Свобода и насилие в истории их становления и в перспективе развития России

И здесь легко увидеть, что насилие в философском его понимании связывается только с деятельностью класса или какой-то другой социальной группы, которое осуществляется для «сохранения своих привилегии». А привилегии бывают только у господствующего класса, стало быть, насилие осуществляют только они. Насилие «угнетённых классов» с самого начала оправдывает «ответные меры со стороны революционных классов». Правда, в духе перестройки, упоминается о том, что тоталитарные режимы применяют насилие к крестьянскому классу, рабочим, интеллигенции. Однако отнюдь не конкретизируется, какой класс или социальная группа прибегает к насилию и террору в условиях «социалистического тоталитарного режима». Обходится молчанием также вопрос о том,  может ли быть оправданным применение насилия в ходе революций по отношению к тому же крестьянству, рабочему классу и интеллигенции.

Из контекста явствует, что насилие рассматривается только как политический и военный феномен, который связан с действиями масс и с физическим воздействием на оппонентов. Насилие, производимое индивидом, квалифицируется далее как уголовный феномен. В свою очередь, ничего не говорится о таких видах насилия, которые не связаны с открытым применением оружия или государственной системы исправительных учреждений (принуждение, шантаж, организованное подавление инакомыслия).

Всё, что сказано мной на основании статей из БЭС может быть отнесено к абсолютному большинству публикаций. В традиционной философии многие черты сохраняются и на сегодняшний день. Поэтому вполне объяснимо, что представления о свободе как деле, непосредственно касающегося индивида воспринимаются сегодня как проявление идеологической экспансии с Запада, говоря попросту, как распространение ценностей одной страны – США, на весь мир.

Эта точка зрения не верна потому, что традиция понимания личной свободы и связанной с ней ответственностью, трактовка свободы, как личного дела человека, которое он может осуществить только взаимодействуя с другими свободными людьми, имеет историю столь же долгую, как и вся история человечества.

Уже в первобытном «варварском обществе», в дохристианские времена человечество пытается найти механизмы, обуздывающие насилие и обеспечивающие свободу своих членов, пусть даже она и оказывается, скорее всего, свободой рода, чем свободой индивида.

Ниже мы рассмотрим два аспекта жизни первобытных обществ, которые непосредственно касаются поиска человеческих способов ограничения человеческой свободы, которая поднимает человеческое общество над сообществом животных.

В работах представителей «философии жизни», а так же представителей социальной этологии, в частности нобелевского лауреата по биологии Конрада Лоренца[3] инстинкт агрессии, непосредственно побуждающий животных к насилию по отношению к сородичам, рассматривается как естественный регулятор необходимый для выживания. Этот биологически целесообразный инстинкт обеспечивает максимально широкое расселение вида. Ведь его представители, отсутствуй у них инстинкт агрессии, покончили бы с ресурсами пищи, находящейся на данной территории, после чего погибли бы голодной смертью. Атакуя сородича, животное вынуждает его покинуть ареол собственного распространения и идти осваивать новые территории. Вид распространяется всё шире и шире, устанавливая своё биологическое господство над ними. Таким образом, насилие в животном мире оказывается естественным и биологически целесообразным.

Такая биологическая этика сохраняется и у варварских народов значительно дольше, чем это принято полагать. Герман фон Кайзерлинг[4], развивавший идеи Ф.Ницше в первой половине ХХ века полагал, что представления о насилии как естественной составляющей человеческой жизни сохранялись до начала Нового времени. Экономика Средневековья была непосредственно сопряжена с насилием и риском. Богатство можно было обрести приумножить, только рискуя и пускаясь в авантюры, грозящие не только утратой имущества, но и утратой жизни. Ростовщик, к примеру, отнюдь не мог рассчитывать на то, что он всегда сможет вернуть долг с грабительскими процентами, без вооруженного конфликта с заемщиком. Проценты, собственно, потому и были грабительскими, что риск невозвращения денег был очень велик. Купцы были воинами, а воины – купцами.

Торг, в сущности, начинался только тогда, когда становилось ясно, что товары у контрагента не удается отнять силой. Любая торговая экспедиция то и дело подвергалась угрозам, которые приходилось отражать с оружием в руках.

