Комплексы общественного мнения

      Вот ситуация 1996 г. со всеми его перипетиями политической мобилизации и последующего разочарования.

Таблица 2

Доверие и недоверие респондентов к власти (в % от числа опрошенных)*

* Исследования типа «Мониторинг», 1996 г. (N = 2400). Данные о затруднившихся ответить не приводятся.

      Отсутствие  надежного эмпирического материала  относительно ситуации до конца 80-х  годов не исключает возможностей теоретической реконструкции — которая в известной мере опирается на накопленные представления о механизмах процессов общественного мнения. Известные проявления массового «единодушия» в 20–80-х годах, в том числе в ситуациях всеобщих голосований, — независимо от соотношения иллюзий, послушания, устрашения, фальсификации и пр. — очевидно не имеют того смысла, который правомерно вкладывать сейчас в отношения политического доверия—недоверия как они предстают, в частности, в опросах общественного мнения.

      Годы  первоначальной перестройки соединили  эту картину с определенными  иллюзиями и надеждами части  населения, но не изменили ее природы (хотя бы потому, что отсутствовали условия для альтернативной установки, то есть недоверия). Поэтому само формирование таких условий в общественном мнении — возможности голосовать не только «за», но и «против», — стало важным шагом на пути развития политического самосознания общества. Правда, этот шаг определил и существенную ограниченность всего механизма общественного доверия—недоверия: с самого начала оно ориентировалось не столько на конкретные акции властвующих лиц, органов и институтов, сколько на собственные иллюзии в отношении этих субъектов действия. М. Горбачев лишился массовой поддержки не столько из-за своих колебаний в политике, сколько из-за того, что не оправдал иллюзий, которые первоначально с ним связывались; через два-три года то же произошло и с Б. Ельциным. Недоверие к политическим лидерам — распространенное, как водится, и на институты власти — выступило прежде всего как показатель общественного разочарования. А далее этот индикатор (постоянно муссируемый значительной частью интеллигентски-демократической прессы и публики) превратился в своего рода константу, непременную принадлежность всех настроений и оценок общественного мнения. Причем в константу, исполняющую определенные общественно-значимые функции.

      Одна  из них — выражение отстранения массы населения от власти как чужой, далекой, даже мало интересной. Обратная сторона «недоверчивого» самоотстранения народа от власти — сохранение властной системы, отстраненной от массового участия и контроля, то есть системы, далекой от демократии участия.

      Недоверие и неуважение к властным институтам, особенно же к праву и правовой организации этих институтов — давняя черта всей ментальности отечественного самовластия и бунтарства. Российский «духовный» анархизм и советская традиция небрежения всеобщими правовыми принципами внесли свою лепту в формирование сугубо утилитарных, инструментальных установок по отношению к государству, праву, парламентаризму и пр. Нескончаемые распри между исполнительной (президентской) и представительной властями 1992–1996 гг. первоначально скорее закрепляли довольно рискованное противопоставление «полезных» и «бесполезных» институтов (к последним, естественно, относились представительные и правовые); неизбежным результатом явилось негативное отношение ко всем и всяким властям. Если, скажем, в 1992–1993 гг. уровень недоверия к парламенту (Верховному Совету) значительно отличался от уровня недоверия к президенту, то в последнее время эти показатели разнятся мало.

      Политическая  мобилизация в период президентской  избирательной кампании 1996 г. показывает, что механизм общественного доверия—недоверия по отношению к определенным деятелям может выступать как ресурсный по способу действия: невысокое или недемонстрируемое доверие исполняет функции потенциального ресурса, который актуализируется в процессе политической мобилизации. Это произошло за сравнительно короткий период с мая по июнь 1996 г. с ресурсом доверия к Б. Ельцину.

      Недоверие к лидерам и институтам, ставшее  универсальным фоном общественной жизни — при всех колебаниях в настроениях и симпатиях отдельных групп — неспособно к исполнению функций «бунтарской» (протестной) мобилизации. Как уже отмечалось, недоверие ближе всего к безразличию и отстраненности. (В этих условиях, если использовать распространенный образный код, смысловое расстояние между слоганами «на фонарь!» и «до фонаря» оказывается коротким.)

