Наряду со стихами,
в чем-то близкими к молитве
и пророческому обличению, встречаются
произведения совершенно иного
плана. Их можно счесть проявлениями
"простой бытовой религиозности"2,
а иногда и невольного кощунства.
Так, крест для
ахматовской героини - не только
знак "сораспятия" Христу, но и
"золотой нательный крестик",
которым можно расплатиться с
цыганкой за гадание о женихе
("У самого моря"), "залог
любви" ("Черная вилась дорога..."),
памятный сувенир о бывшем
возлюбленном ("Когда в мрачнейшей
из столиц...") и даже как бы
некий амулет, приносящий удачу
в страстной любви ("Побег").
В стихах такого плана налицо
некий комплекс культурологии,
мифологизма, кощунства и тонкого
соблазна, в той или иной степени
присущий самой атмосфере "серебряного
века". В них мы находим множество
предчувствий, примет, снов и гаданий,
отождествление земного возлюбленного
с женихом, ожидающим венчания,
почти молитвенные обращения
к Музе, как известно, все же
демоническому существу (хотя это,
конечно, условность, поэтическое
иносказание).
Есть и прямо
нехристианское отношение к действительности,
особенно в связи с темой
смерти. Для человека, сознающего
себя христианином, невозможно молить
Бога о смерти, "томясь в
неволе", а тем более утешать
себя мыслями о самоубийстве.
Но героиня даже просит на
это благословения: "И я стану
- Христос помоги! - / На покров
этот, светлый и ломкий"3. Заметим
также, что в ранних стихотворениях
слово "рай" применимо обычно
к другим: это путь д р у г о г о; свое чаще
- ад: любовь, смерть, посмертные муки: вообще
вся своя "жизнь - проклятый ад!" ("Белой
ночью", 1911, с. 37).
Безусловно, религиозность
Ахматовой была и поэтической,
поэтизирующей, преображающей мир.
Религия расширяла сферу красоты,
включая и красоту чувства,
и красоту святости, и красоту
церковного благолепия. С годами
поэзия Ахматовой становится
в духовном плане более уравновешенной
и строгой, усиление гражданского
звучания сопровождается углублением
изначально присущего ей христианского
мироощущения, мыслью о сознательно
избранном жертвенном пути.
Но самые сокровенные
чувства почти зашифрованы, утаены
от профанного взгляда; часто,
чтобы проследить до конца
мысль поэта, необходимо уловить
особую роль той или иной
интонации, слова, цитаты. О сдержанном
целомудрии творчества Ахматовой
писал В. М. Жирмунский: "Она
не говорит о себе непосредственно,
она рассказывает о внешней
обстановке душевного явления,
о событиях внешней жизни и
о предметах внешнего мира, и
только в своеобразном выборе
этих предметов и меняющемся
восприятии их чувствуется подлинное
настроение, то особенное душевное
содержание, которое вложено в
слова"4. Действительно, у Ахматовой
почти нет чисто религиозных
стихотворений, она редко говорит
о предметах веры напрямую. "Церковные
имена и предметы никогда не
служат ей главными темами; она
лишь мимоходом упоминает о
них, но они так пропитали
ее духовную жизнь, что при
их посредстве она лирически
выражает самые разнообразные
чувства", - отмечал К. И . Чуковский5.
В стихотворении
"Стал мне реже сниться, слава
Богу..." (1912), где явно присутствует
восприятие о Светлой Седмице,
единственной в году, когда весь
день действительно не замолкают звоны
колоколен, на которые пускают всех, желающих
таким образом возвестить о Воскресении
Христовом, есть загадочные в своей невнятности,
столь редкой и непривычной у Ахматовой,
строки: "Здесь всего сильнее от Ионы
/ Колокольни Лаврские вдали" (с. 105).
Иону в лучшем случае трактуют как "Ионинский
монастырь в Киеве"7. Но подобного монастыря
в Киеве не было и нет. Речь идет о киевском
Свято-Троицком мужском монастыре, расположенном
на правом берегу Днепра, в нескольких
километрах от Киево-Печерской лавры.
