время спустя, в 1823 г., он узнал, что цыганку Земфиру зарезал ее возлюбленный-цыган. 
Очевидно, к «шалостям» и «проказам» относились также выходки Пушкина в духе вольнолюбия, по поводу которых вполне могли следовать жалобы и донесения, о чем пишет брат Лев. Вольнолюбие Пушкина как прежде, так и в пору южной ссылки было непосредственным его чувством, его прямым горением и страстью. В своем живом вольнолюбии он не раздумывал, а рвался, горел и иногда буйствовал. По свидетельству П. И. Долгорукова,  Пушкин  «всегда  готов  у  наместника,  на улице,  на 
площади всякому на свете доказывать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России». Он же пишет, что, с точки зрения Пушкина (эту точку зрения Пушкин горячо отстаивал), «штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный». 
Все это у Пушкина очень серьезно и меньше всего характеризует его как «ветреного» молодого человека. В Кишиневе — как и всегда и везде — Пушкин жил прежде всего напряженной духовной жизнью. Он очень много читает, в частности древних авторов. Книги он берет у Инзова, М. Ф. Орлова, а чаще всего у И. П. Лип-ранди, который имел собственную богатую библиотеку, где можно было отыскать редкие этнографические и географические издания. У него Пушкин брал для чтения Валерия Флакка, Страбона. Взятый из его библиотеки Овидий во французском переводе оставался у Пушкина с 1820 по 1823 г.: видимо, им он особенно серьезно занимался. 
В Кишиневе Пушкин встретился с В. Ф. Раевским и не просто сблизился с ним, но и проводил многие часы в серьезных и горячих беседах. Весной 1821 г. Пушкин знакомится с главой Южного тайного общества Пестелем и записывает в дневнике: «... утро провел с Пестелем, умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». Тут же, под датой 9 апреля, его запись о Чаадаеве: «Получил письмо от Чаадаева.— Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье. Одного тебя может любить холодная душа моя» (VII, 262). Под датой 4 мая он записывает: «... был я принят в масоны» (VII, 263). Еще раньше, в марте 1821 г., он с восторгом И надеждами принимает первые известия о восстании в Греции. Политикой на Юге он живет, как жил ею в Петербурге; в политике он, как и прежде, полон юношеского пыла. 
Но самым дорогим и личным для него делом — и тоже как прежде, как всегда — остается поэзия, литература. Теперь, на Юге, вдали от друзей-литераторов, он чувствует себя,, как никогда, ответственным за все дела лите- 
ратурные и поэтические. Он пишет Дельвигу 23 марта 1821 г.: «Ты все тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени, напиши своего „Монаха". Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел...»  (IX, 26). 
2 января 1822 г. Пушкин пишет Вяземскому о Баратынском, проявляя одно из постоянных и высоких качеств — способность радоваться всему прекрасному: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни, и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года счастливцу!..». И тут же пишет о Стерне, сравнивая его с Т. Муром, автором поэмы «Лалла-рук»: «Вся „Лалла-рук" не стоит десяти строчек „Тристрама Шанди"» (IX, 34). 
27 сентября 1822 г. он пишет Гнедичу о Жуковском: «Злодей! В бореньях с трудностью силач необычайный» (IX, 48). По письмам Пушкина южного периода хорошо видно, что главный смысл своей жизни он видит в служении поэзии, в служении отечественной литературе. При этом он не только думает о поэзии, осмысливает и оценивает ее ход, но и прежде всего творит поэзию. 
В период южной ссылки Пушкиным написано много произведений как эпических, так и лирических форм. Как часто это с ним бывало, здесь, в отдалении от культурных центров, в относительном уединении, он переживает подъем творческих сил. В это время он часто жалуется на скуку, на неволю, на безлюдье, и жалобы его искренни, но и скука, и безлюдье не только не мешают, но в чем-то даже помогают ему отдаваться беззаветно поэзии, творчеству. 
Его поэзия южного периода отличается ярко выраженным романтическим характером. Здесь нужно оговориться. По существу уже петербургская поэма «Руслан и Людмила» была романтической. Белинский неправ, когда отказывает ей в этом качестве. Уже само ироническое разрушение жанра и стремление к поэтической свободе носили в поэме романтический характер. Но это был романтизм иного рода и иного содержания, чем тот, к  которому  обратился  Пушкин  в  пору  южной  ссылки. 
В южный период Пушкин увлекается романтизмом английского, байроновского типа. Недаром в своих письмах этого времени он утверждает начало влияния английской словесности на русскую и всячески прославляет байроническую поэзию. 
Первой романтической и «байронической» поэмой Пушкина был «Кавказский пленник». Пушкин работал над поэмой в 1820—1821 гг. Говоря словами Д. Д. Благого, в «Кавказском пленнике» Пушкин «создал первое русское романтическое произведение лирико-повествова-тельного типа, исполненное неудовлетворенности существующим строем жизни, проникнутое страстным вольнолюбием, и тем открыл целый новый период в духовной жизни русского общества...». 
В отличие от «Руслана и Людмилы» в «Кавказском пленнике» начисто отсутствует какая-либо ирония. Здесь все серьезно и высоко. Эта серьезность и высота определяются прежде всего лирическим порывом, который в поэме над всем господствует. Декабристы (Рылеев, Бестужев) не случайно так любили «Кавказского пленника». Они ценили поэму не просто за ее романтизм, но еще больше за ее серьезность. Они ратовали за серьезную поэзию, такова была их программа — и такую серьезную поэзию, стоящую вровень с задачами века, они увидели в «Кавказском пленнике». 
Как и многие другие произведения романтической поэзии, «Кавказский пленник» представляет собой своеобразную авторскую исповедь, едва запрятанную между строк объективного эпического повествования. Главный герой пушкинской поэмы заметно авторизован. Его характеристика — в значительной степени и авторская самохарактеристика. Это больше всего и придает поэме серьезность. 
Герой поэмы вбирает в себя многие черты и приметы автора — даже его поэтические способности: 
Свобода! он одной тебя 
Еще искал в пустынном мире,  
Страстями чувства истребя, 
Охолодев к мечтам и к лире... 
Когда Пушкин говорит о Пленнике, что тот «таил в молчанье  высоком  движенья  сердца  своего»,  он  опятьтаки думает при этом и о себе, может быть, даже преимущественно о себе. Для Пленника в той системе, в какой он изображен, приведенные слова оказываются едва ли не избыточной характеристикой. Не избыточным, а нужным и внутренне оправданным это оказывается для характеристики автора, как авторское самопризнание. Так в поэме происходит часто. Пушкин сообщает о герое: 
Невольник чести беспощадной, 
Вблизи видал он свой конец,  
На поединках твердый, хладный,  
Встречая гибельный свинец... 
Это, конечно, не только характеристика героя, но и автора. И. П. Липранди, кишиневский знакомый Пушкина, писал о нем:  «... в минуту опасности, словом, когда 
он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает  себя  вполне,  Пушкин  обладал в  высшей степени невозмутимостью». 
В «Кавказском пленнике», за внешней его экзотичностью, которая распространяется и на его героев, постоянно так или иначе проглядывает авторское «Я». Это закон и для первой, и для последующих южных поэм Пушкина. Как заметил С. М. Бонди, «Пушкин в своих романтических поэмах „пытался создать себя вторично": то пленником на Кавказе, то бежавшим „неволи душных городов" Алеко. Пушкин сам не раз указывал на лирический, почти автобиографический характер своих романтических героев» (III, 436). 
С преимущественно лирическим пафосом поэмы связано и заметное преобладание в ней элемента художественно-описательного. На первом плане в поэме не действие, не повествование, а картины, воссозданные прекрасными, звучными стихами: 
В час ранний утренней прохлады,  
Вверял он любопытный взор  
На отдаленные громады  
Седых, румяных, синих гор.  
Великолепные картины!  
Престолы вечные снегов,  
Очам казались их вершины  
Недвижной цепью облаков, 
И в их кругу колосс двуглавый, 
В венце блистая ледяном,  
Эльбрус огромный, величавый, 
Белел на небе голубом... 
