Комплексы общественного мнения

      По  всей видимости, в долгой череде саморазоблачений и покаяний, которыми наполнена история  отечественного инакомыслия разных направлений, «внутренний страх» — помимо всего прочего — действовал с огромной силой. Конечно, лишь до тех пор, пока монолит «общего мнения» и стоящих за ним систем казался цельным.

      Линии и противоречия «массовой  социализации»

      Общественное  мнение, как уже отмечалось, исполняет  свои социализирующие функции преимущественно про трем линиям: во-первых, через свой универсальный «язык» или категориальный аппарат; во-вторых, через систему общеупотребительных рамок социально допустимого поведения (правил игры на массовом поле); в-третьих, через механизмы идентификации человека с различными сегментами и структурами общества.

      По  всем этим направлениям процессы «массовой» социализации (то есть осуществляемой через механизмы общественного  мнения) происходят в современных  наших условиях весьма противоречиво: каждый «шаг вперед» неизбежно вызывает не просто сопротивление, но тенденцию возврата к отжившим структурам и способам действия.

      Универсальная распространенность «языка» общественного  мнения (с его плюрализмом, свободой слова и пр.), которая в нашем обществе стала общепризнанной на протяжении последнего десятилетия, прикрывает довольно примитивную дихотомию общественных сил, постоянно порождающую стремления к авторитаризму и прямому манипулированию тем же общественным мнением. Правда, реализоваться полностью они до сих пор не могли — и, скорее всего, не смогут — потому что, если сторонники авторитарных диктатур вынуждены обращаться к массам через поле общественного мнения, то есть прибегать к «неспецифическим» средствам, это говорит об их слабости, о том, что «специфические» средства военно-полицейского и бюрократического насилия утратили свою эффективность.

      Опыт  политически напряженных пред- и  послеэлекторальных месяцев 1996 г. дал обширный набор вариантов апелляции к общественному мнению со стороны политических и, особенно, властных сил — учет реальной ситуации, мобилизация архаических структур («всенародной поддержки»), манипулирование масс-медиа, подчеркнутое безразличие... Как и можно было ожидать, активизация «мобилизационных» механизмов воздействия на общество и общественное мнение не придали стабильности президентской власти, а напротив, стимулировали децентрализующие авторитарные тенденции.

      Но  именно этот, столь разнообразный, опыт ввел в обиход новый механизм общения  властных структур друг с другом — через масс-медиа и общественное мнение (публичные «генеральские» разборки вокруг Коржакова—Куликова—Лебедя). В каждом случае реальным адресатом был, видимо, один человек, президент, а возбуждение общественного мнения служило лишь средством спровоцировать определенную реакцию с его стороны. В интересующем нас плане анализа важно отметить косвенное признание роли публичности даже в ситуации дворцовых интриг. (Вопреки традиционному правилу обращения с «сором из избы», он демонстративно выносится «через улицу».)

      Другая  особенность того же недавнего опыта — наличие разных «правил игры» как будто на одном и том же поле общественного мнения.

      Прежде  всего здесь сталкиваются привычные  партикуляристские правила (привилегированные, «для своих») с современными универсалиями (общезначимыми нормами и правами). Торжественно провозглашенные гражданские права подчиняются интересам целостности или безопасности государства (как эти последние трактуются на данный момент в иерархии власти). Ответные реакции, ставящие превыше всего локальные, этнополитические, фирменные интересы, усиливают то же противоречие.

      В электоральной ситуации это находит  свое выражение в превращении  борьбы политических сил в столкновение разных исторических эпох. Тем самым  легитимизируется заведомое неравенство возможностей соперников не только в использовании масс-медиа, но и в ориентации пропаганды и пр.

      Социальная  идентификация как  пример

      Современные идентификационные процессы демонстрируют  все типичные противоречия «массовой» социализации.

      Неоднократно  отмечался переход от единообразных  и жестких принудительных рамок  социальной идентичности привычного прошлого («мы советские люди») к многообразным, подвижным и в какой-то мере добровольным структурам, характерным для либеральных  обществ. В связи с этим возрастает значение локальных и неофициальных параметров идентификации.

      Так, в 1989–1994 гг. заметно уменьшилась доля считающих, что человек «несет ответственность за действия своего правительства», а также связывающих мысль о своем народе с государством. Сопоставим с этим более свежие результаты исследования, проведенного ВЦИОМ по особой программе в трех регионах страны в 1996 г. (N = 1000 человек).

Таблица 1

«Кем  Вы скорее всего себя ощущаете...» (в % от числа опрошенных)*

      Как видим, доминирующей всюду является региональная идентификация по сравнению  с общероссийской (притом «общий счет» по каждому региону почти неизменен — 6:4).

      Однако  все эти показатели разгосударствления и деидеологизации уровня идентификационных  процессов отражают лишь одну сторону  нынешнего положения. Медленно, с  трудом, но заметно формируется тенденция  отождествления с Россией как  новым государственным образованием. Дело не только в том, что все большая доля опрашиваемых считает себя уже не советскими, а российскими гражданами, — это можно считать просто признаком привыкания к официально-политической реальности. Но поскольку сохраняются механизмы и условия для «всеобщей» мобилизации, существует и возможность активизации факторов патриотической и идеологической идентификации «старого» типа, характерного для непреходящего прошлого.