Он был основан и отстроен подвижником
- старцем Ионой, не успевшим увидеть исполнения
заветной мечты - окончания постройки
грандиозной колокольни, для которой,
впрочем, он успел приобрести в 1896 году
колокол весом 1150 пудов. Старец Иона скончался
9 января 1902 года, приняв схиму с именем
Петра8.
Упоминание о
другой киевской святыне мы
находим в позднейшем стихотворении
"Широко распахнуты ворота..."
(1921): "И темна сухая позолота
/ Нерушимой вогнутой стены" (с.
170). В этих строках говорится
о знаменитом мозаичном золотофонном
изображении Богоматери Оранты
в конхе абсиды алтаря Софийского
собора, имевшем, как считалось,
чудотворную силу. Этот иконографический
тип, напоминающий верующим об
особом молитвенном предстательстве
и заступничестве Божией Матери
за весь мир, получил в народе
название "Божья Матерь Нерушимая
Стена" (память 31 мая и в Неделю
Всех Святых).
Но не только
эта предельно высокая нота
звучит в религиозной тематике
Ахматовой. Существенное место,
особенно в ранней лирике, занимают
произведения, среди которых показательно,
например, такое, как "Под крышей
промерзшей пустого жилья..." (1915).
Перечисление названий читаемых
книг - всегда знак определенного
внутреннего состояния человека.
"Читаю посланья Апостолов
я..." (с. 83). К этой книге учительного
характера люди издревле обращались
в трудную минуту и в поисках ответа на
мучительный вопрос. Эта книга - опора,
книга - безусловный авторитет.
С другой стороны,
"слова Псалмопевца", т. е.
Псалтырь царя Давида - одна из
любимейших книг православной
Руси. В этом необычном сборнике
религиозной лирики сосредоточены
чувства, страдания, радости, невзгоды
и обретения живой человеческой
души. Психологическая и духовная
универсальность Псалтыря, в сочетании
с художественным своеобразием
делает ее собеседником на
все времена. Ее пронизывает
чувство особой близости Бога,
ощущение возможности обо всем
попросить, пожаловаться, даже пороптать.
Псалтирь - это и источник поэтического
вдохновения, воплотившегося в
целую традицию стихотворных
переложений. По церковному верованию,
Псалтырь отгоняет бесов, помогая
справиться с растерянностью
и отчаянием, благодарно принять
печаль и радость. В чтении
Псалтыря находит успокоение
и утешение и героиня стихотворения,
охваченная сложными, противоречивыми
чувствами.
"А в Библии
красный кленовый лист/Заложен
на Песни Песней" (с. 83). "Песнь
Песней" - одна из книг, связанная
с именем царя Соломона, лишь
обыденному, не воцерковленному
сознанию кажется странным, чуть
ли не эротическим "всхлипом
плоти", непонятно как ворвавшимся
в строгую гармонию священных
гимнов. Предельно близкое, "родное"
ощущение Бога, растворение в
Боге всей личности вплоть
до житейских мелочей и земных
эмоций, вообще характерное для
Ветхого завета, особенно ярко
проявилось в "Песни Песней".
Внешний, событийный ее ряд
- история последней любви царственного
мудреца - имеет для христианина
некий таинственный высший смысл:
это вдохновенная песнь о "романе"
души и Бога, Христа и Церкви.
"Я Господу сердце свое отдала",
- пишет Ахматова в первой строфе,
не вошедшей в основной текст
стихотворения (с. 381). "Песнь Песней"
славит ту божественную любовь,
слабой тенью которой мыслится
даже самое глубокое земное чувство,
- ту любовь, которая есть имя Бога и которую
монастырские старцы сравнивали с "неким
опьянением", а Христос уподобил отношениям
жениха и невесты, мужа и жены - земному
браку как отражению жертвенной, всепоглощающей
любви.
Думается, Ахматовой,
особенно в ранний период творчества,
весьма близок именно библейский
взгляд на мир, когда все,
что не грех, благословенно. Богатство,
раздолье, буйство чувств, вся "прелесть
милой жизни" ("Эпические мотивы.
