Культурный код русского народа

А параллельно с учительским  институтом Ю. М. начал преподавание в Тартуском университете, сначала  как почасовик, а в 1954 г. был приглашен  на штатную должность доцента. Вся  его последующая жизнь связана  с этим учебным заведением. В 1963 г. он получил звание профессора; многие годы (с 1960 по 1977) был заведующим кафедрой русской литературы; впрочем, негласным  ее руководителем он оставался до самой кончины, хотя соответствующие  бдительные органы к 70-м гг. наконец  раскусили, что Лотман вместе со всей кафедрой оказался не менее опасным  для советской идеологии, чем  «буржуазная» эстонская профессура, и кафедру постарались разогнать; в частности, Ю. М. был снят с заведования  и переведен на отделение эстонской  филологии, на кафедру теории литературы. К счастью, тем дело и кончилось, преподавал-то Лотман все равно на отделении русского языка и литературы.

В 1950—1960-х гг. ректором Тартуского университета был Ф. Д. Клемент, уникально сочетавший в себе советско-партийного функционера (член ЦК компартии Эстонии, депутат Верховного Совета СССР), искреннего марксиста и одновременно человека науки, чутко относившегося к молодым ученым. Благодаря ему кафедра русской литературы получала дополнительные штатные места, а с 1958 г. добилась права совместно с кафедрой русского языка ежегодно выпускать по одному тому новой серии «Ученых записок» — «Труды по русской и славянской филологии». Клемент пришелся не ко двору цинично-лицемерной правящей верхушке, и при наступлении брежневских заморозков его «съели», отправили на пенсию. Слава Богу, кафедра к тому времени достаточно укрепилась, и все последующие «разгоны», проработки, запрещения уже отпечатанных «Ученых записок» не смогли нравственно и идеологически сломить сотрудников.⁴

           В первых выпусках «Трудов по русской и славянской филологии», в ленинградских сборниках «XVIII век», во вступительных статьях и комментариях к книгам серии «Библиотека поэта» (однотомники А. Ф. Мерзлякова, «Поэты начала XIX века», позднее — Н. М. Карамзина, «Поэты

^{___________________________________________________}

³Сборник статей Ю.М. Лотмана 1. М., 1995. С. 266-277. 

⁴Гаспаров Б. М. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Ю. М. Лотман и тартуско- московская семиотическая школа. М., 1994. С. 279

1790—1810 годов») и в других научных изданиях Ю. М. публикует ранние

варианты или, наоборот, переработанные разделы докторской диссертации «Пути развития русской литературы преддекабристского периода», защищенной в Ленинградском университете в 1961 г.

Созданию фундаментального труда предшествовали углубленная  работа автора в десяти архивах Москвы и Ленинграда и сплошное обследование всех журналов 1800—1815 гг., всех отдельных изданий художественных произведений этого времени. В диссертации обобщены накопленные материалы: конкретные явления литературы и литературной критики включены в сложные системы общественно-политического и философского характера, в напряженную идеологическую борьбу начала XIX века — и это было сознательной установкой. Автора в ту пору особо занимала обусловленность литературы движением общественной мысли. Для преддекабристской, допушкинской поры такой подход имел основания: русская художественная литература только еще выходила на самостоятельную дорогу, и ее зависимость от социально-политических и философских воззрений тех или иных группировок зачастую оставалась прямой и непосредственной. Но уже тогда возникали, как показал ученый, сложные соотношения идеологии и индивидуального художественного творчества, порождавшие, благодаря выдающимся талантам Карамзина, Жуковского, Крылова, уникальные литературные явления.

В докторской диссертации  Ю. М. многие, ставшие уже общим  местом, понятия подвергались коренному  пересмотру. Особенно ярок пример с  хрестоматийными представлениями  о классицизме шишковской «Беседы» и о романтизме арзамасцев. Ю. М. убедительно  показал, что для поэтов «Беседы» предромантическая литература не была чужеродной и в интересе Шишкова  к церковнославянскому языку  видна противоположная классицизму  тяга к национально-поэтической  традиции, к «преданию», а не к  разуму. В то же время ведущие  поэты «Арзамаса» (оба Пушкина, Вяземский, Батюшков) нередко опирались на авторитет  правоверных классицистов Буало  и Расина.

Во время работы над  диссертацией Ю. М. снова расширяет  круг своих научных интересов, начинает основательно изучать декабристов, Пушкина, Лермонтова. Первой его обобщающей работой (написанной совместно с  Б. Ф. Егоровым и 3. Г. Минц) стала статья «Основные этапы развития русского реализма» (1960). Лотману принадлежит  в этой статье значительная часть, посвященная  первой половине XIX века. В том же году он публикует свой первый крупный  труд о Пушкине: «К эволюции построения характеров в романе „Евгений Онегин» ⁵.

Ю. М. написал о Пушкине  несколько десятков статей, каждая из которых содержит открытия и заслуживает  особого анализа. А вершинами  его пушкинианы являются три книги: «Роман в стихах Пушкина „Евгений Онегин". Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста» (1975), «Роман А. С.