В подобных картинах естественно сливается объективное и субъективное, они соотносятся не только с Пленником, не только с другими героями поэмы, но и прямо С автором. Описания в «Кавказском пленнике» Пушкина — это   и   его   поэтические   воспоминания   о   Кавказе. 
23 марта 1821 г., сообщая Дельвигу о завершении работы над поэмой, Пушкин пишет: «Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые...» (IX, 26). И в тот же день, в письме к другому адресату, к Гнеди-чу, он признается: «Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа — я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца — где возвышаются в дальнем расстоянии друг от друга четыре горы, отрасль последняя Кавказа» (IX, 28—29). 
Описания в пушкинской романтической поэме уже в силу их стилевых и жанровых особенностей открывают дорогу авторскому началу, они дают возможность вполне и неназойливо, очень органично проявиться ему. И вот почему, дорожа лиризмом своих южных поэм, Пушкин так особенно выделял в них описания. По его словам, «Кавказский пленник» «был принят лучше всего», что было им написано, «благодаря некоторым элегическим и описательным стихам» (VI, 302). 
Господство лирического, авторского начала в «Кавказском пленнике» больше всего и сближает его с романтическими поэмами Байрона. Пушкинская поэма, сразу приобретшая широкую популярность у читателя (из всех южных поэм «Кавказский пленник» пользовался наибольшей популярностью), оказалась проводником байронического влияния в русской литературе. Как заметил Б. В. Томашевский, «под влиянием южных поэм Пушкина в русской литературе создался жанр байронических поэм, причем зависимость этих поэм от Байрона в большинстве случаев определяется той долей заимствования, какая присутствует в поэмах Пушкина». 
Под воздействием   «Кавказского  пленника», а также «Бахчисарайского фонтана», несомненно, находился Баратынский, автор поэмы «Эда», отличавшейся байроническим характером. Позднее под воздействием южных поэм Пушкина, и в первую очередь «Кавказского пленника», создавались   многие   поэмы   Лермонтова — и   не   только 
юношеские. И у Баратынского, и у Лермонтова байронизм их поэзии был в значительной мере вторичным, опосредованным. Байронические черты в их произведениях часто являлись следами влияния не столько самого Байрона, сколько романтических произведений Пушкина. Пушкин, «настроенный на Байрона», и Баратынскому, и Лермонтову, и другим русским романтикам оказался ближе и нужнее, нежели сам Байрон. И в этом нет ничего удивительного. 
Даже в пору своих самых сильных увлечений Байроном Пушкин оставался вполне оригинальным и, главное, национальным поэтом. Он не подражал Байрону, а органически усваивал байроническую поэтику и иные байронические мотивы, подчиняя их художественным целям и задачам, имеющим прямое отношение к современной ему русской жизни. В романтических поэмах Пушкина байронизм представал в национальном, русском обличье, и в этом обличье, естественно, он более всего оказывался способным воздействовать на современную и последующую русскую романтическую поэзию. 
Байронизм был для Пушкина не ученичеством, а проявлением его способности откликаться на все живое. В 20-е годы XIX в. байронизм был одним из самых живых не только литературных, но и общественных, и духовных явлений. По замечанию Вяземского, Байрон «положил на музыку песню поколения». «Кажется, в нашем веке,— писал Вяземский,— невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом, как ни будь велико и даже оригинально дарование и как ни различествуй поприще и средства, предоставленные или избранные каждым из них...». 
Оригинальность автора «Кавказского пленника» выражалась прежде всего в глубокой связи содержания поэмы с современной русской действительностью. Романтический пафос поэмы совсем не отменяет ее современного звуча- 
ния   и   значения.   Романтическими   средствами   Пушкин решал задачи жизни — а не уходил от нее. Герой «Кавказского пленника», как бы он ни был по хож на автора в своих признаниях и характеристиках, является типическим героем времени. В этом нет противоречия. Авторское начало в герое проявляется лишь в той мере, в какой оно либо соответствует общему и типическому, либо не противоречит ому. Пушкин не раз признавался в лирическом и авторизованном характере своего героя и писал о ном В. П. Горчакову: «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века» (IX, 52). 
«Кавказский пленник» Пушкина, при всем своем глубоком лиризме, несмотря на экзотический сюжет, на необычные обстоятельства, в которых происходит действие, является своего рода поэтическим зеркалом современной русской жизни и современного состояния русского общества. Романтическая поэма Пушкина по главной идее, по глубинному содержанию оказывается как бы предвестницей реалистического романа  «Евгений Онегин». 
Герой времени, который, в точном соответствии с авторским замыслом, предстает в «Кавказском пленнике» со своим загадочным «равнодушием жизни», загадочной «старостью души», в «Евгении Онегине» явится перед читателем с теми же по сути свойствами характера, но уже не только как загадка, но и как разгадка определенного, исторически значимого типа. В «Евгении Онегине» знакомый по романтическим поэмам Пушкина герой будет показан в конкретно-исторической обусловленности, он станет предметом не только изображения, но и художественного исследования и именно поэтому потеряет значительную долю своей загадочности. Но изменится не столько герой, сколько способ его воплощения. 
Типологически Пленник во многом подобен Онегину. Так же как и Онегин, он страдающий, разочарованный — и эгоистичный. В романтической поэме и страдания, и эгоизм героя предстают в ореоле таинственного и недосказанного. Герою приданы черты «отступника света и друга природы». Это выглядит несколько неопределенно, но привлекательно и заставляет почти забыть о некоторых совсем не привлекательных поступках героя. Пленник к тому же показан в крайних обстоятельствах — 
в неволе, и это тоже заставляет испытывать к нему симпатию и сочувствие и не замечать того, что так заметно в Онегине.Немало сходного имеет в себе любовная ситуация, в какой оказываются оба героя. Подобно тому как Татьяна первая признается в любви к Онегину и выслушивает в ответ длинное поучение-отповедь, так и Пленник, услышав о любви к себе черкешенки, отвечает нежданной исповедью и одновременно уроком: 
Забудь меня; твоей любви, 
Твоих восторгов я не стою. 
Бесценных дней не трать со мною; 
Другого юношу зови,,. 
В поэме Пушкина и соответственно в его романе сходны не только первоначальные любовные ситуации, но и отдельные детали в них, в частности языковые. Вот как, например, описывается черкешенка, после того как она выслушала безрадостные для нее признания героя: 
Бледна, как тень, она дрожала: 
В руках любовника лежала 
Ее холодная рука.... 
О  Татьяне, ожидающей  письма  Онегина,  говорится:  
Бледна, как тень, с утра одета,  
Татьяна ждет, когда ж ответ? 
Пленник успокаивает черкешенку: «Недолго женскую любовь /Печалит хладная разлука/ Пройдет любовь, настанет скука, /Красавица полюбит вновь». Онегин — Татьяне: «Сменит не раз младая дева/ Мечтами легкие мечты...» и т. д. 
Дело тут, разумеется, не в самих словесных совпадениях. Совпадения эти — прямой результат того, что Пленник психологически близок Онегину, как в известной, ограниченной мере и черкешенка — Татьяне. В Пленнике легко увидеть тот же в основе своей психологический, социальный и человеческий тип, что и в Онегине. 
Не только «Руслан и Людмила» но и «Кавказский пленник» стал для Пушкина своеобразным предвестником его будущих творений. Обе поэмы, хотя и по-разному, подготавливали «Евгения Онегина». В творчестве Пушкина все оказывается внутренне связанным, цельным, ничто не стоит особняком, одно порождает к жизни дру- 
гое — и все это, несмотря на разнохарактерность и тема тическое и жанровое многообразие пушкинской поэзии. К 1821—1822 гг. относится замысел поэмы Пушкина, посвященной теме разбойников. Из этого замысла до нас дошел лишь небольшой фрагмент, названный «Братья разбойники». Большая часть поэмы Пушкиным была уничтожена. 
Дошедший до нас отрывок более всего интересен своими поэтическими тенденциями. Он свидетельствует о живом интересе Пушкина к новым, народным формам поэмы. Отрывок начинается «запевкой» в стиле народной песни: 
Не стая воронов слеталась 
На груды тлеющих костей, 
За Волгой, ночью, вкруг огней 
Удалых шайка собиралась. 