3", 1915, с. 160) для Библии - "добро
есть". Дух самоотречения и
аскезы не превалирует в Ветхом
завете; Библия, напротив, как бы
сакрализует, освящает мирскую
жизнь, принимая и понимая в
ней, кажется, все, кроме богоотступничества,
разрушения и разврата. Она, в
общем, достаточно снисходительна
к заблуждению, по-отечески мягка
в отношении грешника; она допускает
и откровенное любование "дольним
миром", и "вопль души". Библейское
цветение и разнообразие чувств
и красок точно переданы Ахматовой
в цикле "Библейские стихи":
"Рахиль" (1921), "Лотова жена"
(1924), "Мелхола" (1922, 1959-1961). Именно
библейское мироощущение позволяет
невесте открыто, даже чувственно12
желать жениха, как будущего мужа
и отца детей, отцу - идти на
хитрость ради счастья неудачливой
дочери. "...Каждый простится обман
/ Во славу Лаванова дома" (с.
152). Подобное мироощущение - отстаивание
права просто жить, любить, рожать,
строить, воевать, петь, плакать
и молиться, грешить, каяться и
снова жить, полноценно и ярко.
Библия оставляет человеку право
на "любовь, что сильнее смерти",
даже к падшему и погибающему
в грехах "городу и миру".
"Содому" "Лотовой жены", Петербургу
Ахматовой, как и Городу Булгакова,
любимому и грешному, "платящему
по счетам", но не до конца
забытому Богом (хотя бы в
лице праведников). Мотив наказанной
любви-жалости к родному городу-преступнику,
так болезненно и ярко прозвучавший
в "Лотовой жене", проходит через
все творчество Ахматовой, вплоть до "Реквиема",
"Поэмы без героя", военных стихов
и "Царскосельской оды".
Необходимо отметить,
что в момент увлечения у
Ахматовой "библейский взгляд"
переходит в "поминание имени
Божия всуе", в "бытовое"
православие в негативном смысле
слова, а то и, как говорилось
выше, в кощунство. Примеров "бытовых"
кощунств не так уж мало
в ранней поэзии Ахматовой.
В этом смысле
весьма характерно, при всех неоспоримых
литературно-художественных достоинствах,
стихотворение "Был блаженной
моей колыбелью..." (1914). "Солеёю
молений" своих (с. 82) именует
героиня любимый город. Но солея,
возвышение перед алтарем, отделенное
тремя ступенями от основного
пространства храма, вовсе не
место для подобных "молений"
(иными словами, исполнения стихов),
тем более дамы. На солее молится
клир: поет хор, возглашает ектеньи
и читает Евангелие дьякон; солея
предназначена для Малого и
Великого входов священнослужителей
во время литургии, в центре
солеи, на амвоне, напротив Царских
врат, стоит священник, произнося
Светильничные и другие молитвы,
говоря проповедь; отсюда он
причащает народ, благословляет,
подает после службы крест.
В контексте этого стихотворения
"жених", указавший героине
"путь осиянный", конечно, не
Жених Небесный св. Екатерины
и вообще даже не жених, будущий
законный супруг, а просто возлюбленный,
и "путь", указанный им, освещен
вполне земной страстью. Присутствующие
при этом "молодые Серафимы"
как-то не связываются с ближайшими
к Богу Ангелами, но более похожи
на пухлых барочно-порочных херувимчиков
XVIII столетия. В стихотворении они
держат венки над "торжественной
брачной постелью" той же светской
дамы. Не случайно в качестве
поводыря слепой души здесь
появляется Муза.
Таков же дух
стихотворения "Будем вместе,
милый, вместе..." (1915). В нем страсть
вполне кощунственно отождествляется
с христианским таинством брака,
прообразующего, как известно, мистический
союз Христа и Церкви. Соответственно
и "эта церковь" (с. 106) (не "храм"
ли "любви" с "алтарем Венериным"?)
именно "сверкала" и именно "неистовым
сияньем", что может напомнить
и о главном обольстителе по
имени Денница-Люцифер.
Подобного же
рода игривостями "в стиле
модерн" изобилует и "Побег"
(1914), где нательный крестик выступает
в роли амулета, приносящего
удачу в любовных делах, а
"свет нетленного дня" (с. 91),
встреченный "на палубе белой
яхты", имеет, пожалуй, тот же
источник, что и вышепоименованные
"осиянный путь" и "неистовое
сиянье". В этом смысле определенным
апофеозом видятся строки из
прекрасного с чисто литературной
точки зрения стихотворения "Тяжела
ты, любовная память!.." (1914): "Для
того ли я, Господи, пела, / Для
того ль причастилась любви!"
