Специфика художественного перевода

 

вдруг сорвется насмешка (невозможно удержаться!): 

 

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера;

Боком одним  с образцом схож и его перевод.  

 

И дело не в какой-то особой насмешливости Пушкина, а  в принципиальной уязвимости любви  – и перевода,– вытекающей из их неидеальной, двуприродной сути.

Существует и  другая темная сторона Эроса –  близость Любви к Смерти, рождения к уничтожению. Не это ли имел в  виду Роберт Грейвз («То Bring the Dead to Life »)? – 

 

Но, воскрешая, помни:

Могила, давшая ему приют,

Не терпит пустоты,

Отныне в саване его истлевшем

Сам ляжешь ты. 

 

Не отсюда ли страх, отвращение многих русских поэтов к переводу как форме самоуничтожения: «Для чего я лучшие годы / Продал за чужие слова? / Ах, восточные переводы, / Как болит от вас голова» – писал Арсений Тарковский. И он же однажды в разговоре бросил: «Опять со всех сторон умилительно: ах, русская переводческая школа, такая уникальная… Заткнули рты поэтам, а потом удивляются, откуда столько прекрасных переводчиков!».

Это тоже надо учитывать – во многом сублимированный характер переводной поэзии (и для читателей, и для авторов) в эпоху политического, цензурного, полицейского и какого угодно гнета. Тут широкий простор для фрейдовских толкований.

Начиная с 1919 года, с момента создания горьковской Библиотеки всемирной литературы – через бум тридцатых годов – и до конца семидесятых, в эпоху, когда перевод (особенно «литератур народов СССР») превратился в целую индустрию, очень важным сделался аспект купли-продажи любви, то есть проституции. Хотя это вполне могло сосуществовать с искренней поэтической увлеченностью, вдохновением. И то, и другое зачастую уживалось в одном человеке: вот это я сделаю для денег, а это для души. То есть, вернувшись с панели, буду искренне любить своего мужа.

Начало этой производственно-поэтической вакханалии отметил Осип Мандельштам еще  в 1933 году: 

 

Татары, узбеки и ненцы,

И весь украинский народ,

И даже приволжские  немцы

К себе переводчиков ждут.

И может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой  переводит

И прямо мне  в душу проник. 

 

Да, оборотная  сторона медали может выглядеть  и пугающе и комично – умолчать об этом значит погрешить против истины. Но как существование первой древнейшей профессии бессильно исказить суть довременного, вечного Эроса, так и «низовые» черты русской переводческой жизни не отменяют лежащей в его основе стихии влечения и любви. 

 

 

  

 

 

 

ПЕРЕВОД И БЕССМЕРТИЕ

 

 

I 

 

В те уже давние времена, когда мы с Александром Ароновым жили по соседству и видались практически ежедневно, помню, он пытался просветить меня по части бессмертия – не столько в плане решения этой сложной проблемы, сколько в плане самой постановки вопроса. «Что такое мое Я? – спрашивал он. – Скажем, если я завтра, не дай Бог, потеряю руку или ногу, останусь ли я собой? По-видимому, да. Значит, не все, что входит в меня, непременное и необходимое. Есть какое-то главное ядро, а вокруг него много чего текучего и изменяющегося. Что же это за ядро? И не является ли оно более неуязвимым , чем мои руки-ноги или умение играть в шахматы? Другими словами, не является ли оно бессмертным?» 

 

II 

 

Всякий пытающийся рассуждать о бессмертии, сталкивается с одним простым и неоспоримым  фактом – распадом материальной оболочки. Возникает принципиальный вопрос: может ли сохраниться главное, что вмещалось в эту оболочку, после ее исчезновения? Может ли оно существовать, одевшись в абсолютно другие материальные формы (в другие атомы и другие конфигурации атомов)?

Но ведь практически  таким же, или аналогичным образом  формулируется и проблема переводимости  поэзии: может ли сохраниться стихотворение, одевшись в плоть другого языка, в новые слова и конфигурации слов? Две этих вещи оказываются  связаны напрямую: если возможно бессмертие, то перевод тоже возможен, и наоборот. 

 

III 

 

Итак, чисто литературоведческий (казалось бы) вопрос: «возможен ли перевод?»  оказывается зависимым от философской  установки вопрошающего – в каком-то смысле, от его взгляда на бессмертие души. 

 

Развоплотясь, я  оживу едва ли

В телесной форме, кроме, может быть,

Тех форм, какие  в кованном металле

Сумел искусный эллин воплотить… –

У.Б. Йейтс. «Плавание в Византию»  

 

Здесь под выражением «развоплотясь» (once out of flesh) можно в равной степени разуметь смерть – и перевод. Обратим внимание на двойную функцию «искусного эллина». В первой интерпретации (смерть) это сам поэт, который должен успеть до своего «развоплощения» заранее воскресить себя («воплотить») в созданном им шедевре искусства. Во второй интерпретации «искусным эллином» оказывается переводчик. Оживление зависит от его усилий. Он оказывается не только двойником поэта, но также инструментом божественного промысла. 