      При преобладающем универсальном недоверии  к политическим институтам и лидерам  страны в акциях протеста против их социальной политики (наиболее явно затрагивающей  интересы большинства населения) готовы принять участие не более четверти опрошенных. В реальных же забастовочных акциях принимали участие, по опросным данным, 5,5% респондентов на начало 1995 г. и 4,4% в соответствующий период 1996 г. Вряд ли противоречит по смыслу этому типу индикаторов небывалое за последние годы единодушие большинства населения, одобрившего в декабре 1996 г. забастовку, организованную профсоюзом угольщиков. 63% опрошенных заявили, что полностью поддерживают эту акцию, еще 17% — что в целом разделяют позиции шахтеров, хотя считают их выступление несвоевременным (исследование типа «Экспресс», N = 1600 человек). Декларативная поддержка оказалась не стимулом к более широкому протесту, но скорее средством «выпустить пар» протестного настроения, разогретого ситуацией повсеместных невыплат заработной платы.

      Как видим, «всеобщее» состояние социального  недоверия не имеет прямой связи  даже с декларативным протестом («готовность участвовать...»), тем  паче — с реальным участием в акциях протеста. Более того, продолжая высказанное выше соображение о функциях отстраненности, можно утверждать, что хроническое недоверие не столько аккумулирует, сколько гасит, демпфирует энергию социального и политического протеста, создавая некую постоянную отдушину для нее, — а тем самым противостоит тенденциям и настроениям «катастрофизма». Постоянный «псевдо-бунт» подавляет в зародыше потенциал вспышки «бунта» реального. В этом, как представляется, и состоит основная функция массового недоверия по отношению к лидерам, глашатаям, институтам, обещаниям, декларациям. В то же время всеобщее недоверие время от времени создает почву для вспышек персонализованных иллюзий и надежд в отношении фигур, облик которых не укладывается в неодобряемую, но терпимую систему.

      Парадигма персонификации

      В примитивном политическом сознании, которое переносит на безличные социальные структуры и символы характеристики межличностного общения, все общественно значимое выступает в персонифицированном виде — и корни «зла», и надежды на «добро». Из этой парадигмы примитивизма наше массовое сознание никак не может выбраться.

      Наиболее  глубокая основа ее устойчивости — в том партикуляризме сознания (выделяющего в качестве главной оси не универсальное, а «свое»), которое отмечалось выше. Если «привязанности» превалируют над обязанностями, закрепляется псевдоличностное отношение — прежде всего по доминирующей вертикальной оси. Предложенный пропагандой «классических» для режима 30-х годов «лирический проект» такой персонификации (штампы типа «родное правительство», «любимый вождь») не оказались работоспособными, и в «сороковые-роковые» его сменил сконструированный на иной лад и более адекватный массовым ожиданиям образ грозного заоблачного владыки.

      Начиная с эпохи великих разоблачений персонификация относится преимущественно  к силам «зла» (хотя в наследии диссидентской и либеральной мысли тех лет определенное место занимала и надежда на «нового Хрущева»). Решившись разоблачить крайности режима, Н. Хрущев и его сторонники использовали ту же персонифицирующую парадигму (полузабытый сейчас эвфемизм «культа личности», воплощенный в лейтмотиве знаменитого доклада 1956 г.: Сталину доверили, а он злоупотребил). В политическом обиходе подобная фразеология сейчас почти не употребляется, но соответствующие ей рамки массового сознания продолжают работать.

      Наблюдается явное предпочтение персонализованного представления о «виновниках» — вполне соответствующего стандартам массового воображения прошлых десятилетий. Так, причины крушения советского строя в 1995 г. 23% респондентов объясняли пороками социалистической системы, а 55% — дурными качествами руководителей (в 1996 г. — соответственно 29 и 53%).

