Культурный код русского народа

А вот еще один пример, в Библии (Книга Судей, 7:13-14) читаем: «Гедеон пришел [и слышит]. И вот, один рассказывает другому сон, и  говорит: снилось мне, будто круглый  ячменный хлеб катился по стану Мадиамскому  и, прикатившись к шатру, ударил в  него так, что он упал, опрокинул  его, и шатер распался. Другой сказал в ответ ему: это не иное что, как  меч Гедеона...» Здесь хлеб означает меч, а меч — победу. И поскольку победа была одержана с криком «Меч Господа и Гедеона!», без единого удара (мадиамитяне сами побили друг друга: «обратил Господь меч одного на другого во всем стане»), то меч здесь — знак силы Господа, а не военной победы.

_________________

⁷ Предисловие И.А. Чернова «Опыт введения в систему Ю.М. Лотмана.//Лотман Ю. М. О русской литературе. - СПб.: Искусство-СПб, 1997. - С. 5-12.

Итак, мы приходим к выводу, что культура область культуры —  это всегда область символизма.

Приведем еще один пример: в наиболее ранних вариантах древнерусского законодательства («Русская правда») характер возмещения («виры»), которое нападающий должен был заплатить пострадавшему, пропорционален материальному ущербу (характеру и размеру раны), им понесенному. Однако в дальнейшем юридические  нормы развиваются, казалось бы, в  неожиданном направлении: рана, даже тяжелая, если она нанесена острой частью меча, влечет за собой меньшую виру, чем не столь опасные удары  необнаженным оружием или рукояткой  меча, чашей на пиру, или «тылесной» (тыльной) стороной кулака.

Как объяснить этот, с  нашей точки зрения, парадокс? Происходит формирование морали воинского сословия, и вырабатывается понятие чести. Рана, нанесенная острой (боевой) частью холодного оружия, болезненна, но не бесчестит. Более того, она даже почетна, поскольку бьются только с равным. Не случайно в быту западноевропейского  рыцарства посвящение, то есть превращение  «низшего» в «высшего», требовало  реального, а впоследствии знакового  удара мечом. Тот, кто признавался  достойным раны (позже — знакового  удара), одновременно признавался и  социально равным. Удар же необнаженным мечом, рукояткой, палкой — вообще не оружием — бесчестит, поскольку так бьют раба.

Характерно тонкое различие, которое делается между «честным»  ударом кулаком и «бесчестным» —  тыльной стороной кисти или кулака. Здесь наблюдается обратная зависимость  между реальным ущербом и степенью знаковости. Сравним замену в рыцарском (потом и в дуэльном) быту реальной пощечины символическим жестом бросания перчатки, а также вообще приравнивание  при вызове на дуэль оскорбительного  жеста оскорблению действием.

Таким образом, текст поздних  редакций «Русской правды» отразил  изменения, смысл которых можно  определить так: защита (в первую очередь) от материального, телесного ущерба сменяется защитой от оскорбления. Материальный ущерб, как и материальный достаток, как вообще вещи в их практической ценности и функции, принадлежит  области практической жизни, а оскорбление, честь, защита от унижения, чувство собственного достоинства, вежливость (уважение чужого достоинства) принадлежат сфере культуры.

Секс относится к физиологической  стороне практической жизни; все  переживания любви, связанная с  ними выработанная веками символика, условные ритуалы — все то, что А. П. Чехов называл «облагораживанием полового чувства», принадлежит культуре. Поэтому так называемая «сексуальная революция», подкупающая устранением «предрассудков» и, казалось бы, «ненужных» сложностей на пути одного из важнейших влечений человека, на самом деле явилась одним из мощных таранов, которыми антикультура XX столетия ударила по вековому зданию культуры.

Мы употребили выражение  «вековое здание культуры». Оно не случайно. Мы говорили о синхронной организации  культуры. Но сразу же надо подчеркнуть, что культура всегда подразумевает  сохранение предшествующего опыта. Более того, одно из важнейших определений  культуры характеризует ее как «негенетическую» память коллектива. Культура есть память. Поэтому она всегда связана с  историей, всегда подразумевает непрерывность  нравственной, интеллектуальной, духовной жизни человека, общества и человечества. И потому, когда мы говорим о  культуре нашей, современной, мы, может  быть сами того не подозревая, говорим  и об огромном пути, который эта  культура прошла. Путь этот насчитывает  тысячелетия, перешагивает границы  исторических эпох, национальных культур  и погружает нас в одну культуру — культуру человечества.

Поэтому же культура всегда, с одной стороны, — определенное количество унаследованных текстов, а с другой — унаследованных символов. Так, где же истина? Далее Ю.М. Лотман поясняет:

«Символы культуры редко  возникают в ее синхронном срезе. Как правило, они приходят из глубины  веков и, видоизменяя свое значение (но не теряя при этом памяти и  о своих предшествующих смыслах), передаются будущим состояниям культуры. Такие простейшие символы, как круг, крест, треугольник, волнистая линия, более сложные: рука, глаз, дом —  и еще более сложные (например, обряды) сопровождают человечество на всем протяжении его многотысячелетней  культуры.»

