Символические средства в романах "Шагреневая кожа" и "Портрет Дориана Грея"

"Портрет Дориана Грея" был самым пространным из прозаических произведений Уайльда, и с романом было много хлопот. "Боюсь, он выйдет похожим на мою жизнь - одни разговоры и никакого действия, - писал он в начале 1890 г. коллеге по перу Беатрис Олхазен. - Не умею описывать действие; мои герои сидят в креслах и болтают". Рассказывая в книге о событиях - например, об уничтожении трупа Холлуорда, - он старался проявлять максимум аккуратности.

Современная Уалюду критика считала, что "Дориан Грей" - роман небезупречный. Местами эта проза выглядит деревянно-безжизненной, местами - ватно-раздутой, местами - попустительски-легкомысленной. За шедевр эту вещь никто и не принял: подумаешь, мы сами могли бы не хуже. Но колдовство, непрерывно исходящее от книги, заставляет нас судить ее по иным законам. Уайльд придал своему роману элегантную небрежность, словно его написание было для него развлечением, а не "тяжким долгом" (этими словами он характеризовал манеру Генри Джеймса). Лежащая в основе "Дориана Грея" легенда о попытке урвать от жизни больше, чем она может дать, взывает к подспудным, преступным символическим образам. Они приходят в противоречие с английской цивилизацией, предстающей во всем своем словесном блеске, что рождает напряжение, выходящее за рамки собственно сюжета.

Он мог бы изобразить пересмотренный эстетизм в выгодном свете, как он сделает позднее в эссе "Критик как художник" и "Душа человека при социализме" и как он уже сделал в "Упадке лжи". Но нет; его "Дориан Грей" - это эстетический роман в высшем смысле, не пропагандирующий эстетическую доктрину, а выявляющий ее опасности.

Уайльд символически написал трагедию эстетизма, заключающую в себе предвестье его собственной трагедии. Дориан, как и Уайльд, экспериментировал с двумя формами половой любви - любви к женщинам и любви к мужчинам; через посредство своего героя Уайльд мог распахнуть окно в свой собственный опыт последних лет. Своим романом он заявляет, что жизнь, управляемая одной лишь чувственностью, анархична и саморазрушительна. Дориан Грей - это лабораторный опыт. Результат отрицательный. По таким правилам жизнь прожить невозможно. Платой за попустительство самому себе становится расправа героя со своим портретом; этим действием, в некотором смысле обратным тому, чего он желал, Дориан раскрывает свое лучшее "я", хотя бы и только в смерти. Уайльдовский персонаж приходит к той точке, где сходятся противоположности. Непреднамеренное самоубийство делает Дориана первым мучеником эстетизма. Текст романа говорит нам: красиво плыви по поверхности - и некрасиво сгинешь в глубинах. В ответ на нападки критиков Уайльд написал предисловие, восславлявшее эстетизм, которому сам роман предъявляет обвинение. "Портрет Дориана Грея" замкнут, обращен на себя в самом что ни на есть хитроумном смысле, как и его центральный образ.

Дориан символически восходит - или опускается - от жизни к искусству и от него обратно к жизни. Всякое событие, как и всякий персонаж книги, имеет скрытую эстетическую составляющую, которой это событие, этот персонаж и мерится в конечном итоге. Бэзил Холлуорд завершает портрет Дориана именно в тот момент, когда лорд Генри начинает охотиться за душой молодого человека. Хотя Уайльд в предисловии к роману утверждает: "Раскрыть людям себя и скрыть художника - вот к чему стремится искусство", Холлуорд боится, что портрет слишком откровенно обнаруживает его любовь к Дориану, а Дориан позднее, в свою очередь, боится, что он слишком откровенно обнаруживает его сущность. Уайльд как автор предисловия и Уайльд как романист подвергают друг друга деконструкции. Дориан заключает фаустовскую сделку (хотя никакого дьявола поблизости не видно) о том, что он поменяется с портретом ролями и сохранится как произведение искусства. [Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи. Л., 1982., стр. 258.]

Привязанность Дориана к Сибиле Вэйн тоже символ - это эксперимент в эстетической лаборатории. Их роман кончается так же плохо, как роман Фауста с Гретхен; однако Сибила отличается от Гретхен тем, что она - актриса. Поскольку она играет шекспировских героинь, Дориан может эстетизировать ее в своем воображении. "Разве не прекрасно, - радуется он, - что любить меня научила поэзия, что жену я нашел в драмах Шекспира?" На поверку, однако, выходит, что Сибила - не просто исполнительница ролей; ее роковая слабость в его глазах состоит в том, что она ценит жизнь выше искусства. Сибила теряет дар актрисы, потому что, перестав, как прежде, предпочитать реальной жизни бесплотные тени, она благодаря любви тянется к действительности. Она произносит еретические слова о том, что искусство - только бледное отражение подлинной любви, и Дориан жестоко отлучает ее от церкви: "Без вашего искусства вы - ничто!" В отчаянии она, как Гретхен, отравляет себя. И даже ее смерть трактуется в эстетическом ключе - вначале лордом Генри, а затем и самим Дорианом. [Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи. Л., 1982., стр. 276.]