(с. 76). Православная христианка, какой
была Ахматова, не могла не
знать, что таинство Причащения
- величайшее в Православной Церкви,
что оно являет благодатное
соединение человека с Христом
в результате пресуществления
вина и хлеба. Причаститься
может только крещеный верующий,
приготовивший себя молитвой, постом
и покаянием. В данном же
стихотворении "причастие любви"
ассоциируется не с христианством,
а чуть ли не со стилистикой
"черной мессы", хлыстовства
или распутинских бесчинств. Ведь
здесь, очевидно, под "любовью"
понимается страсть, земная и
неистовая. Вполне понятно, что
после такого "причастия" возникает
на горизонте "осиянное забвение"
"Мастера и Маргариты" и
самоубийственное желание отравы
и немоты.
Некоторую вину
"неблагочестия" и свою лично,
и своей эпохи, Ахматова, с ее
верным духовным чутьем, безусловно,
ощущала. И далеко не случайно
в ее поэзии рядом с темой
искупительной жертвы возникает
именно тема расплаты, вины и праведного
Суда. Тема сложная, неисчерпаемая, как
все, что связано с глубинными пластами
творчества этого великого поэта XX века.
Примечания
1. Струве
Н. Бог Анны Ахматовой // Струве
Н. Православие и культура. М.,
1992. С. 243-244.
2. Жирмунский
В. М. Преодолевшие символизм
// Жирмунский В. М. Теория литературы.
Поэтика Стилистика. Л., 1977. С. 120.
3. Ахматова
А. Соч.: В 2 т. Сост. и подготовка
текста М.М. Кралина. М., 1990. Т. 1.
С. 54. Далее ссылки на этот том
даются в тексте с указанием
страницы.
4. Жирмунский
В. М. Указ. соч. С. 116.
5. Чуковский
К. И. Ахматова и Маяковский
// Вопросы литературы. 1988. № 1. С. 180-181.
6. Руденко
М. Причастник Фаворского света
// Православная беседа. 1993. № 2. С.
19.
7. Ахматова
А. Соч.: В 2 т. Сост., подготовка
текста и комментарии В. А.
Черных. М., 1986. Т. 1. С. 401 (прим. к с. 105).
8. Православные
русские обители. СПб., 1910 (репринт
- СПб., 1994). С. 585.
9. Там
же. С. 654-656.
10. Угодник
Божий Серафим: В 2 т. Изд.
Спасо-Преображенского Валаамского
монастыря. 1993. Т. 1.С. 182-183.
11. Там
же. С. 179.
.3. 90-е
годы,начало 21 века
Действительно, религиозные
мотивы занимают очень и очень
заметное место в современной
русской поэзии. Помимо книги Стратановского,
следует называть книги Кублановского
«Третья правда», Чухонцева «Фифиа»,
Русакова – большой цикл «Разговоры
с богом». Эти художники отстаивают
ценности подлинного, не фальсифицированного
и не огосударствленного христианства.
Они не на словах, а на деле призывают
стать христианами, добиться христианизации
душ. Таким образом названные
писатели в эпоху девальвации
прежних ценностей возрождают ценности
христианские. Среди таких авторов
нельзя не выделить Юрия Кузнецова. Ценности
православия опоэтизированы в его
произведениях: вера в бога, обожение
человека и святость как идеал. Наибольшую
известность из написанного им в
данный период приобрёл цикл поэм «Путь
Христа». Наиболее удачна входящая в
цикл поэма «Юность Христа» (1999).
В центре находится образ Христа
– подростка, которому в начале поэмы
12-13 лет. Задача очень трудная, об этом
периоде не известно практически
ничего. Автор решил показать духовное
становление и возмужание будущего
учителя христиан, выразителя идей
ненасилия, всечеловеческого братства.
Заметное место в поэме занимают
апелляции к сознанию читателя. Автор
словно взывает к молодому поколению
России выдвинуть из своих рядов
спасителя родины, продолжающего
дело Христа на земле, который бы смог
помочь реальному преображению общества.
Православие трактуется у Кузнецова
как истинное христианство.