«…Отсутствовали какие бы то ни было общие основания, которые гарантировали бы денежному обороту признание и безопасность. Ещё двести лет назад (т. е. в первой половине XVIII века) торговцы были «честными» в том же самом смысле, что и завоеватели. Таким образом, все великие торговые народы прошлого были в первую очередь грабителями и завоевателями. Отвага, жажда приключений и способность безжалостно эксплуатировать побеждённых – именно от этих качеств, а не от экономических талантов в действительности зависел успех.  Таланты не давали никаких гарантий свободного существования. «Экономический человек» прошлого был либо завоевателем и властителем, извлекавшим из своей власти материальные блага, либо же рабом, если не чем-то худшим, чем раб».[5]

Неприемлемость и шаткость аргументов Ф.Ницше, К.Лоренца, Г.Кайзерлинга и других их единомышленников заключается не в том, что они фиксируют важную роль насилия в жизни человеческого общества, а в том, что они толкуют насилие как биологический, неустранимый естественный фактор, тем самым, оправдывая его. Они намеренно или ненамеренно не замечают, что в истории человечества с самых ранних времён появляются достаточно успешные попытки ограничить применение насилия. Эти попытки по данным учёных-биологов можно увидеть и в животном мире. У человека такие попытки, однако, являются совершенно неотложными, потому что он, в отличии от животного, создает значительно более эффективные орудия для убийства. Говоря проще, волки, с которыми Гоббс сравнивает конфликтующих вождей, ведут схватки между собой только с применением зубов и когтей, и эти схватки редко завершаются убийством побеждённого. Человек же, обладает гораздо более смертоносными средствами, а потому постоянные конфликты грозят самоуничтожением.

Поэтому уже на примитивных стадиях развития человечества развиваются своеобразные и не вполне понятные нашему современнику способы предотвращения насилия, ненасильственного обеспечения свободы.

Наиболее ранними из них следует считать особые ритуалы, поддерживающие единство племени, затем возникает более высокая, в культурном отношении, традиция обычного[6]  «примирительного права».

Насилие – естественное состояние человека, естественный способ общежития одного индивида с другим, без него не существовало ни одно первобытное общество, ни один родовой строй. Кроме того, насилие проходит яркой чертой через все уклады жизни. Но насилие не может существовать без своей спутницы – свободы. И далее мы обратимся именно к рассмотрению данной проблемы.

Полагаю, что надо посмотреть на эволюцию свободы и насилия. Насилие, играющее определённую роль в жизни людей, появилось на заре человечества в виде единичных, спорадических столкновений между отдельными людьми, родами, племенами. Ведь, по причине своего невежества, относительно природы, человек придумал себе богов, которые стали единственными объектами его надежд и страхов. Люди не отдавали себе ни малейшего отчёта в том, что природа одинаково чуждая и добру, и злу, подчиняется лишь необходимым и неизменным законам. Только из-за незнания собственной природы, своих стремлений, поступков, потребностей и прав, человек, живя в обществе, утратил в нём всякую свободу.

В период первобытного общества и родовых отношений под насилием можно понимать борьбу между отдельными людьми за охотничьи угодья, за средства проживания, выяснение отношений между племенами по вопросам занятой территории или тому подобное.

Здесь стоит сразу остановиться на том, что каждое племя состояло из  родов, управляемое старейшиной. Весь  родовой  строй основывался  на беспрекословном, неограниченном  авторитете  старшего.  Ведь именно «от чресел его» и пошли  младшие члены рода.  Он был их предком,  и этим  все сказано. Родитель -  полный господин над своими детьми, даже взрослыми, и над всем их потомством. Он полностью распоряжался их судьбой  и даже жизнью.

Кроме того, род  был  всем,  а отдельный человек – ничем. Отдельной, самостоятельной личности  еще просто не существовало. «Каждый отдельный индивидуум рода ещё не представлял собой субъекта, а был всего-навсего лишь членом своего рода».[7]  Вне рода, без его поддержки и защиты, он  ничего собою не представлял. «Этот род давал ему защиту, и, таким образом, сила рода являлась и его силой. Индивид, находившийся вне данного родового клана, оказывался и вне сферы действия его (клана), порядков, и поэтому «чужой» мог получить правовую защиту в общине только в том случае, если он был принят в род в качестве его члена или, по крайней мере, был принят под его защиту».[8] Изгнание из  родовой общины  было тяжелейшим наказанием: если род отказывался защищать своего члена,  его  мог  убить  или  превратить в раба любой, кто бы этого ни пожелал. Род, включавший  человека  без остатка, нес за него и  всю полноту ответственности.  Но  при этом он ни в малой  степени не считался с его индивидуальностью. 

В первобытных племенах, которые объединялись в одну социальную группу на основе общих традиций, общего языка, и постоянной борьбы за своё существование в окружающем их ненадёжном мире не существовало какого-либо государственного порядка. «Необходимое руководство племенем для защиты его от внешних врагов или, наоборот,  подготовки к нападению осуществлялось вождём племени. Возможно, что такой вождь одновременно был и верховным жрецом, обеспечивающим исполнение общего для всего племени религиозного ритуала».[9] Такое положение вождя обеспечивало ему возможность отдавать военные приказы и одновременно поддерживать дисциплину в мирное время.