Лорд Генри находит, что она сыграла свою последнюю роль, которая символически представляется ему "необычайным и мрачным отрывком из какой-нибудь трагедии семнадцатого века". Он говорит: "Эта девушка, в сущности, не жила - и, значит, не умерла". Дориан соглашается и с такой же легкостью заявляет: "Она снова перешла из жизни в сферы искусства". Только ее брат - и, помимо него, читатель - скорбят о ней и вершат нравственный суд. Сибила и Дориан противоположны друг другу. Она освобождается от театрального притворства, чтобы безыскусно жить в реальном мире, - и кончает самоубийством. Дориан пытается освободиться от господствующей в жизни причинности, чтобы бессмертно (и, следовательно, безжизненно) существовать в мире искусства, - и тоже кончает самоубийством.

Дориан символически совершает первородный грех против любви, и это приводит его ко второму преступлению. Бэзил Холлуорд узнаёт тайну портрета и требует, чтобы Дориан взял на себя ответственность за свои дела. За эту попытку навязать Дориану жизнь с ее законами нравственной причинности Бэзил, в свой черед, должен умереть. Дориан отлично справляется как с убийством, так и с ликвидацией тела, словно бы в подтверждение слов Де Куинси об убийстве как одном из изящных искусств. Совершив преступление, он засыпает беззаботным сном; наутро с особым тщанием выбирает галстук и кольца и читает стихотворный сборник Готье "Эмали и камеи", находя в его точеных четверостишиях ту спокойную безличность, за которую во время Первой мировой войны эту книгу ценили Паунд и Элиот. Друг Дориана, который помог ему избавиться от трупа, кончает с собой, как Сибила. Немногие уколы совести, которые Дориан чувствует, он излечивает в притоне для курильщиков опиума.

Исследуем символическое изображение духовного отравления.

В первых главах романа говорится о заражении Дориана идеями лорда Генри, в последних - о его отравлении книгой. Книга не названа; однако на судебном процессе Уайльд согласился с тем, что это - по крайней мере, во многом - "Наоборот" Гюисманса. Конечно, была у него на уме и другая книга, которая предшествовала роману Гюисманса, - "Очерки по истории Ренессанса" Пейтера. В черновом варианте Уайльд дал этой таинственной книге название "Секрет Рауля".

Когда Дориан жалуется лорду Генри на то, что он отравил его книгой, его друг протестует: "А "отравить" вас книгой я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность человека, - напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно нейтрально. Так называемые "безнравственные" книги - это те, которые показывают миру его пороки, вот и все". Однако именно книга довела в жизни Дориана до конца то, что начал лорд Генри. Уайльд не позволяет нам согласиться с мнением Уоттона: нам уже известно, что сам лорд Генри в шестнадцать лет был потрясен прочитанной им книгой. Она также не названа, однако из разговоров лорда Генри становится ясно, что это за книга. Он постоянно цитирует или перефразирует без указания источника "Очерки по истории Ренессанса" Пейтера. Плагиат - худший из его грехов. Пейтер побуждает читателей "всегда находиться в том фокусе, где жизненные силы сосредоточиваются в наибольшем числе и с наичистейшей энергией"; лорд Генри вторит ему (хотя и опускает эпитет "наичистейший"): "Проявить во всей полноте свою сущность - вот для чего мы живем". Пейтер говорит, что мы не должны позволять никаким "теориям, идеям или системам" принуждать нас "принести в жертву какую бы то ни было часть нашего опыта". Лорд Генри идет дальше: "И мы расплачиваемся за это самоограничение. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. А согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибо осуществление - это путь к очищению. Единственный способ отделаться от искушения - уступить ему. А если вздумаешь бороться с ним, душу будет томить влечение к запретному... "

Символические представления Дориана о жизни по ту сторону аскетизма и распутства - это возможность переживать каждое мгновение жизни, ибо и сама жизнь - лишь преходящее мгновение.

Скажем несколько слов о неприятном, завуалированном символе в романе - символе однополого размножения. "Дориан Грей" - это не только роман об эстетизме; это еще и одна из первых попыток внести в английскую прозу тему однополой любви. Должным образом завуалированная трактовка этой запретной темы дала книге скандальную известность и оригинальность. Как Уайльд написал в эссе "Душа человека при социализме", "любая попытка расширить тематику искусства воспринимается публикой крайне болезненно; и тем не менее жизнеспособность и развитие искусства в немалой степени определяются постоянным расширением его тематики". Нельзя, конечно, утверждать, что все главные герои романа - гомосексуалисты; но что они собой представляют? Лорд Генри женат лишь номинально; жена оставляет его вовсе, и он скорее доволен этим, нежели опечален. Он снимает домик в Алжире для себя и Дориана (эти края облюбовали для отдыха английские гомосексуалисты), и его старания осеменить друга духовно, мягко говоря, двусмысленны. Дориан губит как мужчин, так и женщин, словно его любовь в обоих вариантах может быть истинной, лишь оставаясь безнравственной. Обе формы любви здесь тронуты символической порчей. Холлуорда убивает человек, которого он безумно любит. Для живописи Холлуорда лицо Дориана было тем же, чем фигура Антиноя - для греческой скульптуры. Неудивительно, что Холлуорд на одном из портретов изобразил Дориана "в венке из тяжелых цветов лотоса на носу корабля императора Адриана" - напоминает символ древних языческих игрищ с венками. Дориан прекрасно понимает, какого рода любовь он возбудил в Бэзиле: "Нет, это любовь такая, какую знали Микеланджело, и Монтень, и Винкельман, и Шекспир". Как Пруст, Уайльд разыгрывает тему однополой любви в одной лишь несчастливой тональности. Склонности самого Дориана читателю вполне ясны; как и Уайльд, его герой неравнодушен к переодеванию, символизирующим противоречивость и изменчивость поступков и натуры.