 

IV 

 

В сущности, Йейтс  всего лишь повторяет формулу  поэтического бессмертия Горация – Пушкина: «душа в заветной лире» – бессмертие поэта зависит от бессмертия его созданий. Это – не христианское бессмертие, хотя и может быть с ним совместимо; однако некоторый идейный скрежет тут возникает. Душа даже язычника-поэта, которая, с догматической точки зрения, гибнет, с другой точки зрения гибнет не вполне, а, может быть, даже и совсем не гибнет – остается спасенной в его «лире».

Интуитивно мы понимаем без всякой философии, что  душа и лира – разные вещи, более  того, что душа больше лиры. И вот на тебе! – меньшее может представлять большее. Так компот из яблок в перспективе длительного хранения репрезентирует яблоко. Поэзия оказывается как бы земным консервантом души. 

 

V 

 

Если стихотворение  имеет не только плоть – слова, звуки, – но и душу, то оно переводимо – в силу имманентной «переводимости» (бессмертия) души.

О бессмертии в  терминах литературного перевода писал  Джон Донн: «Все человечество есть творение одного автора и составляет один том; когда Человек умирает, то соответствующая Глава не выдирается прочь из книги, но переводится на иной, лучший язык».

Можно обратить эту метафору и сказать так: подобно  тому, как душа не гибнет, но «переводится»  с одного языка на другой (с земного  на ангельский), так и стихотворение  при переводе не гибнет, но перевоплощается. Разумеется, и первое, и второе подразумевает какую-то долю праведности в той сущности, что стремится к бессмертию, равно как «правильности» акта ее перехода в новое состояние (кончины, перевода). Иначе это рассуждение не действует, а лишь сбывается предупреждение насчет геенны огненной.  

 

VI 

 

Если же стихотворение  не имеет указанных выше двух измерений: души и плоти, если оно, говоря по-английски, skin - deep , то есть своей глубиной не превосходит толщины поверхностного словесного слоя, – тогда разрушение «кожи» или «шкуры» безусловно губит объект, и перевод невозможен.

Могут возразить, что душа стихотворения как раз  и заключается в его словах, так что нельзя изменить даже буквы, не разрушив этой хрупкой души. Такое  поклонение букве, на мой взгляд, является опаснейшей материалистической ересью. Она иногда подкрепляется поверхностно понятым высказыванием Бродского о том, что поэт есть всего лишь инструмент языка. Однако «язычничество» Бродского, его «материализм», – всего лишь форма глубоко романтического мировоззрения этого поэта. Настойчивая, порой изнурительная работа с переводчиками его стихов на английский, собственные автопереводы, – наконец, попытки самому писать стихи на чужом языке – факты красноречивые. Полагаю, Бродский, к конце концов, согласился бы с мнением Мераба Мамардашвили, что поэзия лежит глубже слов. Поэзия лишь «избирает средства, которыми можно открывать и эксплицировать поэтичность. Она существует независимо от языка» [1]. А это значит, что она в принципе переводима, то есть способна развоплощаться и заново воплощаться в слова. 

 

VII 

 

Брюсов в своей  знаменитой статье о переводе «Фиалки  в тигеле» цитирует Шелли:«Стремиться передать создания поэта с одного языка на другой – это то же самое, как если бы мы бросили в тигель фиалку с целью открыть основной принцип ее красок и запаха. Растение должно возникнуть вновь из собственного семени или оно не даст цветка…»

Переводчики Серебряного века, борясь с распространившейся в эпоху упадка русского стиха традицией вольного, приблизительного пересказа стихов, подчеркивали необходимость научного подхода к переводу. Гумилев формулировал те элементы оригинала, которые «обязательно надо соблюдать» в переводе, по пунктам: 1) число строк, 2) метр и размер, 3) чередованье рифм, 4) характер enjambement , 5) характер рифм, 6) характер словаря, 7) тип сравнений, 8) особые приемы, 9) переходы тона». Странно, что он ограничился девятью принципами, еще бы один – и получился полный декалог – «десять заповедей переводчика». Казалось бы, с Гумилевым не поспоришь. И все-таки его пункты – лишь арифметика перевода, которая может сбить с толку, если не помнить о существовании алгебры, физики и метафизики перевода.