Следовательно, культура исторична  по своей природе. Само ее настоящее  всегда существует в отношении к  прошлому (реальному или сконструированному в порядке некоей мифологии) и  к прогнозам будущего. Эти исторические связи культуры называют диахронными. Как видим, культура вечна и всемирна, но при этом всегда подвижна и изменчива. В этом сложность понимания прошлого (ведь оно ушло, отдалилось от нас). Но в этом и необходимость понимания ушедшей культуры: в ней всегда есть потребное нам сейчас, сегодня.

Мы изучаем литературу, читаем книжки, интересуемся судьбой  героев. Нас волнуют Наташа Ростова  и Андрей Болконский, герои Золя, Флобера, Бальзака. Мы с удовольствием  берем в руки роман, написанный сто, двести, триста лет назад, и мы видим, что герои его нам близки: они  любят, ненавидят, совершают хорошие  и плохие поступки, знают честь  и бесчестие, они верны в дружбе или предатели — и все это  нам ясно.

Но вместе с тем многое в поступках героев нам или  совсем непонятно, или — что хуже — понято неправильно, не до конца. Мы знаем, из-за чего Онегин с Ленским  поссорились. Но как они поссорились, почему вышли на дуэль, почему Онегин убил Ленского (а сам Пушкин позже  подставил свою грудь под пистолет)? Мы много раз будем встречать  рассуждение: лучше бы он этого не делал, как-нибудь обошлось бы. Они не точны, ведь чтобы понимать смысл  поведения живых людей и литературных героев прошлого, необходимо знать  их культуру: их простую, обычную жизнь, их привычки, представления о мире и т. д. и т. п.

Вечное всегда носит одежду времени, и одежда эта так срастается с людьми, что порой под историческим мы не узнаем сегодняшнего, нашего, то есть в каком-то смысле мы не узнаем и не понимаем самих себя. Вот  когда-то, в тридцатые годы прошлого века, Гоголь возмутился: все романы о любви, на всех театральных сценах — любовь, а какая любовь в его, гоголевское время — такая ли, какой ее изображают? Не сильнее ли действуют выгодная женитьба, «электричество чина», денежный капитал? Оказывается, любовь гоголевской эпохи — это и вечная человеческая любовь, и вместе с тем любовь Чичикова (вспомним, как он на губернаторскую дочку взглянул!), любовь Хлестакова, который цитирует Карамзина и признается в любви сразу и городничихе, и ее дочке (ведь у него «легкость в мыслях необыкновенная!»). ⁸

Человек меняется, и, чтобы  представить себе логику поступков  литературного героя или людей  прошлого — а ведь мы равняемся на них, и они как-то поддерживают нашу связь с прошлым, — надо представлять себе, как они жили, какой мир их окружал, каковы были их общие представления и представления нравственные, их служебные обязанности, обычаи, одежда, почему они поступали так, а не иначе.

Для наилучшего понимания  культурного кода обратимся к  истории

быта.

Мы легко различаем  в ней глубинные формы, связь  которых с идеями, с интеллектуальным, нравственным, духовным развитием эпохи  самоочевидна. Так, представления о  дворянской чести или же придворный этикет, хотя и принадлежат истории  быта, но неотделимы и от истории  идей. Но как быть с такими, казалось бы, внешними чертами времени, как  моды, обычаи каждодневной жизни, детали практического поведения и предметы, в которых оно воплощается?

Какими же путями происходит взаимопроникновение быта и культуры? Для предметов или обычаев  «идеологизированного быта» это  самоочевидно: язык придворного этикета, например, невозможен без реальных вещей, жестов и т. д., в которых  он воплощен и которые принадлежат  быту. Но как связываются с культурой, с идеями эпохи те бесконечные  предметы повседневного быта, о которых  говорилось выше?

Сомнения наши рассеются, если мы вспомним, что все окружающие нас вещи включены не только в практику вообще, но и в общественную практику, становятся как бы сгустками отношений  между людьми и в этой своей  функции способны приобретать символический  характер.

В «Скупом рыцаре» Пушкина  Альбер ждет момента, когда в его  руки перейдут сокровища отца, чтобы  дать им «истинное», то есть практическое употребление. Но сам барон довольствуется символическим обладанием, потому что  и золото для него — не желтые кружочки, за которые можно приобрести те или иные вещи, а символ полновластия. Макар Девушкин в «Бедных людях» Достоевского изобретает особую походку, чтобы не были видны его дырявые подошвы. Дырявая подошва — реальный предмет; как

___________________________

⁸ М. Лотман // Беседы о русской культуре М С. 578

вещь она может причинить  хозяину сапог неприятности: промоченные  ноги, простуду. Но для постороннего наблюдателя порванная подметка — это знак, содержанием которого является Бедность, а Бедность — один из определяющих символов петербургской культуры. И герой Достоевского принимает «взгляд культуры»: он страдает не оттого, что ему холодно, а оттого, что ему стыдно. Стыд же — один из наиболее мощных психологических рычагов культуры. Итак, быт, в символическом его ключе, есть часть культуры.