Элементы фольклорного стиля, характерные для него постоянные эпитеты, отрицательные сравнения, другие стилевые приметы народно-поэтического мышления встречаются и далее, на протяжении всего отрывка: «булатный нож да темна ночь», «чистое поле», «сырая земля», и т. д. Этими народными элементами Пушкин явно очень дорожил. Но народной поэмы в целом у него все-таки не получилось. Этому помешали и построение сюжета по законам условно-романтической поэтики, и условно-романтические герои, и романтические штампы в языке. 
Кажется, что поэма написана двумя стилевыми приемами — не только разными, но и внутренне несовместимыми. С одной стороны, это приемы народной поэтики, с другой — литературно-романтические, чуждые наивному и непосредственному народно-поэтическому сознанию. Вот как, например, говорится в поэме о мучениях одного из братьев разбойников во время болезни: 
Я слушал, ужас одолев; Хотел унять больного слезы И удалить пустые грезы. Он видел пляски мертвецов, В тюрьму пришедших из лесов, То слышал их ужасный шепот, То вдруг погони быстрый топот, И дико взгляд его сверкал, Стояли волосы горою... 
Подобный условно-книжный, далекий от народного язык встречается и в других местах отрывка. У Пушкина в «Братьях разбойниках» причудливо сталкиваются, не способные соединиться, разные стили — и это разрушает необходимую цельность произведения. Видимо, Пушкин это хорошо чувствовал, потому и сжег основной текст поэмы. 13 июня 1823 г. он писал Бестужеву: «„Разбойников" я сжег — и поделом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читательниц Полярной Звезды, то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц?..» (IX, 64—65). 
Как ни недоволен был Пушкин своим произведением, чувствуется, что чем-то оно было ему все-таки дорого. И это «что-то» был народный элемент в поэме. Неудача, постигшая Пушкина в его замысле поэмы о разбойниках, не была абсолютной. Она многому его научила и определила направление его дальнейших поисков в области народности. В перспективе всего поэтического пути Пушкина   никакая   его   творческая   неудача   не   бывала 
бесплодной. Одна из лучших и безусловно удачных романтических поэм Пушкина — «Бахчисарайский фонтан». На ее написание Пушкин потратил более двух лет: он приступил к работе над ней еще весной 1821 г. и закончил в августе 1823 г. Вышла в свет поэма в 1824 г. Ей предпослана была вводная статья Вяземского, представлявшая собой одновременно и полемику с противниками романтизма, и своеобразную программу русского романтизма. С этой программой Пушкин был согласен, потому что и себя в это время чувствовал прямым романтиком. В апреле 1824 г. он писал Вяземскому: «„Разговор" прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы» (IX, 90). 
Сюжет, на котором строится «Бахчисарайский фонтан», еще более романтический, нежели сюжет «Кавказского пленника» или «Братьев разбойников». Он начисто отрешен от всего привычного, бытового, хорошо известного, в его основе — столкновение необыкновенных характеров, сюжет направляется и движется драмой страстей. В поэме «Кавказский пленник» герой ее социально типичен. В его отношениях с черкешенкой можно обнаружить черты психологии русских людей определенного положения  и определенного времени.  Герои   «Бахчисарай- 
ского фонтана» никак не связаны с Россией, да и с современностью тоже. Показанные в необычных ситуа-циях и необычной, сугубо экзотической обстановке, позволяющих вывести повествование из ряда обыденного, герои воплощают собой общечеловеческие страсти и общечеловеческие характеры. В поэме все выглядит крупно и масштабно, в ней характерный для большинства романтиков не столько индивидуальный, сколько универсальный психологизм, в ней установка па глубокую, общечеловеческого значения мысль. 
Белинский писал о поэме: «В основе этой поэмы лежит мысль до того огромная, что она могла бы быть под силу только вполне развившемуся и возмужавшему таланту». В «Бахчисарайском фонтане» мысль о трагической неодолимости страстей человеческих выступает в романтическом ее выражении — как загадка, как тайна, поражая внимание читателя и оставляя в нем сильное, несколько неопределенное и очень поэтическое впечатление. Позднее, когда в Пушкине «разовьется» и «возмужает» его талант, он снова возвратится к теме страстей, к мысли о могуществе страстей человеческих. Но тогда, в своих маленьких трагедиях, он не только покажет эти страсти, но и средствами поэзии исследует их, раскроет всю скрытую, заповедную их глубину. Как и все другие романтические поэмы Пушкина, как все ранние его произведения, «Бахчисарайский фонтан» оказывается художественно ценным не только сам по себе, но и не менее того — как начало чего-то очень важного, значительного в художественном творчестве Пушкина. «Бахчисарайский фонтан» открывает в пушкинской поэзии новые пути и новые сферы художественного изображения. 
Поэма о Бахчисарае — один из первых в творчестве Пушкина опытов создания женских характеров. То, что в поэме не одна, а две героини, требовало более углубленных характеристик. Вот почему не черкешенку, характер которой только намечен в «Кавказском пленнике», а героинь «Бахчисарайского фонтана» Марию и Зарему можно считать подлинным началом художественного освоения Пушкиным более или менее цельных и завершенных женских характеров. 
Героини в поэме «Бахчисарайский фонтан» не просто разные, но и в основных своих чертах противоположные.Мария — воплощение внутренней силы, тихой поэзии, чистой духовности и красоты. Зарема — буйного порыва, сильного темперамента, безудержной страсти. Характеры героинь (и Гирея тоже) сугубо романтичны в своей предельности, крайности. Предельность и крайность — это то, что характеризует также и отношения героев друг к другу. Они и тянутся один к другому и одновременно отталкиваются. Мария противостоит Зареме и наоборот; Зарема, прежде чем решиться на преступление, с мольбой заклинает Марию о помощи и исповедуется перед ней; Гирей — человек иных понятий и иного мира, нежели Мария, испытывает к ней несвойственную ему в других случаях покорную нежность; Зарема любит Гирея, но Гирей ее грубо отталкивает. Сюжет поэмы весь построен на крайних положениях, на столкновении противоположностей, па резких контрастах. 
При существенных отличиях «Бахчисарайского фонтана» от «Кавказского пленника» несомненно их сходство в некоторых чертах поэтики и стилистики. Как и первая южная поэма Пушкина, «Бахчисарайский фонтан» характеризуется романтической недоговоренностью; как и в «Кавказском пленнике», в нем ключевое место занимают описания. Разнообразные, богатые красками картины га-ремного быта, крымской природы густо насыщают собой повествование в поэме: 
Настала ночь; покрылись тенью 
Тавриды сладостной поля; 
Вдали, под тихой лавров сенью 
Я слышу пенье соловья; 
За хором звезд луна восходит; 
Она с безоблачных небес 
На долы, на холмы, на лес 
Сиянье томное наводит... 
Эта пейзажная картина следует за описанием страданий Марии и предшествует рассказу о страданиях Заремы. Пейзаж в поэме носит музыкально-эмоциональный характер и тесно связан с сюжетным повествованием. Он эмоционально поддерживает и подчеркивает напряжение в сюжетно сильных и решающих местах. Именно потому, что пейзаж в поэме в основе своей музыкальный, он и способен поддерживать и усиливать внутреннюю лирическую напряженность рассказа, 
Музыкальное начало особенно заметно пронизывает собой всю поэму, весь ее речевой строй. Отдельные картины в поэме построены по прямым законам музыкаль ной композиции: со строго выдержанным движущимся звуковым рядом, создающим впечатление своеобразной звуковой, музыкальной инструментовки: 
Раскинув логкио власы, 
Как идут пленницы младые 
Купаться в жаркие часы, 
И льются полны ключевые 
На их волшебные красы... 
Здесь есть стройная система опорных звуков: скв — лк — вл — к — кс — к — с — лс — вл — к — вл — кс. Благодаря такой системе создается сильный звуковой образ — музыкальный образ. Это один из многих возможных примеров, характеризующих внутреннюю речевую композицию поэмы. Ее музыкальность носит не случайный, а органический характер: поэма не просто музыкальна, но глубоко музыкальна. 
