Дворянский быт в XIX веке

      Кроме игры в карты дворяне, как люди интеллигентные, практически все  были увлечены театром, как домашним, так и профессиональным.

      Домашние  театры имелись у многих владетельных дворян, для них строили специальные  залы или даже здания. Развлечение  было дорогим. Известны случаи, когда  домашний театр доводил своего владельца  до полного разорения. В начале XIX века на смену крепостным театрам пришло увлечение так называемыми «живыми картинами». В них участвовали хозяева и гости – обычно из числа молодежи. Живые картины представляли собой костюмированную инсценировку сцен из популярных произведений литературы или живописи и давали возможность продемонстрировать во всем блеске грацию их участников, поскольку были немыми (8; 68).

      Театр настолько органично вошел в повседневную жизнь начала XIX века, что, по замечанию Ю. М. Лотмана, «грань между искусством и бытовым поведением зрителей была разрушена».  Посещение театров обязательно входило в жизнь каждого городского дворянина. Места в театре резко различались по социальному составу зрителей. Ложи бенуара и бельэтажа не заполнялись разными людьми, а выкупались богатыми семьями и компаниями. При Николае I существовал «обычай»: дамы, принадлежавшие «высшему свету», сидели в ложах, а мужчины – в первых рядах кресел. Креслами именовались передние ряды партера, а партер располагался позади кресел. В партере зрители поначалу стояли, сидений не было. Кресла обычно занимались одними мужчинами.

      Места за креслами иногда назывались также  стульями.  
Худшие места на самом верхнем ярусе назывались галереей (неофициально «галеркой») или, в обиходе, райком.

      Бинокли появились не сразу. Поначалу в театр ходили со зрительной, то есть подзорной, трубкой для одного глаза. Кроме того, были двойные лорнеты – складные очки в оправе и с ручкой, но без установки фокуса, как в биноклях. Были и двойные зрительные трубки, с установкой на резкость. Во второй половине XIX века появляются театральные бинокли.

      В XIX веке в драматических театрах  перед главной пьесой давали водевиль – небольшую комическую пьесу с музыкой и танцами. Большинство водевилей было примитивного содержания.

      В антрактах публику развлекал произведениями легкой музыки оркестр, расположенный в зрительном зале, на обычном месте перед сценой.  
Такая деталь, как хранение верхней одежды в театре, тоже заслуживает нашего внимания: состоятельные люди ездили в театр со своими лакеями, которые во время спектакля стерегли их одежду. Гардероб назывался вешалкой, театральный вестибюль – сенями, программки, продаваемые зрителям, – афишками ((8; 71).

      Первоначально театры освещались свечами, которые  не гасились и во время действия. С середины XIX века освещение стало газовым. Это было очень опасно в пожарном отношении. Так, в 1853 году из-за неосторожного обращения с газом сгорел московский Большой театр, который после этого был радикально перестроен. Электрическое освещение театров в крупных городах появилось только в 1890-х годах.  

      2.6. Круг чтения 

      В XIX веке российское дворяне разговаривали по-французски даже дома. Многие дворяне плохо владели русским языком, а некоторые вообще не понимали по-русски. Переписка велась также преимущественно на французском языке. Один из казнённых декабристов, Михаил Бестужев-Рюмин изучал русский язык во время своего заключения в Петропавловской крепости.

      Читали  дворяне преимущественно зарубежных авторов, в литературе же на русском  языке преобладали формы, заимствованные из иностранных языков.

      На  протяжении прошлых столетий сама по себе фигура «читающей барышни» воспринималась как нечто не вполне обычное, парадоксальное — и тем самым показательное. Вплоть до 20-х годов 19 века существовал активный пласт «женского чтения», куда вошли переводы европейских авторов, создателей традиции «семейного романа», — Луизы Коттен, Августа Лафонтена, Дюкре-Дю мениля и др. Эти книги пользовались несомненным успехом — каталог книжной лавки Смирдина за 1828 год отмечает 48 изданий романов А. Лафонтена и 41 — мадам Жанлис, однако постепенно они вытеснялись романами В. Скотта и созданными по их образцу историческими романами — особо следует отметить «Юрия Милославского» М. Загоскина, «сделавшегося популярным как не бывал до тех ни один роман в России», и в этот успех читательницы внесли едва ли не решающий вклад (31; 102).