В трех главных персонажах Уайльд символическим изображением реализовывал или изображал грани себя самого. В некоторых частностях история Дориана смыкается с жизнью Уайльда: о Дориане тоже говорили, что он "намерен перейти в католичество"; он приобщился к мистицизму, как Уайльд - к масонству. Дориана едва не забаллотировали в Вест-Эндском клубе; Уайльда задело, когда его вычеркнули из списка потенциальных членов Сэвил-клуба. Уайльд сообщает нечто о себе и своих литературных занятиях, говоря, что Дориан "часто увлекался идеями, заведомо чуждыми его натуре, поддаваясь их коварному влиянию, а затем, постигнув их сущность, насытив свою любознательность, отрекался от них с тем равнодушием, которое не только совместимо с пылким темпераментом, но, как утверждают некоторые современные психологи, часто является необходимым его условием".

Публикация "Дориана Грея", пусть даже пока лишь в журнальном варианте, принесла Уайльду все внимание, какого он только мог пожелать. А вот для его жены поднявшаяся шумиха была чрезмерной. "Теперь, когда Оскар написал "Дориана Грея", все перестанут с нами разговаривать", - посетовала она. Что касается матери Уайльда, то она была в восторге: "Это великолепнейшее произведение, лучшее из всей нынешней беллетристики. Читая концовку, я едва не лишилась чувств".

Почти сразу же крупнейшая книготорговая фирма "У. Г. Смит" отказалась распространять этот "грязный" роман, наполненный различными двузначными символами. Воздействие "Дориана Грея" было очень сильным. Никакой другой роман так много лет не привлекал к себе такого внимания и не возбуждал в читателях таких противоречивых чувств.

Уайльд отвергает романтическое представление об искусстве как спонтанном извержении мощных чувств; оно, по его мнению, представляет собой в высшей степени осознанную деятельность. Уайльд пишет, подразумевая символическое изображение жизни: "Великий поэт создает песни, потому что решает их создать", и поет он их не от своего лица, а от лица, которое он для себя избрал: "Человек в наименьшей степени является самим собой, когда он говорит от первого лица. Дайте ему маску - и он скажет вам правду". Уайльд находит, что именно наша способность к критическому суждению спасает творчество от повторяемости и способствует созданию новых символов и творческих образов.

Дориан был прав, ища выхода из замкнутого круга повседневности, но он был неправ, проявляя только часть - и неблагородную часть своей натуры. Уайльд символически уравновешивает две идеи, высказанные в его диалогах и на первый взгляд взаимоисключающие: с одной стороны, искусство отделено от жизни, с другой - оно тесно с ней связано. Стерильность искусства и его заразительность - качества не столь уж непримиримые. Уайльд нигде не дает формулу их единства, но подразумевает он примерно следующее: творя красоту, искусство бросает миру упрек, привлекая внимание к его несовершенствам самим своим безразличием к ним, так что стерильность искусства становится прямым вызовом или иносказанием. Искусство способно оскорбить мир, насмехаясь над его законами или снисходительно потворствуя их нарушению. Оно также способно соблазнить мир, заставляя его следовать примеру, который кажется дурным, но на деле является спасительным. Так, двигаясь к самопознанию, в той или иной степени окрашенному самоспасением, художник побуждает к тому же мир. [Писатели Англии о литературе. М., 1981., стр. 73.]

Выявив в "Дориане Грее" изъяны ортодоксального эстетизма и показав в эссе "Критик как художник" и "Душа человека при социализме" достоинства обновленного эстетизма, Уайльд представил дело с максимально возможной полнотой. При всем изяществе его художественных символов совершенно ясно, что это атака на викторианские представления о жизни общества. То, что это общество начинало распадаться, не делало его более восприимчивым к идеям Уайльда - скорее наоборот. Он призывая общество терпимее относиться к таким отклонениям от нормы, как гомосексуализм; он призывал его отказаться от лицемерия, перестав закрывать глаза на факты социальной жизни и согласившись с тем, что его принципы до сих пор были принципами ненависти, а не любви, наносившими ущерб личности и искусству.