Известно, что романтическая поэзия вообще тяготеет к музыкальным средствам выражения. В этом смысле «Бахчисарайский фонтан» следует признать одной из самых романтических поэм в русской литературе. Этой поэмой Пушкин открыл новые возможности поэтического языка и поэтической образности. Открыл их для себя и для всей русской поэзии. 
Последняя романтическая поэма Пушкина — «Цыганы». Он начал работать над ней с января 1824 г. в Одессе, а закончил уже в Михайловском, в октябре того же года. Поэма эта получила сразу же широкое признание, особенно восторженно приняли ее люди декабристского круга и настроения. Рылеев писал Пушкину: «Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца...». А. И. Тургенев признавался Вяземскому: «Два раза уже слышал „Цыган" Пушкина и два раза восхищался ими. Не мне одному кажется, что это лучшее его произведение». 
Белинский писал об «огромности мысли» «Бахчисарайского фонтана». Это же можно сказать и о «Цыганах». Тем более что мысль по существу близкая: о роковых страстях человеческих. В поэме «Цыганы», однако, роковые страсти показываются в их близком и понятном для русского читателя — психологически понятном — проявлении. При всех экзотических обстоятельствах герой «Цыган» Алеко — фигура сама по себе не экзотическая, а хорошо знакомая. Это тип именно русского сознания и русской жизни. Вот почему роковые страсти, которые мешают ему быть свободным и открывают темные бездны его души, особенно должны были волновать современного русского читателя. Он находил в поэме дорогие для себя признания, выражения близких ему сомнений и разочарований, в пей чувствовалась живая и кровная причастность автора к изображаемому. 
Само имя героя Алеко наводит на прямые ассоциации с именем автора. Еще важнее то, что многие слова и признания Алеко читатель воспринимает больше всего как авторские признания. 
Алеко говорит Земфире о своей ненависти к прошлому, о «неволе душных городов». Но мы помним, как эту городскую душную неволю совсем недавно переживал сам Пушкин и как прямо в этом признавался. Алеко думает об Овидии, и за этим мы тоже видим авторскую мысль и живое авторское чувство: 
Так вот судьба твоих сынов, 
О Рим, о громкая держава!.. 
Певец любви, певец богов, 
Скажи мне, что такое слава? 
Могильный гул, хвалебный глас, 
Из рода в роды звук бегущий? 
Или под сенью дымной кущи 
Цыгана дикого рассказ... Размышления героя в поэме почти всегда носят авторизованный характер: это незаметные, скрытые переходы из мира героя в авторский мир. Герою принадлежат поступки, с героем связаны обстоятельства действия, а мысли его больше всего и прежде всего принадлежат самому автору. Это напоминает «Кавказского пленника». «Цыганы», последняя романтическая поэма Пушкина, вообще очень похожа на первую его южную романтическую поэму, 
Как и «Кавказский пленник», «Цыганы» строятся на руссоистском сюжете. Герой поэмы Алеко, человек цивилизации и «пленник» цивилизации, попадает в новый для себя мир, к истинным детям природы, с их естественными и свободными нравами и понятиями, с их примитивной и одновременно высокой простотой отношений. Это характерно руссоистская ситуация. Именно такого рода нравы и отношения, какие показал Пушкин в мире цыган, прославлял Руссо, говоря о том «самом счастливом времени», о том «золотом веке» в человеческой истории, который предшествовал веку цивилизации. Руссоистский культ «естественного человека» оказал сильное влияние на романтиков. Безусловно имел он влияние и на Пушкина времен его романтических увлечений. 
Но типично руссоистский сюжет реализуется и разрешается в «Цыганах» не совсем обычным образом. Не совсем, не до конца в духе Руссо. Оказавшись среди цыган, в незнакомом и чуждом ему мире, Алеко встречает человека, который сразу же становится ему дорогим,— Земфиру. Представители различных миров, они тянутся друг к другу. Любовь к Земфире должна помочь герою преодолеть внутреннюю отчужденность от мира свободы. Вместо этого в конечном счете она ведет его к гибели и окончательно утверждает его враждебность свободному миру. 
В романтическом и руссоистском сюжете поэмы любовные отношепия приобретают первостепенную важность: они определяют счастье и несчастье героев и судьбу их. В художественном мире, основанном на резких антиномиях, па столкновениях идеологически противоположного, любовь оказывается единственно возможным (или невозможным) средством преодоления рокового одиночества человека. Она все решает, она становится для героя роковой любовью — или роковой нелюбовью. 
Покинув обжитый цивилизованный мир и встретив Земфиру, Алеко не жалеет о том, что покинул. Но, убежав от «предрассуждений», от «толпы безумного го-ненья», Алеко не может убежать от самого себя. Он был невольником страстей и остался им. В этом заключается источник основного конфликта поэмы — и источник ее трагического пафоса. Современному человеку, с его кипящими страстями, невозможно успокоиться и среди  вольных  детей  природы,  он   вообще  не  способен 
на гармоническое существование, он обречен па вечную внутреннюю неволю.В «Цыганах» Пушкин показал несостоятельность руссоистских иллюзий. Но если и можно с известным основанием говорить об антируссоистской направленности поэмы, то не может быть и речи об ее антиромантизме. Поэма вся написана в романтическом ключе, она романтична по своему сюжету, по приемам изображения, по своей стилистике, что не мешает ей, разумеется, как и любой другой романтической поэме, приближаться в отдельных местах и отдельными признаками к тому, что мы называем реализмом. 
Реальное в «Цыганах» выражено в романтическом свете. Об этом хорошо сказал Достоевский в своей речи о Пушкине: «В типе Алеко, герое поэмы «Цыганы», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем...». 
В своей пушкинской речи Достоевский говорит только об Алеко и ничего не говорит о Пленнике. Но говорить об Алеко — это значит сказать и о Пленнике. Алеко от последнего отличает лишь степень его соотнесенности с современностью и современным героем. Путь Пушкина к Онегину — это путь от Пленника через Алеко. Алеко — важный и решающий этап на пути. В герое «Цыган» природа социального типа проясняется в необычном и романтическом свете, прежде чем она прояснится потом реально и во всей глубине в романе «Евгений Онегин». 
Переход Пушкина на почву исторически конкретного и исторически обусловленного, реалистического изображения действительности в пору создания «Цыган» был уже внутренне подготовлен. Недаром работа над «Цыганами» даже по времени совпадает с написанием первых глав «Онегина» и непосредственно предшествует «Графу 
Нулину». В «Цыганах» Пушкин еще не перестал быть романтиком, но был готов к принятию новой художественной веры. Проблематика поэмы, ее глубинная связь с современностью, живая актуальность поставленных в поэме вопросов уже сами по себе предполагали возможность для автора «Цыган» обращения к иной, реалистической поэтике. 
 
РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛИРИКА 
Первая половина 20-х годов оказалась для Пушкина щедрой и плодотворной также и в области лирики. Южный период в жизни и творчестве Пушкина Б. В. То-машевский называет «временем полного расцвета поэзии Пушкина, полного его освобождения от какого бы то ни было  ученичества,  полной его  оригинальности»". 
Ссылка на Юг была для Пушкина бедой, обидой и болью — и вместе с тем его духовным торжеством, радостью творчества. Он сам это хорошо сознавал. В стихотворении «К Чаадаеву» (1821) он писал о значении для себя южной ссылки: 
И сети разорвав, где бился я в плену, 
Для сердца новую вкушаю тишину. 
В уединении мой своенравный гений 
Познал и тихий труд, и жажду размышлений... 
«Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени»,— писал Вяземский, начиная свой разбор «Кавказского пленника». Слова эти исполнены горькой и трагической иронии, и тем не менее в отношении к Пушкину они в достаточной мере справедливы. 