В то же время вождь племени, занимая «высший военный пост» не мог разбирать споры между членами рода внутри племени. Вероятнее всего эту обязанность миротворческой власти исполнял наиболее уважаемый представитель рода или совет старейшин.

«Конфликты внутри племени, следовательно, представляли собой конфликты между родовыми группами, а не между отдельными индивидами. В «судебных процессах» в качестве «юридических сторон» выступали роды, а не отдельные индивиды».[10] Но здесь возникает вопрос: Каким образом осуществлялся судебный процесс, при отсутствии какой бы то ни было центральной власти.

Э. Аннерс отвечает на этот вопрос, объясняя его через стремление людей к формированию правовых отношений, норм, а именно: « В биологически заложенном в человеке желании выжить… Для того, чтобы защищать себя в той или иной ситуации, человеку приходилось как получать удары, так и наносить их. Именно, исходя  из готовности человека к возмездию, и родилась сама идея кровной мести. Самооборона и жажда мщения имеют в своей основе одни и те же корни, заложенные в биологической природе каждого человека».[11]

Для того, чтобы  вынести  приговор в рамках своего рода, старейшина  вовсе не нуждался  в помощи со стороны. Он вовсе не приглашали никого, чтобы разбираться в конфликтах  между  собственными  детьми  или внуками.  Здесь срабатывал принцип «око за око, зуб за зуб». Если убивали кого-то из одного племени, то это племя могло отомстить, убив равноценного убитому члена другого рода. Именно такое значение  и имело на заре человечества известное правило. Речь шла именно о зубе рода, а не о зубе индивида. Конфликты внутри племени решались гораздо легче.

В качестве примера можно привести работу французского философа, антрополога, культуролога Рене Жирара «Насилие и священное».[12] Он представляет нам спасительный механизм избавления от конфликтов внутри рода, племени.

В период развития культуры родового строя религия и право были взаимосвязаны, что и давало возможность служителям культа обращаться к божественным силам.

Насилие, для Жирара, является тем моментом в жизни сообщества людей, «когда желание присвоить один и тот же объект, благодаря «мимесису» (он заменяет разум, в качестве некоторого изначального свойства, способностью человека к подражанию – «мимесису», которая в той или иной степени присуща не только человеку, но и всем живым существам), охватывает всех членов сообщества; они превращаются в «братьев-врагов»  и возникает «миметический кризис», то есть всеобщее соперничество, а сообщество оказывается пронизанным разрушительным взаимным насилием».[13]

И в этом случае, по Жирару существует только один способ нейтрализовать направленные в разные стороны импульсы насилия. Члены рода стремятся избежать его, стараясь найти подходящий способ; он ими найден – это механизм жертвоприношения. Насилие становиться единодушным, сосредотачивается на едином для всех объекте, в качестве какового и выступает жертва. Жертвоприношению «тысячи людей обязаны спокойствием. Стоит нарушить эту связь, говорит «Книга обрядов», и наступит всеобщий хаос».[14] Поэтому «жертвоприношение приходится определять как очистительное насилие».[15]

Рене Жирар представляет нам особое прочтение насилия, как средство построения правовых отношений: "...жертвоприношение пытается устранить раздоры, соперничество, зависть, ссоры между собратьями, восстанавливает в коллективе гармонию, усиливает социальное единство".[16]

Насилие для традиционных обществ, по Жирару, являлось "благом". Оно "читалось" как "жертвоприношение", которое спасало племя от насилия, снимало все противоречия, существовавшие в нём: "Функция жертвоприношения в том, чтобы успокоить внутренне насилие, не дать разразиться конфликтам".[17]

Издавна принято определять жертвоприношение как коммуникацию между тем, кто приносит жертву и «божеством», которому она приносится. На данный момент, отмечает Жирар, «жертвоприношение ничему в реальности не соответствует (…), является символической деятельностью».[18]

Весь процесс происходит лишь в области «воображаемого», - отмечает Жирар. Кроме того, в процедуре «жертвоприношения» предполагается некоторое непонимание: люди приносящие жертву не должны полностью осознавать роль насилия. Они должны верить, что этой жертвы от них требует Бог. Что именно он поставил их в ситуацию «миметического кризиса», дав тем самым понять, что нужна жертва для замаливания грехов. Она сможет помочь племени погасить гнев божества. «Жертвоприношение защищает сразу весь коллектив от его собственного насилия, оно обращает весь коллектив против жертв, ему самому посторонних. Жертвоприношение фокусирует на жертве повсеместные зачатки раздора и распыляет их, предлагая им частичное удовлетворение».[19]