Свобода и насилие в истории их становления и в перспективе развития России

              Собственно говоря, культ  Природы, которая  сделает все сама и сделает много лучше, чем сознательно действующие люди,  стал развиваться  в западной философии нового времени задолго до  Руссо: на 70 лет его опередил Джон Локк, заявив в педагогическом трактате «Мысли о воспитании»[56] (1693): «Предоставим природе возможность  формировать тело так, как она считает лучшим: предоставленная сама себе природа работает гораздо лучше  и точнее, чем работала бы тогда, если бы следовала нашим указаниям».[57]   Руссо всего лишь  сделал культ  самостоятельно действующей Природы всеобъемлющим: он предоставил  ей формировать  не только тело человеческое, но и тело социальное.

              Пассивное  ожидание  того, что Природа  все  расставит по своим  местам, привело  к  разгулу  насилия  и террору. Революции  по-прежнему  толкуются как  «локомотивы истории», а эволюционный путь развития, реформы  и компромиссы  интерпретируются как свидетельство слабости и непоследовательности социальных субъектов. Превознесение  прогрессивной роли революций  неотделимо от создания  позитивного образа  непримиримого борца – образа, который  несовместим  с  идеей толерантных отношений  и  конструктивного  диалога, позволяющего  разрешать возникающие в обществе проблемы  ненасильственными средствами.

В годы большевизма был создан романтический образ Великой французской революции, сохранившийся  где-то в глубине  душ большинства  наших соотечественников. Никто из них точно не помнит,  в каком все было году и даже в каком веке, но сохраняет некоторое смутное ощущение, что  было там нечто такое светлое и прогрессивное.

Реальные картины  происходившего во Франции в этот период  отличаются  от образа, существующего в головах многих людей.

              Революция  1789 -1794 годов  ввергла  страну в пучину насилия.   Насилием была пропитана вся революционная  атмосфера:

              "Розги, применявшиеся в старину исключительно лишь к прелюбодеям и к падшим  женщинам, в ближайшие к 1789 году времена начали пользоваться  все больше и больше популярностью... Лишь со времен революции, когда "бичевания" стали производиться публично и как бы умышленно, с целью попрать оскорбляемое  чувство  стыдливости, телесные наказания начинают  приобретать и нравственно-оскорбительный характер... Народ жестоко издевается над  всеми  и особенно над женщинами, которые имеют несчастье почему либо ему не понравиться… К таким действиям прибегали подчас и соперничающие между собой республиканцы разных оттенков и партий, и нередко  уличные схватки  между  якобинцами и брисотинцами[58] оканчивались  «генеральной поркой» побежденных»[59].

              Врач и писатель  О. Кабанес (1862-1928)  дал своей  книге, написанной в соавторстве с Л.Нассом, название  «Революционный невроз». Но в самом  ее тексте встречаются и значительно более серьезные  диагнозы, выставляемые  революционным массам. Один из них – «садическое  безумие»:

              «Остается,  во всяком случае,  несомненным, что сладострастие и кровь  вызывают  в человеке  чувство, сходное  с опьянением и способное затуманивать в нем одинаково последние проблески рассудка;  сорвавшийся с цепи  зверь  всегда лют и сладострастно жаждет  насладиться  мучениями  своей добычи... Именно садическое безумие и схватывает народные массы в революционные  периоды»[60].

                  Революции, теоретически обоснованные наилучшими логическими аргументами,  оказываются  вовсе  не  торжеством разума, а  разгулом  глупой злобы и страха.  Эту мысль  О. Кабанес и Л. Насс  считают главной в своей объемистой книге, полной  впечатляющих примеров:

              «Мы попытаемся доказать в настоящем  труде, что в периоды революций, в обществе данной страны  наблюдается обыкновенно и притом одновременно -  с одной стороны  значительное понижение умственных сил, а наряду с этим, с другой, победоносное пробуждение первобытных, чисто животных инстинктов, и что таким образом оно в подобные  периоды оказывается всецело во власти стихийных, не поддающихся никакому  умственному  контролю  порывов и побуждений. Среди овладевающих в подобные моменты всем обществом инстинктивных движений  едва ли не первое  место должно быть  отведено  паническому  страху»[61]. 

              Этот страх, распространяющийся  подобно эпидемии, является страхом  экзистенциальным.  Люди страшатся не конкретных бедствий. Они  испытывают  страх вообще, страх тотальный, вызванный внезапным   крушением  всех устойчивых мировоззренческих представлений.