      Комплекс  зависимости и  «вырожденный патернализм»

      «Вертикальные»  отношения в общественной системе (господство—подчинение) становятся доминирующими при неразвитости или разрушении отношений «горизонтальных» (договорных, партнерских). В советских условиях отношения к «высшему», «начальственному» (контролирующим инстанциям) неизменно преобладали над всеми типами отношений к «ближнему», и этим определялось — и в значительной мере определяется доныне — преобладающее значение вертикальных связей. Соответственно и общественное мнение организуется преимущественно по оси вертикальной, неравноправной зависимости, — причем это относится не только к ситуациям пассивного подчинения, но в такой же мере и к ситуациям явного или скрытого протеста, ориентированного, естественно, «наверх», к вершине политической пирамиды.

      Эта пирамида не является «государственной», — по крайней мере, в современном смысле этого термина. Иерархическая, статусно-дифференцированная, идеологизированная система относится скорее к «гемайншафтным», чем к собственно государственным образованиям (в терминологии Ф. Тённиса). В ней доминируют не универсальные нормы (законы, ценности), а сугубо партикуляристские и утилитарные регулятивы (ориентации на обязанности и привязанности в отношении «своих» и т. п.).

      Скорее  всего такую систему можно  характеризовать как патерналистскую, построенную на принципах «отеческой» заботы (со стороны правящей элиты) и «сыновнего» послушания (со стороны «народа»). Патерналистская модель предполагает всевластие «верхов» и почтительное послушание «низов», подкрепленное соответствующими контрольными и социализирующими институтами. Однако то состояние общественной системы, с которого реально начинается отсчет времени нынешних перемен — это уже патернализм вырожденный, оставшийся «без божества, без вдохновенья», не способный ни всерьез увлекать иллюзиями, ни пугать тотальными репрессиями. В этом состоянии он мог держаться лишь на всеобщем и все более значимом лукавстве (двоемыслии): видимость всеобщего контроля, подкрепленная видимостью всеобщего подчинения. Эти характеристики, довольно давно вошедшие в обиход социального знания, позволяют представить важнейшие особенности интересующего нас ныне действующего комплекса.

      «Лукавая» асимметрия

      Патерналистская иерархия закрепила принципиально  асимметричные отношения «верха» и «низа», которые базируются на различии самих критериев поведения (по известному принципу «что дозволено Юпитеру...»). Общество, не прошедшее исторической школы демократического и гуманистического воспитания, не воспринимает самой идеи универсальности гражданских прав и обязанностей: от допущенных «наверх» ожидают не того, что от остающихся «внизу», и наоборот. Соответственно различными оказываются и рамки допустимого, причем на обоих полюсах эти рамки весьма широки в эпоху патернализма вырожденного. Систематический обман населения старой и современной пропагандой, в том числе предвыборной или экономической, а также государственный налоговый и прочий рэкет оцениваются большинством как нечто столь же правомерное, как массовое уклонение от уплаты налогов и т. д.

      Патерналистское сознание воспринимает демократию прежде всего как милостивую заботу правящей элиты о своих подданных и  послушание со стороны последних. Опросы общественного мнения неизменно  показывают, что признаками демократии считаются соблюдение порядка и поддержание благополучия. Ни демократическое участие, ни демократический контроль над властью — иными словами, формирование соответствующих институтов участия и контроля — не находятся в поле общественного внимания, которое мы представляем по массовым исследованиям.

      Поэтому, между прочим, шумные «придворные» разборки последних перед выборами месяцев практически не отражаются на состоянии общественного мнения: от «них» просто не ждут соблюдения универсальных обычных правил поведения. При обилии скандальных ситуаций у нас практически невозможно нравственное потрясение «Уотергейта», которое бы затронуло всю страну. Само раздувание в масс-медиа различных скандальных ситуаций внутриаппаратного происхождения ориентировано преимущественно на аппаратное восприятие (точнее даже, на восприятие одним-единственным человеком, президентом).

      Более общее значение имеет тот «лукавый»  вариант реально действующего общественного  договора, который выражен ироничной  формулой советского периода: «мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что выплачивают нам зарплату». В этой словесной формуле выражен целый пучок вполне серьезных и сохраняющих свою действенность допущений: символический взаимообмен на основе взаимно принятых условностей. Кстати, как показали события 1996 г., нарушение этого договора воспринято общественным мнением достаточно серьезно. По данным исследования типа «Новогоднее» (в канун 1997 г., N = 1600 человек), в качестве главного события года наибольшая доля опрошенных назвала невыплаты зарплат и пенсий — уровень внимания к этой ситуации (42%) превысил интерес к замирению в Чечне (39%) и тем более — к российским президентским выборам (26%).

      «Лукавый» патернализм — закономерный продукт распада системы, декларировавшей тотальный контроль над обществом. Последствия этого распада многообразны и неоднозначны. Соблюдение предполагавшихся им условностей и допусков, глубоко вошедших в массовые привычки, было средством самосохранения как для стремившихся властвовать, так и для стремившихся к «выживанию» (при определенной — и различной для разных периодов — роли государственного механизма всеобщего устрашения и контроля). Развал этого механизма без формирования действующей правовой системы создал нынешнюю ситуацию неупорядоченного и неограниченного лукавого двоемыслия.

      Универсальное недоверие: фон и  функции

      С начала 90-х годов опросы неизменно  показывают высокий уровень массового  недоверия ко всем ветвям власти, который  колеблется в известных пределах в условиях массовой политической мобилизации (показательный пример — президентская кампания 1996 г.). Всеобщее недоверие к основным политическим институтам общества можно считать универсальным фоном всех событий и перемен последних лет. Объяснение этого явления не может быть простым.