Алгебра перевода – эта гармония всех частей, которая находится лишь интегрально, то есть, интуитивно. Физика перевода – те законы сохранения (в частности, энергии), о которых я говорил в статье о квантовой механике и переводе и без которых самый формально правильный перевод – ложь и клевета на автора. Метафизика – тайное родство душ и взаимопонимание поэтов. Вспомним еще раз приговор Шелли: «Растение должно возникнуть вновь из собственного семени». Словечко «вновь» подтверждает, что речь идет не о чем-то невозможном. Стихотворение способно к пропагации, как растение. Оно дает семена, падающие в души читателя (в потенциале – переводчика). А там уже все зависит от того, куда это зерно упало – «на места каменистые, где земля неглубока», или на добрую почву. 

 

VIII 

 

Общение с душой  переводимого поэта – не мистика  и не шарлатанство, а производственная необходимость. Переводчик – душеприказчик  автора, исполнитель его воли. Он переводит по совести, мысленно советуясь  с со своим далеким «работодателем», согласуя с ним каждое свое большое или маленькое решение. Он чувствует его настороженность, его хмурое «фу» или снисходительное «недурно». Яма предательства всегда где-то рядом. И ощущение своей греховности никогда не проходит. Более того, если оно проходит, значит переводчик погиб. Духовно мертв.  

 

IX 

 

Утешает одно: абсолютно  девственной, неискаженной переводом, поэзии в природе не существует. Поэзия – всегда контакт двух вселенных, перевод из одной системы в  другую. Любой читатель неизбежно  переводит стихотворение на свой язык, на свои понятия. Для одного данные стихи значат одно, для другого – совершенно другое. А возьмем языки мертвые или просто устаревшие. Скажем, у английского читателя Чосера есть две альтернативы. Первая: читать поэта в оригинале, мучаясь с произношением и поминутно заглядывая в глоссарий. Ясно, что его впечатление будет далеко не тем же, что у современников Чосера. Он читает не ту вещь, что была создана поэтом. Слова вроде бы те же, а поэма – другая, потому что невозможен старый метод прочтения. Другая возможность: перевод на современный английский язык. Тоже не лучший выход – ведь переводы на близкие языки редко удаются (вспомним, например, разочарование от чтения Шевченко на русском).

Вот и получается парадоксальная ситуация, когда иноязычный читатель может оказаться в более выгодном положении, чем английский. Скажем, русский перевод «Троила и Крессиды» (М. Бородицкой), честно проросший из «своего собственного семени», – может быть, в большей степени «настоящий Чосер», чем его английский оригинал. Поэма продолжает жизнь – перевоплощенная, в другом времени и в другом месте, но эта – ее подлинная, полнокровная жизнь. 

 

X 

 

Во второй раз  сошлюсь на Мераба Мамардашвили: «Бытие произведений и есть попытка интерпретировать их и понять, подставляя в виде вариаций текста наши же собственные состояния , которые есть тогда форма жизни произведения (Курсив мой. – Г.К.). Например, можно сказать так: то, что я думаю о Гамлете, есть способ существования Гамлета».

Это сказано  как будто специально о переводе.

Конечно, чистого, «беспримесного» бессмертия в жизни  не получается (как я пытался показать в своей предыдущей статье). Но примесь  чужой души – недорогая цена за продление бытия своей собственной, а так как ответственный за смешивание душ – всемирный стихийный Эрос, то еще неизвестно, плата это или награда, убывание души или ее приращение. 

 

XI 

 

Перевод похож  на слияние двух рек, одна из которых  отныне становится притоком и теряет свое имя, в то время как другая раздувается и прибавляет себе силы и славы. 

 

XII 

 

Так что же, переводчики  – всего-навсего «почтовые лошади просвещения»? Или «искусные эллины», перековывающие на скаку неутомимых пегасов? 

 

 

 

◘ 

 

Эти три статьи писались в разное время и для разных изданий: первая для «Химии и жизни» (несмотря на «страшное» название, это был один из самых свободно мыслящих, гуманитарных по духу, журналов 70-х и 80-х годов), вторая – для итальянского журнала «Европа» и третья – для книги «Англасахаб»; но исходят они из одного опыта и, как мне кажется, взаимно дополняют друг друга.

Первая статья методологически следует анализу процесса измерения в физике (анализу Наймана), приводящему к установлению волновой природы физических систем и неизбежности квантовой механики для микромира. Сходным образом, анализ процесса перевода обнаруживает волновую природу стихотворения, которая лучше описывается не как ньютоновская частица, а как «волновой пакет» информации.

Это логически подкрепляет вывод третьей статьи «Перевод и бессмертие» о принципиальной переводимости поэзии. Если суть стихотворения – волна, а не косный реестр свойств, то оно легче поддается перевоплощению, неизбежным метаморфозам.