Была ли французская  вакханалия  насилия «локомотивом истории»?   В чем можно усмотреть  ускоряющую  роль  Великой  французской революции?  В том, что она  породила  целую эпидемию насилия, которая  началась с убийств  аристократов, а  продолжилась взаимоуничтожением  революционеров, сопровождавшегося  столь же колоритными сценами?  «Все помнили, как были задавлены жирондисты, как в прериале 1795 года  народ носил на пике голову члена термидорианского Конвента и показывал ее другим членам Конвента»[62]. В ходе этой эпидемии  насилия, по меткому  выражению И.Г.Фихте,  освободившиеся рабы  убивали друг друга обрывками своих  цепей.             

Но, быть может, эта эпидемия революционного насилия, при всей ее отвратительности, способна  резко ускорить экономическое развитие  страны?  Вовсе нет!

              Приведем  лишь несколько цитат, характеризующих  экономическое положение  Франции  в годы  Великой революции:

«Осенью 1789 года в Париже резко ухудшилось положение с продовольствием, начался голод. Особенно чувствительным он был среди бедных горожан. Это привело к нарастанию недовольства среди широких плебейских масс и, главным образом, среди женщин, которым  приходилось часами простаивать в бесконечных очередях за хлебом»[63].

«Широкие революционные движения не могли не сказаться на экономике государства. В 1792 году  экономическое положение Франции значительно ухудшилось. Обострился вновь несколько ослабевший в 1790-1791 гг. торгово-промышленный  кризис. Быстро стала  свертываться  промышленность, которая работала ранее на королевский двор и дворянскую аристократию, а также на экспорт»[64].

Экономическая  разруха, очереди, карточки, продотряды, гражданская война и интервенция – все это  стандартное развитие  революционных событий. Революция всегда являет собой социальную катастрофу, переживаемую как коллапс планетарных масштабов.

Мы пришли к выводу, что революция ничего создать не может. Созидание чего-либо начинается только тогда, когда   революция, пролив  реки  крови, превращается в ту самую реформу, которую  она до этого ожесточенно отрицала.

Революция  заканчивается  тогда, когда народ  устает от хаоса  и начинает  поддерживать силы, стремящиеся железной рукой  навести   «революционный  порядок». Само это сочетание  слов  настолько бессмысленно, что стоит внимательно присмотреться к нему. Революция – это переворот.

Революция  заканчивается  в тот момент, когда  продолжение хаоса  ставит под угрозу дальнейшее существование народа и страны. Тогда  и выходит на передний план  социальная сила, которая  стремится покончить с хаосом и  установить порядок.  Эта сила уничтожает наиболее  пламенных революционеров, не способных поступиться принципами,  и  начинает собирать под свои знамена всех, кто  может способствовать  установлению  порядка в стране – и тех, кого вынесло на вершины власти  во время  революционного шторма, и тех, кто  выжил во время ломки старой государственной машины. Вселенский коллапс  отрезвляет. 

Такой вынужденно прагматический подход  к  кадрам  является, по сути, подходом  реформаторским, обеспечивающим сотрудничество и взаимоограничение  сил  различной политической  ориентации.

Не менее прагматичным, реформаторским  оказывается   выбор  нового  экономического и политического строя.  Он оказывается соединением ранее несоединимого. Во время  революции  умами  владеют утопии, которые  терпят крах при попытке их практического осуществления.  Этот крах неизбежен, поскольку  всякий  утопист пытается  максимально последовательно воплотить в жизнь одну  руководящую идею, один  великий  принцип.  Однако, во-первых,  ни один  утопист не обладает столь безграничным умом, чтобы предусмотреть все  последствия  реализации своих идей.  Во- вторых,  строгая  непротиворечивость его рассуждений  с самого начала  приходит в  конфликт  с   принципиальной противоречивостью  интересов  различных социальных групп. По этой причине  революционные  утопии  неизбежно терпят крах как проекты  жизни общества  в целом, хотя  отдельные, частные  их идеи  все  же  находят свое  воплощение в новом социальном  порядке и сохраняются в  урезанном виде. 

Отказавшись от  ориентации на революционные утопии, новая власть пытается обращаться  к зарубежному опыту. Вскоре, однако, выясняется, что  этот опыт в целом тоже использован быть не может -  найденные в одной стране   решения проблем  могут быть  применены  в другой   лишь со значительными ограничениями, которые  диктует специфика  ее  условий.  Тем не менее,  отдельные, частные  зарубежные  идеи  также воплощаются  в новом, послереволюционном  порядке.  

