Свобода и насилие в истории их становления и в перспективе развития России

              Решать,  чья  душа  будет спасена, может только  Бог. Ему нельзя навязать никакого  человеческого решения. Протестант   сам  решает, какая  вера  истинна,  какое  толкование Библии  верно!    С Библией  и  с Богом  во время молитвы он остается  один на один. Он не ждет от других  одобрения  своих  молитв  и не признает общеобязательных молитвенников. 

              Но если ты  сам выбрал веру,  сам  толкуешь Евангелие, сам находишь слова  молитвы,  то  получается, что ты   своим  собственным решением   вынуждаешь  Бога  спасти  свою душу?  А может ли человек  хоть в чем-то обязывать Бога?  Лютер  верил, что его  вера  истинна.  Но  ведь  крестьяне-мятежники  тоже  верили в это же?   Какое  основание  есть для того, чтобы осуждать их  и говорить, что их  вера неистинна?  И, наконец, самое главное, какое  есть основание для  того, чтобы полагать  истинной свою собственную веру,  которая  обеспечит тебе  спасение?

              Все  эти  мысли  наверняка приходили  Жану  Кальвину. Результатом оказалось  его учение  о видимой  и невидимой церкви.

Суть этого учения  состояла  в том, что  не только  «добрых дел», но и  веры  человека  недостаточно для спасения. Человек  может полагать, что он  истинно  верит  -  но не будет спасен.  Человек  не может  обязать Бога    спасти  свою душу  ни «добрыми делами», ни выбором «доброй веры».  «Человек  не может посмотреть на себя глазами Бога - это было бы проявлением  гордыни.  А потому  необходимо признать, что  решение спасти  ту или иную человеческую душу - абсолютно свободный  и непостижимый для человека  Божественный  акт».[45]

              Но  когда же Бог  принимает это свое свободное  решение -  спасти или не спасти ту или иную душу?  Глядя  на  поступки человека  на протяжении всей его жизни?  Нет! Еще Лютер подчеркивал, что  гордыней было бы полагать, будто Богу  надо следить за  жизнью  всех людей, чтобы определить, спасать их души или не спасать. Слишком  значительным  полагает  себя человек,  полагая, что Бог только и должен  постоянно следить за ним.  У Бога  нет обязанностей.  Все  мысли и дела Бог знает  наперед.

              Но  если так, то почему  одни   люди, сотворенные  им, попадают в рай, а другие  - в  преисподнюю? За  что же Бог, сотворив  всех  людей, заранее определив  все их поступки и мысли,   спасает одних  и  обрекает на  адские  муки других?  Человек, по Кальвину,  «существует только для того, чтобы  славить Бога».[46] А славить его могут только спасенные, избавленные  от  адских  мук.  Следовательно, для того, чтобы были  спасенные, должна  существовать и  преисподняя, от которой  спасает Бог. И эта  преисподняя должна быть населена, потому  что  спасение свое  человек  может  постичь только по контрасту с не спасением.             

              Но  если  все  мысли  и дела человека Бог знает наперед (а любой иной вывод  оставлял бы  шанс для  сторонников  свободы воли), то, значит, он заранее определяет, кто будет  спасен, а кто обречен на адово пекло. Одни  от рождения  записаны в  книгу жизни,  другие - в  книгу  смерти. Бог  не  меняет своих решений,  его воля  незыблема и неизменна. Тот,  кто отмечен  благодатью Божьей,  может  искренне  заблуждаться, но  все равно  будет спасен.  Тот, кто не отмечен  ею, все равно  не будет спасен, несмотря на  выбор истинной  протестантской веры, несмотря на молитвы  и добрые дела. Он обречен на проклятье.  Разумеется,  это не означает  вседозволенности  для избранного - он  должен истинно верить,  молиться, совершать благие  дела  в  протестантском  их понимании.  Но он   принципиально не может знать, будет он спасен  или не будет.

              Казалось бы, Бог должен быть  милостив  к  избранным  и  жесток к тем, кого он заранее обрек  на проклятие. Последних он мог бы  еще при жизни  отдать во власть  дьяволу, а к  первым  всячески  благоволить.  И, наблюдая  за  жизнью человека, за количеством  удач  и несчастий  в ней, можно было бы  определить, избран  он для спасения  или обречен на проклятье.