__________________________________________________

⁵ Рорти Р. Еще один возможный мир // Философия Мартина Хайдеггера и современность. М., 1991. С. 133— 138.

Пушкина „Евгений Онегин". Комментарий. Пособие для учителя» (1980; 2-е изд. — 1983), «Александр Сергеевич  Пушкин. Биография писателя. Пособие для учащихся» (1981; 2-й завод — 1982; 2-е изд. — 1983). Первая книга, выпущенная Тартуским университетом, напечатана всего в 500 экземплярах, зато две следующих, изданных ленинградским «Просвещением», вышли в свет в небывалых количествах: биография — тиражом в миллион экземпляров, комментарий — 550 тысяч.

Структурализмом и семиотикой Ю. М. заинтересовался очень рано, на грани 1950-х и 1960-х гг. Этому интересу способствовали неизменное его тяготение  к новым методам, теоретический  склад мышления (историко- литературные штудии всегда приводили его к  теоретическим и типологическим выводам), отвращение от навязываемого  сверху вульгарносоциологического метода, интенсивное всемирное развитие семиотики и структурализма.

Семиотика, наука о знаках и знаковых системах, возникла незадолго  до начала второй мировой войны (труды  американского философа Ч. Морриса, использовавшего и более ранние идеи Ч. Пирса). Быстрое распространение  науки стимулировалось рядом  причин, прежде всего — необходимостью, при постоянном усложнении объектов, расширения и углубления уровней научного анализа. В разных областях стали создаваться теоретические надстройки, «этажи» более высокого уровня: у языковедов появилась металингвистика, у философов — метатеория, у математиков — метаматематика.

Знак тоже может быть назван «метаязыком» по отношению к обозначаемому; скажем, вместо реального физического  предмета мы используем слово, в виде звуков или букв, рисунок, символ, модель. Человеческая культура наполнена знаками, и чем дальше она развивается, тем более сложными знаками оперирует. Уже наш естественный язык является системой знаков, а использование  его в научных, публицистических, художественных текстах создает  знаковые системы второго порядка, вторичные знаковые системы. Или  пример с деньгами. Когда в первобытный  натуральный обмен ввели эквивалентность, то в торговле стали применяться знаки: кожи, шкуры, кусочки драгоценных металлов. А когда вместо этих, не очень удобных, эквивалентов стали употребляться недрагоценные металлы, а потом и бумажные купюры, то это уже вторичные знаки. Чеки и облигации — уже третичные знаки. А бухгалтерские сводки-колонки чековых сумм — знаки четвертичные.

Многоэтажность и сложность  знаковых систем и вызвали рождение семиотики. Виды знаков, взаимоотношение  их между собою, способы понимания  и истолкования — таков предмет семиотики. Широкие культурологические интересы Ю. М. естественно привели его к семиотическим разработкам различных проблем. Самые ранние его труды в этой области — тартуские публикации 1964 г. «Игра как семиотическая проблема и ее отношение к природе искусства» и «Проблема знака в искусстве», а наиболее обстоятельные исследования — «О метаязыке типологических описаний культуры» (Варшава, 1968) и «Семиотика кино и проблемы киноэстетики» (Таллинн, 1973).

Еще более интенсивными и  разнообразными были структуралистские  труды Ю. М. Собственно говоря, структурализм  можно рассматривать как часть  семиотики: раздел семиотики под  названием «синтактика» изучает  соотношение знаков между собою, их системы и уровни, — а это и есть предмет структурализма. Данная наука тоже возникла перед Второй мировой войной в Западной Европе (работы лингвистов кн. Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона, JI. Ельмслева), но особенно бурно развилась в послевоенное время: главным стимулом здесь было появление электронно-вычислительной техники и проектов машинного перевода с одного языка на другой, необходимость, следовательно, создания математической лингвистики. Структуралистские методы стали затем широко использовать и представители других гуманитарных наук: этнологи, психологи, культурологи, историки, искусствоведы. Ю. М. явился одним из создателей литературоведческого структурализма. Он взял основные методологические и методические предпосылки лингвистических новаторов: разделение изучаемого текста на два «плана» (содержание и выражение), а планов — на систему «уровней» (в плане выражения: синтаксический, морфологический, фонетический; в стихотворениях еще учитываются ритмика и строфика); в пределах одного уровня — четкое разделение («сегментация») на соотносящиеся и противостоящие друг другу элементы; исследование структуры текста в двух аспектах: синтагматическом (реальная последовательность элементов и их соотношение) и парадигматическом (типология элементов; нахождение к вариативным элементам «инвариантов»).

Прикованный к больницам  и госпиталям, потерявший зрение, он, однако, до последних дней занимался: ученики читали ему необходимые  тексты и записывали под его диктовку новые работы. Именно таким образом  была создана последняя книга  Ю. М.: «Культура и взрыв» (М.: Гнозис, 1992). Автор, обобщая свои прежние  заветные мысли, особенно подробно развил захватившие его перед кончиной широкие идеи физика-биолога, нобелевского лауреата Ильи Пригожина об особых закономерностях случайных процессов. Случай и случайность всегда интересовали Ю. М., а здесь эта категория  особенно разнолико исследована  автором, будучи включена в общий  исторический и культурологический контекст. Из-за того, что книга диктовалась, что она фактически скомпонована помощниками, она вышла, увы, сыровата и фрагментарна, но она ведь является своеобразным научным завещанием автора!