      Поиск «виноватого», кстати, не только отводил  упреки от содержания общественно-политической системы и политики, но и довольно эффективно служил — и продолжает служить — противоядием от комплекса общей вины и, соответственно, покаяния.

      В рамках «перестроечных» и последующих  иллюзий ореол благодетельного  реформатора последовательно переходил  от Горбачева к Ельцину, а летом 1996 г — на время — оказался у генерала Лебедя (точнее, у того образа генерала, который сконструировала и которым увлеклась с середины июня образованная часть российского электората). Эти три фигуры образовали в общественном мнении некую цепь исполнения неисполненных желаний: Ельцин воспринимался как более решительный и искренний Горбачев, и подобным образом (при всем снижении чина и образа) — Лебедь как более рассудительный, искренний и решительный Ельцин. Напомним важное обстоятельство, о котором немало написано ранее: взлетел в общественном воображении тот Лебедь, который был уже привязан к президентской колеснице Ельцина. В данном случае нас интересует не то, насколько подобные иллюзорные конструкции реализуются или могут реализоваться в каком-то будущем, — это другая проблема, — а то, как и почему они строятся вновь и вновь. Пока электоральная процедура воспринимается как «выбор судьбы» — примеры из той же искусственно разогретой политической атмосферы лета 1996 г. — высокопоставленный чиновник воспринимается в ореоле героя (или антигероя).

      Между псевдохаризмой и  псевдопопулизмом

      Сначала — некоторая толика буквоедства, которое иногда способствует точности понятий. Идеи харизмы и харизматической власти, выпущенные некогда М.  Вебером в сферу социального мышления, давно утратили свой изначальный смысл и претензии на строгость. По Веберу, харизмой именуется «определенное качество индивидуальной личности, благодаря которому он отделяется от обычных людей и рассматривается как наделенный сверхъестественными, сверхчеловеческими или, по меньшей мере, особыми и исключительными качествами»⁸. Типами харизматиков для него были такие фигуры, как Франциск Ассизский, но не политические авторитеты XIX–XX веков при всем их личном влиянии или популярности. Для него харизма — феномен, стоящий вне социальных институтов и предшествующий им; само формирование таких институтов он склонен был рассматривать как «рутинизацию харизмы». Современные комментаторы и пользователи взглядов М. Вебера в разных странах давно нарушили методологическую чистоту понятия и ввели в обиход размытое, даже метафорическое, понимание харизмы как личного влияния, силы личности, своеволия, личной власти, самоуправства и т. д. различных персонажей современной политики, которые могли действовать только в жестких институциональных, государственных, партийных рамках и с их помощью. В результате термин превращается в «модное» методологическое словечко, в ярлычок, лишенный собственного содержания, а значит и способности объяснять социальные явления.

      В современной отечественной истории  нет пламенных пророков, которые своим голосом и волей были бы способны двигать массами. Все авторитетные политические герои и антигерои, которых мы знаем, опирались на партийные и военно-полицейские организации и только с их помощью могли утвердить собственное влияние. Самоуверенность, личная энергия и прочие качества из стандартного «лидерского» набора, конечно, действовали, но лишь в этих рамках. Это относится и к вождям большевистского типа, и к лидерам постсоветских лет. Никакой особой харизматической силой никто из них не обладал.

      Это не снимает, но, как мне представляется, переформулирует проблему личного  влияния современных лидеров  на события и — что по-своему важно — на массовое восприятие событий. В строго централизованной системе тоталитарного общества привилегию говорить «своим голосом» — давать объяснения и, как принято было говорить, «формулировки» — имел лишь поставленный на вершину пирамиды, другим приходилось повторять или помалкивать. Длительное «одноголосие» завершилось неизбежным всеобщим «безголосием»: политический фон создали деятели, лишенные собственного языка (это, конечно же, одно из проявлений примитивизма самой политической сцены). И на этом фоне уже пародийная фигура В. Жириновского создает образец самостоятельности, на который волей-неволей спешат равняться чуть ли не все, кто хотел бы выдвинуться из общего ряда — независимо от пристрастий и антипатий.