              Но  сделать такой вывод  Кальвин не мог:  он подорвал бы  его   веру в собственное спасение,  без  которой  вся его деятельность не имела бы никакого смысла. Ведь на него самого  на протяжении  жизни  обрушивались  всяческие  несчастья.   С детства он страдал  сильнейшей  мигренью. Затем  к ней  присоединились  кровохаркание,  одышка, подагра,  в  сорок  лет он выглядел  глубоким  стариком. 

              Поэтому  Кальвин   просто не мог не полагать, что количество несчастий в жизни  вовсе не дает представления о том, кто избран Богом для  спасения,   а  кто обречен на проклятие.  Бог вовсе не  оберегает избранных  от козней  дьявола  и не борется  с ним. Бог  и дьявол - вовсе не равносильные  соперники. Бог всемогущ, а потому  все, что происходит в мире, происходит по воле Божьей. И дьявол  терзает  и мучит человека тоже  только  по воле  Бога. Таким образом, Бог  испытывает  избранных  и  губит  обреченных  на проклятие.

              Стало быть,  определить  заранее, кто избран для  спасения, а кто обречен на проклятие, невозможно  никак.  Невозможно принципиально. Это  не в человеческих силах. Если   принять противоположный вывод, то, как уже было сказано, пришлось бы допустить, что человек  способен проникнуть в планы Бога.  А  в практическом  плане такой  вывод означал бы, что  обреченные  на проклятие, уже в этой  жизни  узнав  об этом, полностью  отпали бы  от  церкви  и принялись  грешить, не надеясь на спасение.  

              Поэтому  Кальвин допускает наличие двух церквей.  Одна, невидимая, состоит только из  избранных, которых Бог  предопределил к спасению.  Другая, видимая, должна  включать всех -  и тех, кто избран, и тех, кто обречен.   Все, кто принадлежит к видимой  церкви, не должны сомневаться  в том, что будут  спасены - это, по Кальвину, опасное  искушение. «Эта видимая церковь  служит для невидимой  церкви избранных как бы  внешней оболочкой.  Принадлежность к ней необходима, вне нее нет  спасения, нет  прощения грехов, разрыв   равносилен  отречению от Бога и Христа. В этой видимой  церкви должна  господствовать величайшая чистота  нравов. У верующего должна быть одна забота - спасение души;  всякие другие  земные желания  греховны. Церковь должна заботиться о спасении своих членов; она имеет не только право, но и обязанность следить за ними как в общественной, так и в частной их жизни, и строго наказывать  всех непокорных, причем важнейшим дисциплинарным  средством должно  служить  церковное отлучение»[47].

Специфика христианских представлений о свободе определяется, во-первых, тем, что человек изображается как образ Божий, а, следовательно, он свободен осознанно выбирать жизненный путь. Ни его праведность, ни его греховность  не предопределена заранее, а выступает как результат его собственного выбора. Особенность протестантизма состоит в утверждении этики сурового самоограничения и насилия по отношению к собственной плоти, что достигается трудом, хотя протестант всегда готов отстаивать свою веру и образ жизни с оружием в руках, отвергая непротивление злу силою.

Глава 3.Негативное понимание свободы во времена Великой Французской революции: великий террор и переход к реформам.

Практической философией   Великой  французской  революции  была философия  Ж.-Ж.Руссо. Именно его идеи воплощали в жизнь  М.Робеспьер и якобинцы. «В годы французской буржуазной революции 1789 - 1794 годов Руссо был признанным идеологом якобинцев, решительных борцов против феодальной реакции. Социально- экономические и демократические идеи Руссо получали восторженную оценку во многих странах, где развивалась борьба против средневековья, феодального порабощения, абсолютных монархий».[48]

              Чем же привлекло  французских революционеров  учение Ж.-Ж.Руссо?  Тем, что  он  противопоставил  идее Бога, легитимировавшей  феодальный режим, идею Природы.

                На Бога ссылались те, кто веками оправдывал абсолютизм во Франции - тот  негодный порядок,  при котором «горсть могущественных и богатых находится на вершине величия и счастья, тогда как толпа  пресмыкается в безвестности и нищете»[49]. Божьим  помазанником  объявлялся  король, «благо-родными», то есть  от рождения избранными и отмеченными Богом назывались дворяне. Именно ссылкой на Бога  оправдывалось социальное неравенство.   

