Комплексы общественного мнения

      В общественном мнении представления  о личности, обладающей «своим голосом», сплетаются и с надеждой на «сильную руку», которая заметно растет по мере того, как забываются невыученные уроки прошлого и усиливаются ощущения нарастающего беспорядка в стране.

      Но  неординарные личные качества не создают  харизмы, а реальных (инструментальных, организационных) оснований мечта  о «сильной руке» не находит; потому и остается иллюзией — утешительной для одних и тревожной для других.

      Сопоставим  ответы на вопрос о единоличной власти, который ставился в исследованиях  ВЦИОМ в 1989 г. (программа «Советский человек») и семь лет спустя, в 1996 г.

Таблица 3

«Бывают ли ситуации в жизни страны, когда народу нужен сильный и властный руководитель?»  
(в % от числа опрошенных)*

*Исследование  по программе «Советский человек», 1989 г. (N = 1250 человек) и типа «Мониторинг», 1996 г. (N = 2400 человек).

Респондентам  были предложены следующие  варианты ответа:

1. Нашему народу постоянно нужна «сильная рука».
2. Бывают такие ситуации, когда нужно сосредоточить всю полноту власти в одних руках.
3. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы вся власть была отдана в руки одного человека.

     Таким образом, за семь лет заметно (в полтора-два  раза) возросла демонстративная готовность признать «сильную руку» единоличного лидера и еще более существенно уменьшилось отторжение такого признания. Причем довольно резко изменились установки всех возрастных и образовательных групп. Синдром отторжения единоличной власти, явно связанный с годами подъема перестройки и характерным для них тоном критики советского прошлого, перестал действовать.

     Может показаться, что произошел какой-то крутой поворот всего вектора  общественных ожиданий — от демократических к авторитарным и даже личностно-авторитарным. Но при этом не учитывается очень важная особенность структуры общественного мнения, — его двуслойность, бинарность, в данном случае, разделение декларативных и реальных ориентаций. Демократические ориентации, например, остаются декларативными или эмоциональными, если они только противопоставлены рамкам советско-партийного режима, но не опираются на предпочтения демократических институтов («эмоциональная демократия» образца 1988–1989 гг.). И аналогичным же образом апелляции к «сильной руке» остаются чисто декларативным или эмоциональным протестом против очевидного беспорядка и беспредела, если они не имеют реального институционального адреса — режима, организации, структуры власти. (Обращение к историческим параллелям отечественного, немецкого, китайского и т. д. происхождения показывает, что всюду такая адресация была.)

     Неплохим  подтверждением сказанному может служить  расхождение между уровнями авторитарных деклараций и уровнями принятия авторитарного  режима: доля сторонников жесткой  диктатуры за последние годы почти  не меняется, колеблясь в пределах от четверти до трети опрошенных (так, в январе 1996 г. — 34%).

     Власть, стремящаяся показать свою силу, — как видно по развитию обстановки в странах нашего общего прошлого от Туркменистана до Беларуси — может использовать инструменты популизма, то есть непосредственной апелляции к массе, минуя политические институты и элитарные структуры. Такая апелляция присуща любым авторитарным и тоталитарным режимам, в том числе и советскому, ее одинаково часто используют как сторонники, так и оппоненты властных структур постсоветских лет. Но она всегда и всюду служит добавочной, скорее даже идеологической, чем реальной опорой власти. Собственно популистский режим столь же невероятен, как «харизматический».

     Итак, ориентации почти без доверия, иллюзии  без расчетов, недоверие без протеста — таковы вертикальные линии, образующие комплекс зависимости, действующий в нашем общественном мнении.

     Ожидание  и терпение

     Анализ  рядов данных, относящихся к массовым ожиданиям (кто — чего — когда — благодаря чему — ожидает и т. д.), обнаруживает некоторые особенности восприятия социального времени в общественном мнении. Притом, времени достаточно специфичного. Это не «будущее» (в смысле того, что видится «там, за поворотом», дальним или ближним), а как бы «продленное настоящее». Изучение ответов на вопросы об ожиданиях или терпении позволяет понять, каковы рамки этого «продления» у различных групп населения.

     Возьмем, для примера, следующие данные.

Таблица 4

Отношение к экономической  реформе и ожидания от нее 
(в % от числа опрошенных по группам отношения к реформе, по столбцу)*

* Исследование типа  «Мониторинг», январь 1996 г. (N =2400 человек).

