Мастер и Маргарита

В романе происходит разложение образа Понтия - диктатора  и превращение его в страдающую личность. Власть в его лице теряет сурового и верного исполнителя  закона, образ приобретает гуманистический  оттенок. Однако он быстро сменяется  суждениями Воланда о божественной власти. Пилата ведет не божественный промысел, а случай (головная боль).

Двойственная  жизнь Пилата - неизбежное поведение  человека, зажатого в тиски власти, своего поста. Во время суда над Иешуа  Пилат с большей силой, чем  прежде, ощущает в себе отсутствие гармонии и странное одиночество.

Из самого столкновения Понтия Пилата с Иешуа драматически многомерно - явственно вытекает булгаковская идея от том, что трагические обстоятельства сильнее намерений людей. Даже такие  властители, как римский прокуратор, не властны действовать по своей  воле.

“Всесильный римский  прокуратор Понтий Пилат, - считает  В. В. Новиков, - вынужден подчиниться  обстоятельствам, согласиться с  решением иудейского первосвященника, послать на казнь Иешуа”¹

Противоположной точки зрения придерживается Т. М. Вахитова: “Понтий озабочен лишь тем, что после казни Иешуа не найдется человека, который смог бы с такой легкостью снять приступ головной боли и с кем можно было бы с такой свободой и взаимопониманием беседовать о вопросах философских и отвлеченных”.²

Доля истины есть в каждой из названных точек  зрения. С одной стороны, не стоит  излишне идеализировать образ Пилата, оправдывать его, а с другой - не стоит его излишне принижать. На это указывает текст романа: “Все та же непонятная тоска ... пронизала  его существо. Он тотчас постарался ее объяснить и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что  он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, что-то не дослушал” (33).

Чувство вины, ответственности  за какие-то критические моменты  собственной жизни постоянно  мучило Булгакова, послужило важнейшим  импульсом в его творчестве от ранних рассказов и “Белой гвардии” до “Театрального романа”. Этот автобиографический мотив многими нитями ведет к  Пилату - тут и страх, и “гнев  бессилия”, и мотив поверженного, и еврейская тема, и проносящаяся конница, и, наконец, мучающие сны и  надежда на конечное прощение, на желанный и радостный сон, в котором  мучающее прошлое окажется зачеркнуто, все прощено и забыто.

Нравственная  позиция личности постоянно в  центре внимания Булгакова. Трусость в  соединении с ложью как источник предательства, зависти, злобы и  других пороков, которые нравственный человек способен держать под  контролем, - питательная среда деспотизма и неразумной власти. “Значит, изъяны великого общества, очевидно, полгал и  Булгаков, зависит от степени страха, владеющего гражданами”¹. “Человека умного, смелого и благодетельного он (страх) способен превратить в жалкую тряпицу, обессилить и обесславить. Единственное, что может его спасти - внутренняя стойкость, доверие к собственному разуму и голосу своей совести”² Булгаков неуступчиво ведет идею непоправимости лучившегося: Пилата, уже наверняка знающего о неправильности своего суда, он увлекает по ложному пути до конца, заставляя его делать шаг окончательно затягивающий его в пропасть: вопреки своему желанию, вопреки уже вызревающему нем знанию, что он погубит себя, “прокуратор торжественно и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри”. Булгаков заставляет Пилата, уже знающего о несправедливости своего суда, самого читать смертный приговор. Этот эпизод выполнен в поистине трагических тонах. Помост, на который восходит прокуратор, подобен лобному месту, на котором “незрячий Пилат” казнит себя, более всего боясь взглянуть на осужденных. Поэтические контрасты: высоты и низа, крика и мертвой тишины людского моря, противостояние невидимого города и одинокого Пилата. “ ... Настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упираясь лицом в небо” (37). И далее: “ Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визга, стоны, хохот и свист” (37). Все это формирует предельное психологическое напряжение, сцены, в которых Пилат стремительно двигается к страшной минуте, тщательно пытаясь задержать приближение ее. Сцена, истолкованная автором как крушение, катастрофа, апокалипсис, сопровождается эмоциональным спадом, своего рода размеренностью повествования, связанной с исчерпанностью конфликта.

“Судьбоносный поступок, разрешающий ситуацию выбора, вводит героя в зону переживания  трагической вины, в круг страшнейшего противоречия его с человеческим в себе”¹ Именно “экзистициональный аспект вины” важен в психологическом анализе Булгакова.

Булгаков включает психологический анализ в процесс  “испытания идей”. Развернутая в  “Мастере и Маргарите” картина  душевных мук Понтия Пилата, ставших  следствием нравственного преступления прокуратора, перешагнувшего предел человечности представляет собой, в сущности, проверку и подтверждение истинности высказанных  бродячим философом мыслей, за которые  игемон отправил его на казнь: “... Прокуратор все силился понять, в чем причина  его душевных мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить  какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями. Обман же самого себя заключается  в том, то прокуратор стремился внушить  себе, что действия эти ... не менее  важны, чем утренний приговор. Но это  очень плохо удавалось прокуратору” (250).