              Ж.-Ж. Руссо  всего лишь заменил  один «форс  мажор», одну  внешнюю по отношению к человеку и абсолютно превосходящую  его возможности,  самостоятельно действующую силу  другой.  Согласно его учению,  истинным Богом была  Природа, а вовсе не Бог, отличный от нее и выдуманный людьми. Именно она, Природа, изначально создала людей  равными, создала людей братьями, создала их свободными.  Таким образом, все последующие лозунги Великой Французской революции  представляли собой лишь  призывы к восстановлению того, что изначально существовало «от Природы».

              На первоначальной, естественной стадии в жизни человечества не было социальных конфликтов, привилегий, пороков, угнетения и несчастья. Природой было определено лишь минимальное неравенство между людьми -  «неравенство..., которое я назову естественным или физическим, так как оно установлено природой, состоит в различии возраста, здоровья, телесных сил и умственных или душевных качеств»[50].   Столь  минимальное   «неравенство едва заметно в естественном состоянии и его влияние там почти ничтожно»[51]. Им можно было пренебречь: в природном состоянии существовало  равенство между людьми.

     Отношения   людей  на естественной стадии  в истории человечества  характеризовались  их  братством, потому что «человек по природе добр»[52],   всегда готов к взаимопомощи и пониманию.  Скромные потребности людей  легко  удовлетворялись  Природой - при минимальных усилиях они могли обеспечить себя всем необходимым для жизни. Человек  не производил  сверх необходимого,  значит, не было излишков, которые можно было присвоить, не было имущественного неравенства  как основания для конфликтов, насилия.

                 Кроме того,  на природной  стадии  жизни человечества людям была свойственна свобода:  их не угнетали никакие тираны, не сковывали надуманные  условности общества.

              Руссо  полагал, что «природа создала  человека счастливым и добрым, но общество искажает его и делает несчастливым».[53]  Вся беда  заключалась в том, что Природа заложила в человека способность к развитию, однако он  злоупотребил ею. Его потребности возросли чрезмерно, и это породило науку, заставило развивать технику. Появились излишки, которые присвоили наиболее с помощью насилия или обмана наихудшие  из людей. Неравенство породило насилие, привилегии, стремление угодничать перед богатыми и лгать. В итоге был заключен «общественный договор», который  привел к созданию монархического строя - договор   лицемерный и неискренний, совершенно неестественный и лживый, поскольку он признавал людей неравными от рождения.

              Не Природа, а люди  искусственно  установили социальное неравенство, которое является принципиальным и качественным, в отличие от природного, несущественного и чисто количественного.  «Другое же (т.е. отличное от природного  неравенство – Н.Я.) может быть названо нравственным или политическим, так как оно зависит от своего рода договора и установлено или, по крайней мере, стало правомерным с согласия людей. Оно состоит в различных привилегиях, которыми одни пользуются к ущербу других, в том, например, что одни более богаты, уважаемы и могущественны, чем другие, или даже заставляют их повиноваться себе»[54].

              Это противоестественное социальное неравенство развивалось и развивалось, пока не дошло до крайней степени: тиран присвоил себе все права  и сделал   всех остальных равными в их  бесправии. Столь  чудовищное положение ужасно. Однако сама судьба посылает случай   восстановить исходное,  сообразное Природе состояние.  Нужно  всего лишь свергнуть тирана и его немногочисленных приспешников, чтобы снова получить  сразу после этой процедуры   общество равных людей.

              Таким образом, тирания  есть  удобный случай для   восстановления исходных природных порядков: «Это последний предел  неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашею отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь  становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного закона, кроме воли их господина, а у  него нет другого правила, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одному только закону более сильного и, следовательно, к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состояния, с которого мы начали, тем, что первое было естественным состоянием в его чистом виде, а это последнее - плод крайнего разложения».[55]

Тирания - это  та удобная  ситуация, при которой революция представляет  всего лишь  легкий толчок, нужный, чтобы человечество смогло  вернуться назад, к исходным принципам разумной и справедливой Природы.

              Один  только легкий толчок - и более ничего не надо. Революции не придется  созидать. Созидать будет сама освобожденная от оков    Природа. Она сразу возьмет свое,  сама построит  естественные  отношения  между людьми. Но, может быть, надо помочь  Природе  после  свержения тирании?  Нет, и еще раз нет! Вмешиваться в дела Природы  не следует: ведь люди уже один раз проявили свою волю,  преобразовали установленные Природой порядки -  и обрели  несчастье  на многие века. Совершив  революцию,  самые активные  и просвещенные люди в обществе должны  сложить руки  и  отражать в своем сознании, словно в зеркале, созидательную деятельность  освобожденной от оков  Природы.