      Как видим, лишь около трети населения относит решение проблемы экономической нормализации к обозримому времени (до 10 лет). Это лишь подводит к постановке вопроса о том, как люди располагают во времени свою готовность выносить современные трудности и/или ожидать изменений к лучшему.

      Отметим, что все эти параметры восприятия времени (точнее, конечно, изменений ситуации во времени) не относятся ко времени активного, запрограммированного, рассчитанного на успех социального действия.

      Наблюдаемое за последние годы колебание оценок собственного положения и ситуации в стране почти у всех групп населения (кроме самых молодых и активно включенных в новую экономику) происходит в жестко негативных рамках. В то же время показатели терпения почти стабильны, а их изменения могут быть поставлены в связь с состоянием социально-политической ситуации в стране.

      Представляется, что «за» рассмотренными индикаторами состояния общественного мнения кроется сложный пучок неоднородных ожиданий и установок, которые в  разной мере раскрываются в опросах. По-видимому, для одних «терпение» — это ожидание улучшения, для других — надежда на «неухудшение» ситуации (характеризуемой анкетной опцией «...можно терпеть»), для третьих — выражение апатии и безразличия. От сочетания и соотношения таких «компонентов» зависит, в конечном счете, состояние и перспектива общества.

      В основе надежды на то, что при  всех бедствиях и трудностях, все  же «можно терпеть» — расщепление социального времени на «общее» и «свое», обособленное. Значительная часть населения надеется на то, что ее мало заденут пертурбации общеэкономического и «верхушечного» порядка. Так, по исследованию «Советский человек–2» (1994 г., N = 2500 человек) почти две трети респондентов (61%) соглашаются с таким вариантом отношений: «пусть "наверху" занимаются своими делами, а я буду заниматься своими».

      «Свои»  среди «чужих»

      Исторический  и современный отечественный  опыт показывают, как универсальная  проблема сопоставления «своих» и «чужих» (людей, стран, ценностей и пр.) превращается в сложный и нередко даже болезненный комплекс — рамку соотнесения, которая в значительной мере определяет национально-государственное сознание «человека российского» (в недавнем прошлом — советского).

      Основной  фактор, осложняющий всю сеть «нормальных» горизонтальных (то есть одноуровневых) соотношений в общественном мнении этого человека — слабость внутренней организованности. Подобно тому, как государственная общность имперского типа нуждалась в том, чтобы определять себя через отношения с другими, вновь и вновь доказывая свою способность выжить среди других государств, человек, прикованный узами патерналистской зависимости к такому государству, нуждался в том, чтобы утверждаться опять-таки через сопоставления с людьми других стран и культур («чужими»). «Маленький человек», пока он чувствует себя таковым, прячется в тени казенного величия, — одна из вечных тем отечественной литературы и идеологии⁹. К этой исторически нерешенной проблеме, в основном обусловленной запоздалой модернизацией, добавились неопределенности последних лет, связанные с распадом Союза и изменением положения России в мире.

      В этих условиях апелляция к державному величию неизменно оказывалась элементом комплекса неполноценности — своего рода компенсацией за мучительное ощущение собственной униженности.

      Данные  опросов обнаруживают, что расставание с представлениями о «первой державе», наделенной особой миссией, обязанной переделать мир по своему образу и подобию — существенный элемент переживаемой большинством населения — правда, скорее людьми старших возрастов — утраты «союзной» идентичности; более молодые воспринимают эту утрату несколько в ином плане — как разрыв личных связей. Поскольку самовозвеличение оказывается оборотная стороной переживания собственной отсталости, то неизбежным дополнением возвеличения служат приемы и формулы самоуничижения (самохарактеристика «совка»: мы-де не такие, как все, нам не нужно то, что всем и т. п.).

      Примером  могут служить варианты оценок отсталости страны. В исследовании 1989 г. почти три четверти — 72% — опрошенных отмечали отставание страны (СССР) как бесспорный факт, пять лет спустя, в 1994 г. отставание отмечали существенно реже — 41%.

      Наибольшую  гордость в отечественной истории  у респондентов 1996 г. вызывает победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. (мнение 44%). Концентрация национальной гордости вокруг такого события (на следующем месте по частоте упоминаний — «великое терпение русского народа», 39%) несет явную функцию возвышения самооценки. А это не только мешает трезвой оценке уроков мировой войны и ее последствий, но задает упрощенную оценочную рамку всему историческому сознанию (точнее, мировосприятию). Одно из частных, но крайне актуальных сейчас последствий действия подобной рамки — трудность восприятия таких военно-политических поражений, как чеченское.