Многое из творческого  наследия Ю. М. Лотмана вошло и  входит в культурную копилку человечества. А ученики и последователи  ученого будут дальше развивать  его идеи: научное развитие не останавливается...⁶.

Таким образом, деятельность Ю.М.Лотмана относится к 

________________________

⁶Барт Р. Структурализм как деятельность // Барт Р. Избранные работы: Семиотика; Поэтика. М., 1989.

С. 260.

структуралистским исследованиям в области культуры. Он исследует русскую национальную культуру с точки зрения ее языковых особенностей. В своих исследованиях ученый приходит к выводу, что культуру нужно рассматривать как систему. Он вводит в филологию и культуроведение такое понятие как «текст», рассматриваемый им как совокупность феноменов (явлений) данной культуры, в центре которого находится его «ядро» - культурный код.

2. «Культурный код русской культуры» в концепции Лотмана

Рассмотрение «культурного кода» посвящены у Ю.М.Лотмана  следующие работы: «Семиосфера», «Беседы  о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века)», «Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история», «История и типология русской культуры». В работе «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века)» Лотман пишет, что «Культура, прежде всего, — понятие коллективное. Отдельный человек может быть носителем культуры, может активно участвовать в ее развитии, тем не менее, по своей природе культура, как и язык, — явление общественное, то есть социальное».

Он считает, что, культура есть нечто общее для какого-либо коллектива -группы людей, живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого вытекает, что культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются. (Организационная структура, объединяющая людей, живущих в одно время, называется синхронной, и мы в дальнейшем будем пользоваться этим понятием при определении ряда сторон интересующего нас явления).

По его мнению, всякая структура, обслуживающая сферу  социального общения, есть язык. Это  означает, что она образует определенную систему знаков, употребляемых в  соответствии с известными членам данного  коллектива правилами. Знаками же мы называем любое материальное выражение (слова, рисунки, вещи и т. д.), которое  имеет значение и, таким образом, может служить средством передачи смысла.

Из этого Ю.М. Лотман приходит к выводу, что культура имеет, во- первых, коммуникационную и, во-вторых, символическую природу. Остановимся  на этой последней.

Подумаем о таком простом  и привычном, как хлеб. Хлеб веществен  и зрим. Он имеет вес, форму, его  можно разрезать, съесть. Съеденный  хлеб вступает в физиологический  контакт с человеком. В этой его  функции про него нельзя спросить: что он означает? Он имеет употребление, а не значение. Но когда мы произносим: «Хлеб наш насущный даждь нам  днесь»,-слово «хлеб» означает не просто хлеб как вещь, а имеет более широкое значение: «пища, потребная для жизни». А когда в Евангелии от Иоанна читаем слова Христа: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать» (Иоанн, 6:35), то перед нами — сложное символическое значение и самого предмета, и обозначающего его слова.

Меч также не более чем  предмет. Как вещь он может быть выкован  или сломан, его можно поместить  в витрину музея, и им можно  убить человека. Это все — употребление его как предмета, но когда, будучи прикреплен к поясу или поддерживаемый перевязью помещен на бедре, меч символизирует свободного человека и является «знаком свободы», он уже предстает как символ и принадлежит культуре. ⁷

Рассмотрим XVIII век. Русский  и европейский дворянин не носит  меча - на боку его висит шпага (иногда крошечная, почти игрушечная парадная шпага, которая оружием практически не является). В этом случае шпага — символ символа: она означает меч, а меч означает принадлежность к привилегированному сословию.

Принадлежность к дворянству означает, и обязательность определенных правил поведения, принципов чести, даже покроя одежды. Мы знаем случаи, когда «ношение неприличной дворянину  одежды» (то есть крестьянского платья) или также «неприличной дворянину» бороды делались предметом тревоги  политической полиции и самого императора.

Шпага как оружие, шпага  как часть одежды, шпага как  символ, знак дворянства — всё это различные функции предмета в общем контексте культуры.

В разных своих воплощениях  символ может одновременно быть оружием, пригодным для прямого практического  употребления, или полностью отделяться от непосредственной функции. Так, например, маленькая, специально предназначенная  для парадов шпага исключала  практическое применение, фактически являясь изображением оружия, а не оружием. Сфера парада отделялась от сферы боя эмоциями, языком жеста  и функциями. Вспомним слова Чацкого: «Пойду на смерть как на парад». Вместе с тем в «Войне и мире» Толстого мы встречаем в описании боя офицера, ведущего своих солдат в сражение с парадной (то есть бесполезной) шпагой в руках. Сама биполярная ситуация «бой — игра в бой» создавала сложные отношения между оружием как символом и оружием как реальностью. Так шпага (меч) оказывается вплетенной в систему символического языка эпохи и становится фактом ее культуры.