Такое далекое  от повседневной жизни прокуратора  утверждение Иешуа, что “правду  говорить легко и приятно”, неожиданно превращается в истину, вне достижения которой становится немыслимым существование  прозревшего Пилата. В Иешуа нет  противоречия между временны и вечным - вот что делает образ абсолютным. Комплекс же Пилата состоит в разрыве  между временным (власть императора Тиберия и приверженность ему) и  вечным (бессмертие). “Трусость” - так  называется этот комплекс в бытовом  плане, он же осмысливается автором  в плане онтологическом. “Принесение  вечного в жертву временному, общечеловеческого - сиюминутному - наиболее общий смысл  “пилатства”¹

Убийством Иуды Пилат не только не может искупить свой грех, но он и не в состоянии  даже вырвать корни заговора Каифы, и в конце концов жены Синедриона добиваются, как известно, смены  прокуратора.

Пилат и Афраний  пародийно как бы уподоблены первым последователям новой религии. Замышляемое  или убийство предателя - пока что  первое и единственное следствие  проповеди и самой трагической  судьбы Иешуа, как будто демонстрирующее  неудачу его призывов к добру. Смерть Иуды не снимает бремени с  совести прокуратора. Иешуа оказался прав. Не новое убийство, а глубокое искреннее раскаяние в содеянном в конце концов приносит Пилату прощение. Принимая решение и открещиваясь, таким образом, от бесконечных внутренних вопросов, Пилат ввергается в пучину злодеяний. Булгаков беспощаден к своему герою: он жестоко заставляет пройти его преступный путь до конца. Пилат стремится перед самим собой смягчить свою вину или перенести ее вовне. Пилат будет предпринимать бессмысленные попытки свести на нет странный смысл своего решения, но каждый раз он будет отбрасываем назад.

Пилат открыл Мастеру  “тайну” “дьявольского характера  действительности” и связанную  с ней частицу собственной  внутренней жизни: может ли он противостоять  этой действительности, опираясь на внутреннее ощущение истины, и если может, то как? Как должно действовать добро, ибо  действие как средство в доступном  физическом мире носит дьявольский  характер и в процессе своей реализации наверняка уничтожает цель, к которой  стремятся. И тут оказывается, что  защитить добро нельзя, оно не выработало свой способ действия, и это ощущается  Булгаковым как “умывание рук”, “дурная пилатчина”(трусость), предательство. Чувство личной вины за какие-то конкретные поступки, растворившись в творчестве, заместилось более общим чувством вины художника, совершившего сделку с  сатаной; этот сдвиг в сознании человека наглядно выявляется в романе в том, что именно Мастер отпускает Пилата, объявив его свободным и сам  остается в “вечном приюте”. Б. М. Гаспаров пишет: “Человек, молча давший совершиться у себя на глазах убийству, вытесняется художником, молча смотрящим  на все совершающееся вокруг него из “прекрасного далека” (еще один - гоголевский вариант фаустианской темы, весьма значимый для Булгакова), - Пилат уступает место Мастеру. Вина последнего менее осязательна и  конкретна, она не мучает, не подступает постоянно навязчивыми снами, но это вина более общая и необратимая - вечная.”²

Раскаянием и  страданиями Пилат искупает свою вину и получает прощение. Делается намек на то, что Понтий Пилат  и сам является жертвой. Такое  наблюдение сделал в этой связи Б. М. Гаспаров: появление перед глазами  Пилата видения - головы императора Тиберия, покрытого язвами, быть может, является отсылкой к апокрифическому сюжету, согласно которому больной Тиберий  узнает о чудесном враче - Иисусе, требует  его к себе и, услышав, что Иисус  казнен Пилатом, приходит в ярость и  приказывает казнить самого Пилата.³ В этой версии содержится очень важный для Булгакова мотив - предательство как непосредственная причина гибли, превращающая предателя в жертву и позволяющая синтезировать эти роли.

В. В. Потелин  отмечает “два плана в развитии действия, которое отражает борьбу живущих в Пилате двух начал. И  то, которое можно определить как  духовный автоматизм, обретает над  ним на какое-то время фатальную  власть, подчиняя все его поступки, мысли и чувства. Он теряет над  собой власть.”¹ Мы видим падение человеческого, но потом же видим и возрождение в его душе генов человечности, сострадания, словом, доброго начала. Понтий Пилат совершает над самим собой беспощадный суд. Его душа переполнена добром и злом, ведущих между собой неотвратимую борьбу. Он - грешен. Но не грех сам по себе привлекает внимание Булгакова, а то, что за этим следует - страдание, раскаяние, искренняя боль.