Одним из стихотворений, знаменующих собой начало романтизма в пушкинской лирике, была элегия 1820 г. «Погасло дневное светило...». 24 сентября 1820 г. Пушкин писал брату: «...морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи» (IX, 20). Первая романтическая элегия Пушкина была «ночной» — как многие элегии других, русских и нерус- 
ских, романтиков. С этим стихотворением входит в поэзию Пушкина атмосфера Юга, южной ночи, южного моря, морской стихии — сугубо романтическая атмосфера. Вместе с тем стихотворение дает ощущение личности поэта, его человеческой и творческой неповторимости. Как заметил современный исследователь лирики Пушкин на В. Сквозников, «этой элегией Пушкин, с самого на-чала стремясь к индивидуальному самовыражению, впервые заявил право своего таланта на воплощение сугубо личных мыслей и даже поворотов настроения». Однако исповедальный характер лирики Пушкина южного периода строится, как правило, не столько на индивидуальной правде понятий и фактов, сколько на правде интонаций, выражающих общее настроение поэта. Прямой, понятийный смысл таких стихотворений, как «Погасло дневное светило...», по существу, не так уж и индивидуален. Основными темами, а отчасти и словами произведение похоже на другие романтические пьесы-признания: 
Мечта знакомая вокруг меня летает; 
 Я вспомнил прежних лет безумную любовь,                     
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,  
Желаний и надежд томительный обман... 
Или: 
...Страны, где пламенем страстей 
Впервые чувства разгорались, 
Где музы нежные мне тайно улыбались, 
Где рано в бурях отцвела 
Моя потерянная младость... 
Интересно, что похожие признания делают герои романтических поэм Пушкина Пленник и Алеко. Те же мотивы мы находим в других стихотворениях Пушкина южного периода. Стилистическая система романтической лирики оказывается в некоторой мере ограниченной и замкнутой. Но это вовсе не отменяет искренности и истинности личных признаний в стихах. Романтические мотивы и романтические слова однообразны и многообразны одновременно, они и общи и неповторимы. При этом их неповторимость, отраженность в них индивидуальной человеческой судьбы поэта сказываются прежде всего в их эмоциональном, музыкальном звучании, в том 
их особенном смысловом значении, которое они приобретают не столько сами по себе, сколько в эмоционально-музыкальном контексте. Элегия «Погасло дневное светило...», как и романтические поэмы Пушкина, некоторыми своими чертами напоминает поэзию Байрона. Д. Д. Благой писал об этом: «Русским поклонникам английского поэта сразу бросилась в глаза близость стихотворения Пушкина к мотивам Байрона...: море, корабль, лирическое обращение к тому и другому, стремление поэта к „пределам дальным"...». На связь с Байроном указывал и подзаголовок, который Пушкин придал стихотворению при его первой публикации: «Подражание Байрону». 
Однако, несмотря на этот подзаголовок, связь стихотворения с поэмой Байрона не означала подражания ему. Этого Пушкин не делал ни в этом стихотворении, ни в других. У Пушкина с Байроном было сходное направление поэтической мысли, определяемое некоторым сходством их биографий. Ссылка, экзотические края, близость моря, постоянный порыв к свободе заставляли Пушкина вспомнить о Байроне и поневоле соизмерить свою судьбу с его судьбой. Они пели сходные песни, потому что похожа была их жизнь, потому что жили они в одно и то же трудное и мятежное время, потому что одинаково сильно они любили поэзию и свободу. 
Замкнутость стилистической системы и известная ограниченность стилистических средств не мешали романтической лирике Пушкина быть неоднородной и разнообразной как в жанровом, так и в тематическом отношении. При этом наиболее распространенными жанрами лирики Пушкина южного периода были элегии в их многочисленных разновидностях, разные типы посланий, баллады. 
Мы уже познакомились с одним из образцов пушкинской романтической элегии. Другим характерным произведением этого жанра была элегия «Редеет облаков летучая гряда» (1820). И в этом стихотворении главное — поэзия воспоминаний, раздумий, ночная романтическая поэзия. Чем-то пушкинская элегия напоминает элегии Жуковского: «пленительная сладость» стиха, то же музыкальное, трепетно-напевное звучание стиховой речи. Шестистопный ямб в стихотворении Пушкина преобразо- 
ван в музыкальном ключе: в нем ничего но осталось от торжественно-размеренного александрийского стиха времен классицизма и он уже предвещает шестистопный ямб,   каким   он   станет  в   музыкальной   поэзии   Фета: 
...Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где все для сердца мило, Где стройны тополи в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны... 
Музыкальная стихия абсолютно господствует в этом стихотворении и многое в нем определяет. Она определяет, в частности, и ту значимую неконкретностъ его содержания, которая вызывает в читателе хотя и несколько   неопределенный,   но   сильный   и   глубокий   отзвук. 
Иной тип элегии представляет собой стихотворение «Наполеон» (1821). Условно говоря, это портретно-историческая элегия. Ее содержание — раздумье над историческим значением и исторической судьбой великой и трагической личности. Наполеоновская тема решается здесь (в отличие, например, от «Воспоминаний в Царском Селе») в высоком, романтическом ключе. При этом высокий пафос и стиль стихотворения внутренне мотивированы тем, что героя его уже нет в живых, что он только что умер: 
Чудесный жребий совершился: 
Угас великий человек.  
В неволе мрачной закатился  
Наполеона грозный век. 
Исчез властитель осужденный,  
Могучий баловень побед, 
И для изгнанника вселенной 
Уже потомство настает. 
Характеристика Наполеона дается ретроспективно, из романтического, «возвышающего далека». Автора при влекает в герое больше всего его трагическая судьба, его необыкновенность, тяготение над ним рокового начала. В другом стихотворении на ту же тему — «Не-движный страж дремал на царственном пороге» (1824), построенном на неоднозначной и резко контрастной ха-рактеристике героя,— до конца проясняется эта точка зрения поэта-романтика на Наполеона* 
То был сей чудный муж, посланник провиденья, Свершитель роковой безвестного веленья...Это уже имеет отношение не только к Наполеону, но и к России. В обоих названных стихотворениях важное место занимает тема России в ее тесной связи с. темой Наполеона. Эти темы в их взаимозависимости и позже волновали Пушкина, они были для него не только поэтически привлекательными, по и исторически значимыми. К ним он еще по раз вернется — например, в седьмой главе «Евгения Онегина», 
В стихотворениях «Наполеон» и «Недвижный страж дремал на царственном пороге» Пушкин не только дает романтический образ Наполеона, но и разворачивает перед читателем свою концепцию ближней истории: французской революции, подавленной свободы, наполеоновской диктатуры и наполеоновской экспансии, Отечественной войны, которую вела Россия с Наполеоном, и по веленью судьбы, «безвестному веленью», исторического возвышения России и русского народа. И в этих, и в некоторых других своих произведениях на историческую тему Пушкин уже в молодые годы начинает осознавать себя не только поэтом, но и историком, толкователем истории. 
Еще один образец исторической элегии Пушкина южного периода — стихотворение «К Овидию» (1821), В этом стихотворении, как и в некоторых других подобного рода, историческая тема служила для Пушкина средством аналогии, способом высказаться о современном и близком хотя и не прямым, но глубоко личным призна-нием. Не случайно Пушкин так особенно дорожил этим стихотворением. В письме к брату от 30 января 1823 г. он писал: «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и „Руслан", и „Пленник", и „Noel", и все дрянь в сравнении с ними...» (IX, 56). 
В элегии «К Овидию» Пушкин утверждал высокое назначение поэта, через историческую аналогию утверждал как истину главное дело своей жизни. «К Овидию» для Пушкина было не обычным, не очередным стихотворением, а особенным, этапным: в трудные годы оно помогало ему осветить и утвердить свой путь: 
...Но если обо мне потомок поздний мой  
Узнав, придет искать в страно сей отдаленной  
Близ праха славного мой след уединенный - 
Брегов забвения оставя хладну сень, 
К нему слетит моя признательная тень,       
И будет мило мне его воспоминанье.       
Да сохранится же заветное преданье: 
Как ты, враждующей покорствуя судьбе, 
Не славой — участью я равен был тебе. 
Здесь, лирой северной пустыни оглашая, 
Скитался я в те дни, как на брега Дуная 
Великодушный грек свободу вызывал, 
И ни единый друг мне в мире не внимал; 
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны, 
И музы мирные мне были благосклонны. 