  Наконец,  происходит переоценка  всего того, что делалось в собственной стране  до  революции.  Практика  «старого режима» перестает отвергаться  с порога. Из него  извлекается все, пригодное к применению - хотя, разумеется, уже под новыми, «революционными»  названиями. 

Новый  порядок  возникает, таким образом, в результате  прагматического, «беспринципного»,  реформистского сочетания  отдельных  идей, которые заимствуются из трех источников - из   революционных утопий,  из зарубежного опыта  и из практики  «старого режима».[65] Остается только держаться этой реформаторской, средней линии,  постоянно борясь   с «правым» и «левым» уклонами.   Это – весьма  непросто.  Из трех  составляющих  «революционного порядка»  один явно преобладает. Утопия эфемерна, зарубежный опыт – чужд, зато  черты «старого режима» прекрасно знакомы всем и каждому. К нему так и тянет сползти, как в накатанную колею,  возродить его с новыми названиями  и с новыми кадрами, которые  решают все…  

Подлинным двигателем  прогресса  выступают  не  революции, а реформы. Общество, способное  свести  к минимуму  насилие  при переходе к новому  экономическому порядку, развивается  значительно быстрее, чем то, которому  не удалось избежать  бурных революционных потрясений.  Толерантность  и  постоянные  поиски  конструктивного компромисса   всегда  обеспечивали  более эффективное развитие  экономики.  Восстановление  этой  исторической истины не только будет способствовать  утверждению духа толерантности в современном  российском обществе, но и обеспечит  ускоренное  развитие  экономики  России.

Французская революция придаёт проблеме «свобода и насилие» принципиально новый поворот. В философии Ж-Ж. Руссо свобода толкуется как возвращение к природному, естественному состоянию, как отказ от феодальной системы социальных связей, «условностей». Именно таким путём обеспечивается Свобода, Равенство и Братство, как «естественные», (то есть, идущие от природы) права человека. Однако опыт истории показывает, что Французская революция предполагает широкое использование насилия, которое не только не оправдывается достижением этих прав и свобод, но и приводит к безбрежному террору. Распавшиеся общественные связи, восстанавливаются только благодаря переходу на путь реформ, то есть, на путь возрождения тех механизмов, которые обеспечивают общественное согласие и ненасильственное разрешение споров.

Глава 4. Идея свободы в современной России: дискуссии о либерализме.

Западные  эксперты, наблюдающие  за развитием  событий  в  сегодняшней  России,  были в значительной степени  обескуражены  результатами  последних  выборов  в Государственную Думу. “Союз правых сил”, который  ратовал за свободу  в  западном ее понимании  и  требовал, чтобы  государство не вмешивалось в экономику, ограничиваясь ролью ночного сторожа, не смог преодолеть пятипроцентный  барьер.  Столь же неудачный результат показало  “Яблоко” - партия  интеллектуалов, ратовавшая  за права человека и общечеловеческие ценности.

              Такой  результат не был предусмотрен тем сценарием, по которому, как предполагалось, развивается  демократизация  России.

                Неудача партий, которые  пытались перенести  западную идеологию свободы  без всякой адаптации в современную российскую действительность, была воспринята западными аналитиками  как  признание того, что демократические преобразования  в России  идут медленно. Они  стали говорить об «отложенной революции» в России.

              Логика рассуждений  западных экспертов  по российским вопросам   выдает  их  глубокое непонимание процессов, происходящих в стране, причиной которого становится, в первую очередь, их неспособность к рефлексии на собственные  исходные принципы.  Говоря проще,  западные  эксперты принимают собственное представление о свободе и демократии за самоочевидное. Они  как бы полагают, что  это представление  разумеется  само собой,  представляет вечную общечеловеческую ценность.  Стоит только  возвестить такую идею свободы любому народу, как он  немедленно и безоговорочно примет ее.  В Россию, по представлениям  западных теоретиков,  эта идея  не могла проникнуть по причине того, что она  была отделена от демократического мира  железным  занавесом с 1917  года.  Теперь  этот  занавес  устранен. Идея  свободы и демократии  возвещена в России многократно  и даже  записана в Конституции.  Свыше 80% предприятий  находится  в частной  собственности. Международное сообщество официально признала Россию  страной с рыночной экономикой.   Учитывая  это, совершенно непонятно, почему  же тогда   партии, отстаивающие западные идеалы свободы,  не только не усиливают свое  влияние в обществе, но и утрачивают свои позиции  в  сравнении с предыдущими выборами?