Пилат проживает  состояние трагического катарсиса, сближающее безмерное страдание  и просветление от обретения желанной истины: “... он немедленно тронулся по светлой дороге и пошел по ней  вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось  прекрасно и неповторимо на призрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении  Банги, а рядом с ним шел  бродячий философ. <...> И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить от том, что такого человека можно казнить. Казни не было! <...>

- Мы теперь  всегда будем вместе, проговорил  ему во сне оборванный философ-бродяга,  неизвестно каким образом ставший  на дороге всадника с золотым  копьем.

Раз один - то, значит, тут же и другой! Помянут меня, - сейчас же помянут и тебя! Меня - подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя - сына короля - звездочета и  дочери мельника, красавицы Пилы.

- Да, уж ты  не забудь, помяни меня, сына звездочета, - просил во сне Пилат. И,  заручившись кивком идущего рядом  с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий  прокуратор Иудеи от радости  плакал и смеялся во сне” (257-258).

Булгаков прощает  Пилата, отводя ему такую же роль в своей философской концепции, как и Мастеру. Пилат, как Мастер, за свои страдания заслуживает покоя. Пусть этот покой выражается по-разному, но суть его в одном 0 каждый получает то, к чему стремится.

Пилат, Иешуа  и другие персонажи мыслят и действуют, как люди античности, и в то же время оказываются для нас  не менее близкими и понятными, чем  наши современники.

В Финале романа, когда Иешуа и Пилат продолжают на лунной дороге свой тысячелетний спор, как бы сливаются воедино добро  и зло в человеческой жизни. Это  их единство олицетворяет у Булгакова  Воланд. Зло и добро порождены  не свыше, а самими же людьми, поэтому  человек свободен в своем выборе. Он свободен и от рока, и от окружающих обстоятельств. А если он свободен в  выборе, то полностью несет ответственность  за свои поступки. Это и есть, по мнению Булгакова, нравственный выбор. И именно тема нравственного выбора, тема личности в “вечности” и определяют философскую  направленность и глубину романа.

Апофеозом мужественной победы человека над самим собой  называет В. В, Химич долгожданную прогулку по “лунной дороге”¹ Мастер “отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат” (309).

Нельзя не отметить родство событий, происходящих во “внутреннем” и “внешнем” романе, истории  главных героев обоих этих срезов - Иешуа и Мастера. Это, в частности, обстановка города, не принявшего и  уничтожившего нового пророка. Однако на фоне этого параллелизма выступает  и важное различие. Иешуа в романе противостоит одна, и притом крупная  личность - Пилат. В “московском” варианте данная функция оказывается как  бы распыленной, раздробленной на множество  “маленьких” пилатов, ничтожных  персонажей - от Берлиоза и критиков Лавровича и Латунского до Степы  Лиходеева и того персонажа вовсе  уже без имени и лица (мы видим  только его “тупоносые ботинки” и  “увесистый зад” в полуподвальном окне), который мгновенно исчезает при известии об аресте Алоизия Могарыча”¹

Линия Пилат - Берлиоз  проходит через злонравных героев, у которых, по выражению В. И. Немцева, практичный разум подавляет нравственный потенциал.² Правда, у Арчибальда Арчибальдовича, Поплавского, отчасти Римского, еще осталась интуиция, а вот другие ее изжили в себе. И совсем уж коротка линия Иуда - Майгель.

Враги Иешуа  и Мастера образуют триаду: Иуда из Кариафа, работающий в лавке у  родственников, - барон Майгель, служащий в зрелищной компании “в должности  ознакомителя иностранцев с достопримечательностями  столицы” (221). - Алоизий Магарыч, журналист. Все трое - предатели. Иуда предает  Иешуа, Могарыч - Мастера, Майгель - Воланда  и его окружение, включая Мастера  и Маргариту (хотя и безуспешно): “Да, кстати, барон, - вдруг интимно  понизив голос, проговорил Воланд, - разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. <...> более  того, злые языки уже уронили слово - наушник и шпион” (222).

Еще один из таких  “пилатиков” - Никанор Иванович Богост - тоже “сквозной” герой, который завершает  галерею булгаковских управдомов: “барамковского председателя” из “Воспоминания”, Егора Иннушкина и Христа из “Дома  эльпий”, Швондера из “Собачьего сердца”, Аллилуи-Портупеи из “Зойкиной квартиры”. Видимо, натерпелся от управдомов и  председателей жилтоварищества  Булгаков: каждый из предшественников Босого, да и сам Никанор Иванович - резко отрицательные, сатирические персонажи.

Не случайна и не придумана история со сдачей валюты. Такие “золотые ночи” проходили  в действительности в начале 30-х  годов. Это было беззаконием, но неизбежной проверкой, после которой страдали невинные люди.

Если мастер - неполное подобие Иешуа, то безымянные редакторы, писатели, награжденные “никуда  не ведущими фамилиями (по Флоренскому), должностные фигуры вроде Степы  Лиходеева и Босого - все это  маленькие прокураторы, единственным содержанием жизни которых стали  трусость и ложь.