Одним из излюбленных жанров поэтов-романтиков являлся жанр баллады. В этом жанре, как известно, очень много писал Жуковский. Обращался к нему в романтический период своего творчества и Пушкин. Его самое значительное произведение в этом роде — баллада 1822 г. «Песнь о вещем Олеге». 
Материалом для пушкинской баллады послужило событие полулегендарное, взятое из средневековой истории. Так часто бывало и в балладах Жуковского. «Песнь о вещем Олеге» напоминает Жуковского и некоторыми своими мотивами, например мотивом роковой предопределенности, и даже ритмическим рисунком стиха. Как и многие баллады Жуковского, стихотворение Пушкина написано наиболее характерным для баллады размером — перемежающимся четырех- и трехстопным амфибрахием. 
На этом, однако, сходство с Жуковским кончается и начинаются важные различия, осознанные самим Пушкиным. Прежде всего стихотворение Пушкина написано на русский исторический сюжет, в то время как материалом баллад Жуковского является, как правило, европейское средневековье. Позднее, 14 апреля 1831 г., Пушкин напишет Плетневу: «Предания русские ничуть по уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским» (X, 347). 
В основе пушкинской баллады лежит летописный рассказ — и это тоже накладывает своеобразный отпечаток на произведение. Летописный рассказ того типа, который использовал Пушкин, воспринимается как прав-дивое предание, как сказка, подтвержденная документально. Это придает пушкинской балладе вид подлинности и безыскусственности. По сравнению с историческими бал- 
ладами Жуковского баллада Пушкина кажется более национальной и более народной.Существенным отличием «Песни о вещем Олеге» от традиционных образцов того же жанра является и ее жанровая неоднородность. У Пушкина баллада не в чистом виде, это скорее смешанный род: баллада и элегия одновременно. Лирическое начало в произведении Пушкина местами пе просто торжествует над эпическим, но и точно вытесняет его. В балладе порой слышится пе голос сказителя, а легко узнаваемый авторский голос — очень взволнованный, сугубо личный. Так это, папример, в том месте баллады, где речь идет о волхвах: 
«Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен».Это сказано в том духе и в том тоне, в каком написаны многие самые высокие стихи Пушкина о поэте. Это сказано с внутренней подстановкой, с глубоко личным внутренним переосмыслением: волхвы — пророки — поэты. Для Пушкина все это явления одного и очень близкого ему ряда. И именно поэтому голос волхвов звучит у него так горячо, так особенно гордо и высоко. Это одновременно и голос волхвов, и голос поэтов-пророков, и едва  скрытый за ними голос самого Пушкина. 
Характер полускрытого личного признания носит и один из основных, ведущих мотивов баллады — мотив рокового предсказания. Для Пушкина это сокровенный мотив. С. А. Соболевский в своих воспоминаниях рассказывает о некоей гадалке, которая предсказала Пушкину гибель. Пушкина мучило это предсказание, он придавал ему большое значение. Не исключено, что это (пусть даже помимо сознания Пушкина) сказа-лось на отборе материала для сюжета баллады и на всем ее построении. С Пушкиным (как, впрочем, и с другими поэтами) часто так бывало. Он перерабатывал в объективном сюжете свое, субъективное. При этом как след последнего в произведении оставалась особая взволнованность звучания. 
Широко распространен был в пушкинской поэзии южного периода и жанр дружеских посланий. Этот жанр, мы знаем, был характерен и для лицейской лирики Пушкина. Теперь Пушкин снова обращается к нему, видоизменяя его, придавая ему еще более лирический, еще Солее исповедальный характер. 
В одном, однако, жанр остался неизменным: в установке на поэтическую свободу. Дружеские послания и романтической норы пушкинского творчества — это всегда непринужденный, открытый разговор о разных предметах и на разные темы. Это делает послания разнообразными и разнохарактерными как по содержанию, так и по стилистике. 
В послании «В. Л. Давыдову» (1821) в игриво-остроумном, поэтически легком топе Пушкин ведет рассказ о делах и днях своих: 
Я стал умен, я лицемерю - 
Пощусь, молюсь и твердо верю,  
Что бог простит мои грехи,  
Как государь мои стихи.  
Говеет Инзов, и намедни  
Я променял парнасски бредни  
И лиру, грешный дар судьбы,  
На часослов и на обедни, Да на сушеные грибы. 
Рядом с этим в том же послании в свободном соединении — внешне легко поданные политические новости и собственные суждения по поводу этих новостей: 
Но те в Неаполе шалят, 
А та едва ли там воскреснет... 
Народы тишины хотят, 
И долго их ярем пе треснет. 
Иной характер носит стихотворение того же жанра «Из письма к Гнедичу» (1821). В нем много литературных имен, в основном литературная атмосфера. Здесь Овидий, «Юлией венчанный и хитрым Августом изгнанный», Гомер, чью музу Гнедич «нам явил и смелую певицу славы от звонких уз освободил», здесь собственные мысли о поэте и поэзии. Послания Пушкина заметно настроены на адресата — и в этом смысле они, в отличие от дружеских посланий юного Пушкина, предельно  индивидуальны.  При этом  они,  условно  говоря, 
двупортретны: за их текстом всегда видна личность того, к кому обращено послание, и вместе с тем — другая личность, личность автора. В очень серьезном, местами высоко-торжественном тоне выдержано послание «Чаадаеву» (1821). В нем есть ощущение близости, высокой дружбы: 
Когда услышу я сердечный твой привет? Как обниму тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудром,, а иногда мечтатель И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель; Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим... 
Это сказано в той стилистической системе, которая не только пригодна, но и естественна в обращении к Чаадаеву и может оказаться натянутой и ложной при обращении к другому адресату. Стилевое разнообразие дружеских посланий южного периода оказывается не вовсе свободным, оно внутренне связано, оно всегда в художественном и содержательном отношении мотивировано. 
Может быть, одна из самых характерных особенностей личности Пушкина — та, что ему было дано многое испытать не только через прямой, но и через внутренний, духовный свой опыт. Он знал радость бытия, высокую прелесть и горечь жизненных очарований, ему были знакомы также великие сомнения человеческого духа. 
Плодом этих последних были стихотворения с сильно выраженными демоническими мотивами. Одно из них — «Мое беспечное незнанье...» (1823). Это первый подход Пушкина к теме Демона: 
Мое беспечное незнанье  
Лукавый демон возмутил,  
И он мое существованье  
С своим навек соединил.  
Я стал взирать его глазами,  
Мне жизни дался бедный клад,  
С его неясными словами 
Моя душа звучала в лад.  
Взглянул на мир я взором ясным  
И изумился в тишине;  
Ужели он казался мной  
Столь величавым и прекрасным? 
В этом стихотворении легко заметить мотивы, близкие к тем, которые прозвучат в поэзии Лермонтова. Это еще больше относится к лирико-философской пьесе того же года «Демон». Стихотворение «Демон» носит более объективный характер в сравнении с предшествующим стихотворением на ту же тему. Демон здесь не двойник автора, а нечто чуждое ему и пугающее его. Сам Пушкин сравнивает его с Мефистофелем Гете: «И Пушкин не хотел ли в своем демоне (как и Гете в Мефистофеле.— Е. М.) олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века» (VI, 233). 
В пушкинском демоне обнаруживали сходство не только с Мефистофелем, но и с другом поэта А. Н. Раевским, отличавшимся резко ироническим умом и взглядом на вещи. Как бы то ни было, в стихотворении «Демон» перед нами не столько исповедь поэта, сколько портрет духа внешнего по отношению к автору. Недаром Пушкин пишет о «печальном влиянии» этого духа «на нравственность нашего века». Это, однако, не отменяет связи «Демона» Пушкина с последующим, сугубо лирическим решением этой темы у Лермонтова. Пушкинское стихотворение кончается словами: 
...Не верил он любви, свободе; 
На жизнь насмешливо глядел — 
И ничего во всей природе 
Благословить но захотел. 
В этих финальных словах пушкинского «Демона» и поэтически и стилистически задан лермонтовский Демон, с его мятежным духом, с его космическим отрицанием, с его ироническим отношением к привычным и общепринятым нравственным ценностям. 