      Женское чтение пушкинской эпохи исследовано, пожалуй, лучше всего (В. В. Сиповский, Н. Л. Бродский, Ю. М. Лотман и многие другие). Переводная литература формировала в те годы пласт специфически женского чтения. В 1831 году П. А. Вяземский сформулировал свое известное определение специфики женского чтения: «Женщинам весело находить в романах лица, которых не встречают они в жизни. Охлажденные, напуганные живою природою общества, они ищут убежища в мечтательной Аркадии романов: чем менее герой похож на человека, тем более сочувствуют они ему; одним словом, ищут они в романах не портретов, но идеалов»⁷. Но и обращение к «Аркадии романов» определялось социальными тенденциями времени ((31; 103).

      Новый переворот в женском чтении произошел  в 1830-1840-е годы, отразив существенные перемены в общественной атмосфере. Пожалуй, первой этот поворот заметила А. О. Смирнова-Россет, в прошлом знаменитая петербургская красавица («черноокая Россети»), а в те годы — жена калужского губернатора и доверенный корреспондент Гоголя. Как известно, живший в Риме Гоголь настойчиво призывал своих корреспондентов подробно сообщать ему о тенденциях российской жизни. В одном из таких донесений — письме от 25 марта 1847 года — Смирнова писала: «Женщины молодого поколения, т. е. те, которые говорят по-французски, вообще дрянь. Читают романы Сю, Дюма в переводах и набирают самых глупых мыслей. Целый день рыскают одна к другой, играют в преферанс с утра. Есть очень бедные, которые на счету львиц, потому что не дурны собой; эти дуры не занимаются хозяйством, ни детьми, ни работой, а туда же, читают под окошечком низенького деревянного домика и выжидают какого-нибудь льва. Упрямство у них удивительное; они убеждены, что вся премудрость черпается в фельетонах, и многие мне отвечали: «неужели мы вам поверим, что лучше читать проповеди, нежели романы французские, а куда в свете уйдешь с проповедями! Для разговора нужно знать «Mysteres de Paris» и «Вечного жида». Вообще утрачивается от этого искусство наливок, солений и варений, и все занятия прошлого женского поколения» (31; 104).

      В этом замечательном пассаже подмечено  нечто очень важное: изменился  стиль жизни молодых дворянок, можно сказать, сам ритм их жизни, и чтение в этом изменении сыграло едва ли не ключевую роль. Синхронное чтение модных новинок и последующее их обсуждение составляли сердцевину этого нового, казавшегося «прошлому женскому поколению» нелепым жизненного стиля. Но дело не только в этом. Чтение романов «из другой жизни» порождало в умах «самые глупые мысли», разрушало привычные представления о жизненном пути, предназначенном русской женщине, искушало возможностями «перемены участи». Можно только восхититься, как точно угадан Смирновой образ, столь важный для русской культуры (не только литературы, но и живописи, музыки и др.) середины XIX века: миловидная бесприданница-провинциалка сидит у окна «низенького деревянного домика», читает и «выжидает какого-нибудь льва». И все это наделали французские романы! В данном случае мы имеем дело с явлением, решительно отличавшимся от традиционного женского «чтения романов», к которому хотя и относились с подозрением, но считали чем-то вроде неизбежного зла.

      В 1840-1850-е годы сформировался очень важный для общественной атмосферы XIX века культурный тип — молодые женщины, много читающие, но почти исключительно западную, главным образом французскую, литературу и принципиально пренебрегающие отечественной литературой, да и отечественной действительностью тоже. С известной долей условности можно выделить две разновидности этого типа — «институтки» и «львицы». Первая разновидность неоднократно оказывалась в поле зрения литераторов, но остается в тени вполне определенное читательское поведение «институток» (31; 105).

      Выразительный образ «львицы», любительницы манипулировать людьми, сформировавшийся под знаком «новой французской литературы», нарисовал П. Д. Боборыкин в своей повести «Полжизни». И действительно, европейский роман становится «учебником жизни» для нового поколения российских «барышень» и «барынь», разрушая сложившиеся стереотипы женского поведения. Снова, как и в эпоху наступления сентиментализма, можно было сказать: представления о скромности изменились. В каком-то смысле слова о «проповеди разврата» не лишены основания — явление, получившее в России название «жоржзандизм», включало в себя и крайний идеализм, и рассудочный цинизм, и борьбу за эмансипацию, и экстравагантное поведение. Т. П. Пассек, вспоминая о своих современницах, «ударившихся в разгул», высказала весьма важное суждение: «Новая, зарождавшаяся жизнь, как весенний воздух, проникая повсюду, не просветляла, а опьяняла головы. Под влиянием этого веяния чувствовалась подавленность воли и самобытности; чувствовалось, что есть жизнь другая, — и женщинам хотелось этой другой жизни; но какая она вне кутежа — они понять еще не могли, и не освобождались, а разнуздывались и доходили не до свободы, а до распущенности. Возмущение их было полно избалованности, каприза, кокетства. Эти травиаты не пропадут для истории. Они составляют веселую, разгульную, авангардную шеренгу, за которой выдвигается многочисленная шеренга молодых девушек и женщин в простой одежде, с лекциями в руках. Травиат, с упоительными балами и шумными оргиями, сменили академическая аудитория, анатомический зал, где девушки стали изучать тайны природы, забывая различие полов перед истинами науки» (31; 106).