Но у этого вопроса  имеется еще одна сторона. Вещь не существует отдельно, как нечто изолированное  в контексте своего времени. Вещи связаны между собой. В одних  случаях мы имеем в виду функциональную связь и тогда говорим о  «единстве стиля». Единство стиля  есть принадлежность, например мебели, к единому художественному и  культурному пласту, «общность языка», позволяющая вещам «говорить  между собой». Когда вы входите  в нелепо обставленную комнату, куда натаскали вещи самых различных  стилей, у вас возникает ощущение, словно вы попали на рынок, где все  кричат и никто не слушает другого. Но может быть и другая связь. Например, вы говорите: «Это вещи моей бабушки». Тем самым вы устанавливаете некую  интимную связь между предметами, обусловленную памятью о дорогом  вам человеке, о его давно уже  ушедшем времени, о своем детстве. Не случайно существует обычай дарить вещи «на память» — вещи имеют память. Это как бы слова и записки, которые прошлое передает будущему.

С другой стороны, вещи властно  диктуют жесты, стиль поведения  и в конечном итоге психологическую  установку своим обладателям. Так, например, с тех пор, как женщины  стали носить брюки, у них изменилась походка, стала более спортивной, более «мужской». Одновременно произошло  вторжение типично «мужского» жеста  в женское поведение (например, привычка высоко закидывать при сидении ногу на ногу — жест не только мужской, но и «американский», в Европе он традиционно считался признаком неприличной развязности). Внимательный наблюдатель может заметить, что прежде резко различавшиеся мужская и женская манеры смеяться в настоящее время утратили различие, и именно потому, что женщины в массе усвоили мужскую манеру смеха.

Вещи навязывают нам манеру поведения, поскольку создают вокруг себя определенный культурный контекст. Ведь надо уметь держать в руках  топор, лопату, дуэльный пистолет, современный  автомат, веер или баранку автомашины. В прежние времена говорили: «Он  умеет (или не умеет) носить фрак». Мало сшить себе фрак у лучшего портного — для этого достаточно иметь  деньги. Надо еще уметь его носить, а это, как рассуждал герой  романа Бульвера-Литтона «Пелэм, или  Приключение джентльмена», — целое искусство, дающееся лишь истинному денди. Тот, кто держал в руке и современное оружие, и старый дуэльный пистолет, не может не поразиться тому, как хорошо, как ладно последний ложится в руку. Тяжесть его не ощущается — он становится как бы продолжением тела. Дело в том, что предметы старинного быта производились вручную, форма их отрабатывалась десятилетиями, а иногда и веками, секреты производства передавались от мастера к мастеру. Это не только вырабатывало наиболее удобную форму, но и неизбежно превращало вещь в историю вещи, в память о связанных с нею жестах. Вещь, с одной стороны, придавала телу человека новые возможности, а с другой — включала человека в традицию, то есть и развивала, и ограничивала его индивидуальность.

Однако быт — это не только жизнь вещей, это и обычаи, весь ритуал ежедневного поведения, тот строй жизни, который определяет распорядок дня, время различных занятий, характер труда и досуга, формы отдыха, игры, любовный ритуал и ритуал похорон. Связь этой стороны быта с культурой не требует пояснений. Ведь именно в ней раскрываются те черты, по которым мы обычно узнаем своего и чужого, человека той или иной эпохи, англичанина или испанца.

Обычай имеет еще одну функцию. Далеко не все законы поведения  фиксируются письменно. Письменность господствует в юридической, религиозной, этической сферах. Однако в жизни  человека есть обширная область обычаев  и приличий. «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих  исключительно какому- нибудь народу». Эти нормы принадлежат культуре, они закрепляются в формах бытового поведения, всего того, о чем говорится: «так принято, так прилично». Эти  нормы передаются через быт и  тесно соприкасаются со сферой народной поэзии. Они вливаются в память культуры.

Теперь нам осталось определить, почему мы избрали для нашего разговора  именно эпоху XVIII — начала XIX века.

История плохо предсказывает  будущее, но хорошо объясняет настоящее. Мы сейчас переживаем время увлечения  историей. Это не случайно: время  революций антиисторично по своей  природе, время реформ всегда обращает людей к размышлениям о дорогах  истории. Жан-Жак Руссо в трактате «Об общественном договоре» в  предгрозовой атмосфере надвигающейся  революции, приближение которой  он зарегистрировал, как чуткий барометр, писал, что изучение истории полезно  только тиранам. Вместо того, чтобы  изучать, как было, надо познать, как  должно быть. Теоретические утопии в такие эпохи привлекают больше, чем исторические документы.