В лирике Пушкина южного периода мы обнаруживаем истоки ключевых поэтических идей не только Лермонтова, но и других русских поэтов послепушкинской эпохи.   В   1821  г.   Пушкин  пишет   элегию   «Я   пережил 
свои желанья». Это стихотворение, традиционно роман» тическое по тематике и стилистике, интересно своей оригинальной композицией. В поэзии Пушкина такой тип композиции встречается едва ли не впервые. Она осно вана на параллелизме, на тесной внутренней связи между фактами человеческой жизни и жизни природы. При этом тайны природного мира помогают раскрыть поэту человеческие тайны: 
Под бурями судьбы жестокой 
Увял цветущий мой венец; 
Живу печальный, одинокий, 
И жду: придет ли мой конец? 
Так, поздним хладом пораженный, 
Как бури слышен зимний свист, 
Один на ветке обнаженной 
Трепещет запоздалый лист. 
Эта структура лирической пьесы и эти характерные для таких структур пантеистические мотивы еще заметнее и резче выражены в стихотворении 1823 г. «Кто, волны, вас остановил...»: 
Кто, волпы, вас остановил, 
Кто оковал ваш бег могучий, 
Кто в пруд безмолвный и дремучий 
Поток мятежный обратил? 
Чей жезл волшебный поразил 
Во мне падежду, скорбь и радость 
И душу бурную и младость 
Дремотой лени усыпил? 
Такие композиции многими своими чертами и приме тами напоминают позднейшие излюбленные композиций Тютчева. В ранние периоды своей поэтической деятельности — как и в последующие, зрелые периоды - Пушкин совершает поэтические открытия, важные не только для него самого, но и для будущего всей русской поэзии. 
Особенное место в южной лирике Пушкина занимает тема свободы. Мы знаем, свободолюбивые мотивы были сильны и в лирике Пушкина до 1820 г., они в равной мере свойственны и зрелому периоду его творчества. Пушкин недаром, подводя итоги своему пути, утверж дал в «Памятнике» как главнейшую свою заслугу то, что в свой «жестокий век» восславил он свободу. 
Однако в романтический период тема свободу занимала в поэзии Пушкина особое место в том смысле, что она была в точном и глубоком значении этого слова ведущей. Мотивы свободы не просто часто встречаются в романтической лирике, но они пронизывают ее насквозь, придавая ей весьма своеобразный, неповторимый 
облик.Любимые герои пушкинской лирики романтической поры всегда причастны к свободе и жаждут ее. Таковы Карагеоргий из стихотворения 1820 г. «Дочери Карагеор-гия» («гроза луны, свободы воин»), Брут в стихотворении «Кинжал» («...но Брут восстал вольнолюбивый»), Чаадаев из пушкинского послания к нему («... вольнолюбивые надежды оживим»), генерал Пущин из стихотворения, ему адресованного («И скоро, скоро смолкнет брань /Средь рабского народа,/ Ты молоток возьмешь во длань/ И воззовешь: свобода!») и т. д. 
Самого себя в стихах романтического периода Пушкин называет «свободы друг миролюбивый» («Алексееву»). Он дорожит свободным характером своей лиры и дает ей имя «вольного гласа цевницы» («Из письма к Гнедичу»). В стихотворении «Дельвигу» он провозглашает: «Одна свобода мой кумир». 
Понятие свободы относится Пушкиным к разряду высших человеческих ценностей. В стихотворении 1823 г. «Л. Пушкину» он восклицает: «Теперь ты юноша — и полною душой/ Цветешь для радостей, для света, для свободы./ Какое поприще открыто пред тобой...». Мотивы свободы в южной лирике Пушкина являются не только тематически ведущими, но и конструктивными в стилистическом плане. В значительной мере они определяют особенную образность пушкинских стихов этого времени. В мире природы в ту пору Пушкина привлекают преимущественно море, океан, грозы, всякого рода стихии. Потому и привлекают, что, попадая в поэтический контекст, они естественно ассоциируются со свободой. В стихотворениях Пушкина гроза — «символ свободы» («Кто, волны, вас остановил...»), океан — «свободный» («Приветствую тебя, свободный океан...»), море — «свободная стихия». 
Образом «свободной стихии» открывается последнее романтическое стихотворение Пушкина «К морю» (1824). Показательно, что это итоговое и программное (по определению   М.   Цветаевой,   «наиромантичнейшее»)   стихо- 
творение Пушкина посвящено теме свободы и все строится на этой теме. Как сюжетная завязка, как ввод в самое   главное    звучат   начальные    слова   стихотворения: 
Прощай, свободная стихия! 
В последний раз передо мной 
Ты катишь волны голубыо 
И блещешь гордою красой... 
С этим исходным образом воплощенной свободы (море свободное и оно же — стихия: свободное и стихия — как бы вдвойне свобода) в стихотворении все связано: и слова, и мысли, и поэтические воспоминания. В тесной связи с ним возникают в стихотворении и образы Наполеона и Байрона. Соотнесенность этих образов и этих имен с образом моря не является лишь внешней (оба они погибли вблизи моря). Хотя и по-разному, оба они соотносятся в сознании Пушкина с понятием свободы. В стихотворении «Недвижный страж дремал...» Пушкин именно в таком свете характеризовал Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца». Байрон соотносится с понятием свободы по-иному и особенно тесно и непосредственно. Для Пушкина, автора элегии «К морю», Байрон прежде всего певец свободы и человек, погибший за свободу: 
Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец, Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим... 
Однако Пушкин южного периода не только воспевает свободу, но и сомневается в свободе, мучается теми проблемами, которые свобода ставит перед человеком, перед людьми и народами. В трактовке темы свободы у Пушкина-романтика нет однозначности и одномерности. В известном смысле можно сказать, что в постановке и решении этой темы в целом Пушкин-романтик выступает не исключительно как романтик: он выходит за пределы только романтического сознания. 
Постановка Пушкиным темы свободы, если брать ее всесторонне и в полном объеме, носит остропроблемный, антиномический характер. В освещении этой темы у Пушкина все далеко не так просто, как может показаться на первый, не очень внимательный взгляд, и тем более не все решено до конца. В стихотворении «Демон» Пушкин причислял чувство свободы к «возвышенным» чувствам. Таким именно оно и было для него всегда. Вместе с тем слово «свобода», вызывая у Пушкина сильный порыв и высокий энтузиазм, не менее того вызывало его и на трудные размышления. Свобода для него была и возвышенным идеалом, и трагической в своей глубокой основе проблемой. 
Проблемность темы свободы, ее внутренняя трагедийность связаны были для Пушкина больше всего с постепенно укреплявшимся в нем сознанием неспособности людей и народов современного ему мира по только бороться за свободу, но и принять ее. По сути именно этой теме внутренней несвободы человека в большой мере посвящена поэма Пушкина «Цыганы». Вспомним также, что в послании «В. Л. Давыдову» (1821), выдержанном в основном в легком и шутливом тоне, коснувшись поражения революции в Неаполе, Пушкин говорит уже без тени шутки, с глубокой горечью: 
Народы тишины хотят, 
И долго их ярем не треснет... 
Горькие пушкинские мысли о свободе, прозвучавшие в этом стихотворении, имели вполне конкретное обоснование: события в Неаполе. Однако очень скоро подобные мысли станут для Пушкина не случайными (связанными с тем или иным конкретным случаем), а постоянными. Они сделаются родом убеждений, не обязательно прикрепленных к тому или иному историческому приме ру. Так, в стихотворении 1822 г. «В. Ф. Раевскому» та же по существу мысль о свободе и несвободе людей, которую мы встречали в послании «В. Л. Давыдову», получает уже явно обобщенное толкование: 
Я говорил пред хладною толпой  
Языком истины свободной,                   
Но для толпы ничтожной и глухой 
Смешон глас сердца благородный. 
Везде ярем, секира иль венец,            
Везде злодей иль малодушный... 
Это уже поэтические мысли, а не только поэтические чувства и наблюдения, это поэтически выраженные выводы опыта: опыта социально-исторического, биографического и не менее того — внутреннего, духовного. 