      Таким образом, к середине XIX века сложилось определенное общественное представление о женском чтении — и сформировался культурный тип «читающей барышни», существенно отличный от тех «уездных барышень», которых Пушкин считал лучшими читательницами. Эта барышня читает много, и потому, что ее увлекает сам процесс чтения (к словам Ек. Сушковой: «Вероятно, я очень любила процесс чтения, потому что, не понимая философских умствований, я с жадностью читала от доски до доски всякую попавшуюся мне книгу», могли бы, полагаю, присоединиться многие ее современницы), и потому, что это модно, необходимо для успеха в обществе. Читает почти исключительно иностранные романы, французские прежде всего, — отечественная словесность считается второстепенной и отсталой. Маститый критик Дружинин язвительно замечал в 1859 году: «Нам истинно жаль, что наши русские дамы слишком мало читают по-русски — и (как сказано в одном романе) ужасно любят в литературе описание дворцов, придворных увеселений, блестящих балов, рыцарских турниров или, по крайней мере, сезона в Баден-Бадене. К этому надо прибавить, что дамы наши ... питают самое великосветское презрение к происшествиям, имеющим сценою бедную комнату без гамбсовской мебели». Для многих светских дам чтение новинок западной литературы было лишь приятным препровождением времени.

      И, тем не менее удержаться в рамках бездумной легкости удавалось далеко не всем. Поучительный пример «беды от чтения» вновь дают записки П. Н. Татлиной, та их часть, которая относится ко второй четверти XIX века. Желая обезопасить дочерей от тягот женской доли, рассудительная мать все силы положила на то, чтобы дать им «умственное образование». «Чем же его дать, как не чтением? Я абонируюсь в французском магазине французских книг Готье. Наташа читает Жорж-Занда, Бальзака, Сю, Виктора Гюго и tutti quanti». Но «Жорж-Занд обольстила Наташу. Чтение Жорж-Занда, а потом нашего Тургенева сильно развивали в молодежи и без того присущее многим стремление к чувственной любви; оно до такой степени отуманивало головы, что совсем невысокое, а очень обыкновенное, низменное чувство возвысили до идеального. Я уважала любовь деятельную, просто сказать, полезную; а она была заражена так называемыми жорж-зандовскими идеями» (31; 106).

      Разумеется, и в середине века существовали во множестве серьезные, глубокие читательницы — достаточно обратиться к переписке сестер Бакуниных или к тем же воспоминаниям Т. П. Пассек, но «интригу» проблем массового женского чтения создавало противоречие между невозможностью продолжать мириться с уготованной женщинам участью и опасностями чтения, дававшего «умственное образование», открывавшего новые варианты судьбы. Еще более драматично эта проблематика обнажилась во второй половине века, когда борьба за женскую эмансипацию, за новую женскую судьбу, в очень большой мере велась под знаком чтения (31; 105).

      Выводы  по второй главе: светская жизнь была активной и играла большую роль в личной и общественной жизни дворянского сословия. Поскольку светское времяпрепровождение было существенной частью жизни, возникла даже специальная индустрия вещей, предназначенная для выхода в свет. Это, прежде всего, касалось одежды и аксессуаров, как для женщин, так и для мужчин. 

      Балы  в XIX веке были не только излюбленным развлечением дворянства, но и формой социальной организации, одной из    немногих форм дозволенного в России той поры коллективного быта. В этом    смысле светская жизнь получала ценность общественного дела. 
 
 

      Заключение

      Заняв положение социальной и  государственной  элиты в XIX веке,  дворянство  стало    играть  ведущую роль  в   развитии   светской   национальной   культуры.  По заказу дворян строились дворцы  и особняки  в столицах,  архитектурные ансамбли в поместьях, работали художники и скульпторы. Дворяне содержали театры, оркестры, собирали библиотеки.