Трактовка Пушкиным темы свободы в ее трагическом повороте не ограничивается одним или двумя стихотворениями. Она намечает особую и достаточно устойчивую линию в пушкинской лирике южного периода, она находит в стихах все новое развитие и заострение. 
Эта тема с особенной силой звучит в стихотворении 1823 г. «Свободы сеятель пустынный...». Об этом стихотворении Пушкин сообщал А. И. Тургеневу в письме от ,1 декабря того же года: «... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыди сеятель сеяти семена свои)...» (IX, 80). Признание Пушкина означает более всего то, что стихотворение его написано в стиле евангельской притчи, в той же серьезной и возвышенной тональности. Мысли же стихотворения не евангельские, а характерно пушкинские: 
Паситесь, мирные народы!  
Вас не разбудит чести клич.  
К чему стадам дары свободы?  
Их должно резать или стричь.  
Наследство их из рода в роды  
Ярмо с гремушками да бич. 
Быть может, никогда доселе поэтический голос Пушкина не звучал так гневно и так печально. Было бы, однако, неверно видеть в мыслях Пушкина и в его словах сколько-нибудь категорические выводы. В финале стихотворения не авторские решения, а мучительные вопросы. Стихотворение Пушкина о сеятеле — это не сатира, а высокая драма. 
Дело в том, и это очень важно, что подобная трактовка темы свободы вовсе не исключала для Пушкина и одновременно другого, более для него привычного подхода к теме. И в мучительных сомнениях своих Пушкин продолжает любить свободу и мечтать о ней не менее горячо, чем прежде. Свободолюбивые стихи он пишет параллельно трагическим стихам о свободе. Но это-то как раз и характеризует объемность пушкинского сознания, это и обусловливает пушкинскую проблемность и острый драматизм в решении темы. 
У Пушкина разные подходы к теме существуют не столько сами по себе, сколько в своем противоречивом единстве и цельности. Чтобы понять истинный смысл таких стихотворений Пушкина, как «Свободы сеятель пустынный...», нужно не забывать о его свободолюбивых стихах. Только в контексте всей пушкинской лирики о свободе становятся вполне проясненными в своей трагической и высокой мысли начальные слова «Сеятеля»: 
Свободы сеятель пустынный,  
Я вышел рано, до звезды;  
Рукою чистой и безвинной  
В порабощенные бразды  
Бросал живительное семя - 
Но потерял я только время,  
Благие мысли и труды... 
 
ОДЕССА. КОНЕЦ ЮЖНОЙ ССЫЛКИ 
Кишиневская жизнь кончилась для Пушкина в середине 1823 г. 25 августа Пушкин сообщил о себе брату: «Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Ин-зова, чтоб он отпустил меня в Одессу,— я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину, и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей» (IX, 67). 
Об Одессе у Пушкина остались сильные воспоминания. В «Евгении Онегине», в «Отрывках из путешествия Онегина», Пушкин посвятит ей прекрасные стихи — живые, яркие, живописные. Он вспомнит в них о европейском воздухе Одессы, о ее южном блеске и пестром разнообразии, вспомнит одесскую оперу и балет, упоительную музыку Россини и не менее упоительные любовные, «закулисные» свидания. 
Одесса многое дала Пушкину-поэту. Там было море, дружеские встречи, была любовь — и не одна. Вскоре по приезде в Одессу Пушкин знакомится с Амалией Ризнич, женой одесского негоцианта, и влюбляется в нее. Позд- 
нее Амалии Ризнич он посвятит прекрасные стихи: «Под небом голубым страны своей родной...» (1826), «Для берегов отчизны дальной» (1830) и др. Здесь же, в Одессе, он совершает частые прогулки по морю с очаровательной Каролиной Собаньской, с которой познакомился еще в Киеве, в 1821 г. Это ей в январе 1830 г. он вписал в альбом посвященное ей стихотворение «Что в имени тебе моем...». Сильно увлеченный Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, женой своего прямого начальника, Пушкин становится постоянным посетителем ее салона. 
В Одессе Пушкин общается с А. Н. Раевским, вдохновившим его на стихотворение «Демон», с братьями Липранди. Здесь же знакомится и сближается с поэтом В. И. Туманским, чиновником канцелярии Воронцова. В Одессе он завершает работу над «Бахчисарайским фонтаном» и заканчивает писать первую главу «Евгения Онегина». В январе 1824 г. вместе с братьями Липранди он отправляется на место бывшей Варницы, укрепленного лагеря Карла XII, и там расспрашивает о Карле стотридцатипятилетнего украинца Искру, который в отрочестве бывал в лагере и видел Карла. Все это позднее пригодится Пушкину при работе над «Полтавой». 
В это время он много рисует. Рисует портреты старых и новых знакомых (М. Н. Раевской, Воронцовой, Амалии Ризнич, Грибоедова и др.), а также портреты Данте, Наполеона, Мирабо, Робеспьера. Его известность как поэта становится все более широкой и громкой. Однажды во время прогулки за городом Пушкин забредает в расположение артиллерийской батареи. Узнав, кто он, офицер П. А. Григоров приказывает приветствовать Пушкина орудийным салютом. Сбежавшиеся на выстрелы офицеры ведут Пушкина с триумфом в палатки праздновать его нечаянное прибытие. Это не просто известность — это слава. И она не могла не быть приятной для Пушкина. 
И все-таки в Одессе Пушкину было постоянно тревожно, здесь все чаще и чаще находила на него глухая тоска. Уже в октябре 1823 г. он жалуется Вяземскому; «У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуден ным» (IX, 69). «До отъезда Пушкина,—вспоминает И. И. Липранди,— я был еще раза три в Одессе и каждый   раз   находил   его   более   и   более   недовольным». 
А в самом начале 1824 г. Пушкин пишет брату: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича (царя.— Е. М.) о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть па Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж» (IX, 85). 
Едва ли не самые сильные страдания приносили Пушкину его отношения с новым начальником — Воронцовым. Со старым было определенно легче. «Старичок Инзов,— писал Пушкин А. И. Тургеневу,— сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда — но зато добрый мистик в то же время приходил меня навещать и беседовать со мной об гиш-панской революции. Не знаю, Воронцов посадил ли бы меня под арест, но уж, верно, не пришел бы ко мне толковать о конституции Кортесов. Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой»  (IX, 101). 
Конфликт Пушкина с Воронцовым носил не внешний, а глубинный характер. В достаточной мере образованный и просвещенный, игравший роль мецената, Воронцов в своих отношениях к Пушкину никогда не забывал, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы помнил это и Пушкин. Но Пушкин был поэтом и, как поэт, мог признать над собой только одну власть — власть человеческой мысли и слова. Позднее, в «Путешествии из Москвы в Петербург», Пушкин писал: «Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли» (VI, 356). 
Это были его постоянные убеждения. «Пушкин не мог быть ничьим слугой»,— говорил о нем Вяземский. Он был властителем мысли и слова, и что было в сравнении с этим и графское достоинство, и богатство, и вещественная власть Воронцова! С таким сознанием, с такими мыслями Пушкин неминуемо должен был вступить в конфликт со своим новым начальником. Так это и случилось. 
С течением времени конфликт нарастал и обострялся и кончился прямой ссорой. Поводом к ней послужил приказ Воронцова, в соответствии с которым Пушкин должен был отправиться в экспедицию для сбора сведений о саранче. Пушкин принял это за прямое оскорбление и подал в отставку. Объясняя свое решение, Пушкин писал правителю канцелярии Воронцова А. И. Казначе-еву, с которым поддерживал добрые отношения: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жалованьи? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости...» (IX, 93—94). 
Дело все-таки кончилось отставкой Пушкина и более того — ссылкой Пушкина по высочайшему повелению в село Михайловское. Это решение было принято также и ввиду перехваченного полицией письма Пушкина, где он признавался в том, что берет «уроки чистого афеизма» (IX, 91). 11 июля 1824 г. Нессельроде сообщает Воронцову: «Я подавал на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллеж секретаря Пушкина. Его величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкреплен- 
ные, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными нача лами, так пагубно выразившимися при первом вступле-нии его па общественное поприще... впрочем, его величе ство не соглашается оставить его совершенно без надзо ра, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в именно родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства».