Шпаргалка по "Концепции современного естествознания"

Особую роль в утверждении гуманитарных ценностей в обществе, считал Гейзенберг, должна играть наука как важнейшая  часть человеческой культуры.

Почему она должна играть особую роль? В чем состоит доказательство этого тезиса? Для ученого необходимо рациональное доказательство выдвигаемого тезиса, и Гейзенберг считал важным выдвинуть свое доказательство.

Главное назначение науки в открытии истины. Только истина может стать  прочной и неоспоримой основой  человеческих суждений, а в конечном итоге человеческих действий. Только наука открывает путь к различению истинного и ложного, подлинного и неподлинного в идеях и в  жизни. Философские искания истинного  и подлинного в двадцатом столетии приобрели специфическое, характерное  времени звучание. Они отразились не только в философии, но и в науке  и искусстве. В своих «Заветных  мыслях» Менделеев выразил свою позицию именно по этому, крайне важному  для него вопросу, противопоставив  позицию науки смятениям и  иронии скептицизма как охватывающей мир глобальной экзистенциальной идее.

Наступление скептицизма и нигилизма  как духовную опасность видел  и Гейзенберг. Социальные катаклизмы, существенные изменения в научной  картине мира вызвали неуверенность  и утрату ощущения твердой почвы  «относительно смысла своей жизни».

«В науке все более и более  приходили к выводу, что наше понимание  мира не может начинаться с некоторого определенного знания, что оно  не может быть построено на каком-то незыблемом основании и что все  знание, так сказать, парит над  бездонной пропастью.

Этому развитию в области науки, в жизни человека, вероятно, соответствует  всевозрастающее ощущение относительности  всех ценностей; такое ощущение, возникшее  несколько десятилетий назад,- рассуждал  Гейзенберг в 1946 году, – в конце  концов может легко привести к  скептицизму, с его вечным вопросом отчаяния: «Зачем?» Так развивается  нигилизм, вера в ничто. С этой точки  зрения жизнь представляется бессмысленной  или в лучшем случае приключением, которое с нами случается независимо от наших действий. Наихудшей формой нигилизма, с которой мы встречаемся  в настоящее время во многих частях мира, является иллюзионистский нигилизм, как назвал его недавно Вейцзеккер, нигилизм, полный иллюзий и самообмана.

Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой  общей основы, которая направляла бы в каждом случае деятельность личности. В жизни отдельного человека это  проявляется в том, что человек  теряет инстинктивное чувство правильного  и ложного, иллюзорного и реального. В жизни народов это приводит к странным явлениям, когда огромные силы, собранные для достижения определенной цели, неожиданно изменяют свое направление  и в своем разрушительном действии приводят к результатам, совершенно противоположным поставленным целям. При этом люди бывают настолько ослеплены  ненавистью, что они с цинизмом наблюдают за всем этим, равнодушно пожимая плечами.

Я уже сказал, что такое изменение  воззрений людей, по-видимому, некоторым  образом связано с развитием  научного мышления. Поэтому уместно  поставить вопрос: не утратила ли и  наука своей регулирующей твердой основы, подобно тому как ее утратили другие области жизни? Необходимо совершенно определенно и ясно подчеркнуть, что об этом не может быть и речи. Наоборот, состояние современной науки является, вероятно, самым сильным из имеющихся в нашем распоряжении аргументов в пользу более оптимистических взглядов перед лицом великих мировых проблем».

Наука несет с собой истину, а  истинное знание в своей великой  совокупности привносит с собой  осознание упорядоченности, системности  мира, отсутствия в нем хаоса. Постижение гармонии мира может сопровождаться ошибками, отступлениями, заблуждениями, но только истина является конечным итогом познания на каждом этапе развития науки. И осознание относительности  достигнутых истин ни в коем случае не зачеркивает того непреложного факта, что истина существует.

Гейзенберг утверждал: «Даже в  тех областях науки, в которых, как  я уже сказал, мы обнаружили, что  наше знание «парит над бездонной  пропастью», достигнуто ясное и окончательное  упорядочение явлений. Это упорядочение так ясно и обладает такой силой  убеждения, что ученые самых различных  народов и рас воспринимают его  как несомненную основу всего  дальнейшего развития мышления и  познания. Конечно, в науке бывают ошибки, и может потребоваться  много времени, чтобы обнаружить их и исправить. Но мы можем быть совершенно уверены, что в конце  концов будет твердо установлено, что  правильно и что ложно. Это  решение не будет зависеть от веры, расы или национальности ученого; оно  будет определяться  высшей силой  и будет принято всеми людьми и на все времена. Если в политической жизни людей нельзя избежать постоянной переоценки ценностей, борьбы одних  иллюзий и ложных идеалов с  другими иллюзиями и ложными  идеалами, то в науке мы в конце  концов всегда можем выяснит, что  имеем дело либо с истинным, либо с ложным. Здесь имеется не зависящая  от наших желаний высшая сила, которая  решает и судит окончательно. Существо науки, по моему мнению, составляет область чистой науки, которая не связана с практическими применениями. В ней, если можно так выразиться, чистое мышление пытается познать скрытую  гармонию мира. В этой сокровенной  области, где наука и искусство  едва ли могут разделяться, может  быть, есть место и современному человечеству, которое найдет здесь  чистую истину, не затемненную своей  идеологией и своими желаниями». Отмечу, что Гейзенберг ограничивается объединением науки и искусства, рассуждая  об их единстве с позиций философии, конкретно – философии науки. Его рассуждения – в сфере  философского знания, которое составляет фундамент единой духовной культуры.

Единство науки и искусства, как считал Гейзенберг, состоит в  раскрытии внутренней гармонии жизни, и эта гармония и есть красота  – идея, лежащая в основе искусства  и объединяющая искусство и науку.

Он рассуждал: «Когда на собрании Академии изящных искусств берет слово  представитель естественной науки, вряд ли он осмелится высказывать  свое мнение по вопросам искусства, ведь сфера его собственных занятий  далека от искусства. Что он, пожалуй, посмеет затронуть, так это проблему красоты. Конечно, эпитет «прекрасное» применяется для характеристики произведений искусства, тем не менее  прекрасное далеко не ограничивается сферой действия искусства и, несомненно, охватывает также и другие области  духовной жизни. И красота природы  отражается в красоте наук о природе.

Мы, вероятно, поступим правильно, если для начала, не пытаясь давать какого бы то ни было философского анализа  понятия «прекрасное», просто зададимся  вопросом, где в сфере точных наук может нам встретиться прекрасное».

Собственные впечатления ученого, возникшие в процессе познания основополагающих математических истин, вводящих в гармонию мира, позволяли сделать вывод, как  говорил он, прежде всего о красоте: «Бесспорным было лишь впечатление  чего-то очень красивого. Оно не нуждалось  ни в обосновании, ни в объяснении».

Я думаю, что это очень важное заключение Гейзенберга. Действительно, красота необъяснима, что, разумеется, не означает полной бесплодности попыток  понять ее, различать прекрасное и  безобразное. Проблема истины в искусстве  подчинена идее красоты, при всем единстве науки и искусства, рационального  и иррационального, интуитивного, эмоционального в постижении мира.

Гейзенберг размышляет: «Но что  же было здесь красиво? Уже в античности существовали две дефиниции красоты, в известном смысле противоположные  друг другу… Одна определяла красоту  как правильное согласование частей друг с другом и с целым. Другая, восходящая к Плотину, обходится  вовсе без упоминания частей и  называет красотой вечное сияние «Единого», просвечивающего в материальном явлении. Говоря о математике, мы должны будем, прежде всего, держаться первой дефиниции…

…Начало греческой натурфилософии составляет вопрос о первопринципе, который может сделать понятным пестрое многообразие явлений. Придавая особое значение школе Пифагора в  становлении идеи красоты как  гармонии мира, Гейзенберг писал: «Красота, гласит одно из античных определений, – это правильное согласование частей друг с другом и с целым. В данном случае части – это отдельные  тоны, целое – гармонический звук. Математическое отношение способно сочетать две первоначально независимые  части в нечто целое и тем  самым создать красоту. Именно в  силу этого открытия в пифагорейском  учении совершился прорыв к новым  формам мышления. Оно привело к  тому, что первоосновой всего сущего стало считаться уже не чувственно воспринимаемое вещество вроде воды Фалеса, а идеальный принцип формы… Итак, для понимания пестрого многообразия явлений следовало найти в  нем единый формальный принцип, выразимый  на языке математики. В результате обнаруживается тесная связь между  понятным и прекрасным. Ведь если в  прекрасном видеть согласие частей друг с другом и с целым и если, с другой стороны, та же формальная взаимосвязь впервые делает возможным  какое бы то ни было понимание вообще, переживание прекрасного почти  отождествляется с переживанием понятой или хотя бы предугадываемой  взаимосвязи».

Следующий шаг на пути создания концепции  красоты был сделан, как считал Гейзенберг, Платоном в его учении о бытии, в частности об идеальном  бытии, то есть мире идей. Это бытие  объективно по отношению к человеческому  мышлению, оно постижимо только духовными  актами. Познание мира идей с его  гармонией означает познание духовно-художественным созерцанием идеальных форм, изначально присущих душе. В центре субординации этих форм – идея прекрасного и  блага, впервые в культуре представших  так обоснованно взаимосвязанными.

Ученый писал: «Но само это идеальное  бытие вовсе не создается человеческим мышлением и не нуждается в  нем. Напротив, оно и есть подлинное  бытие, которое лишь копируется и  телесным миром, и человеческим мышлением. Уже само наименование – «идеи» – показывает, что их уразумение человеком представляет собой скорее художественное созерцание, полуосознанное предвосхищение, нежели рассудочное  познание. Это припоминание форм, которые  укоренились в душе еще до ее земного  существования. В центре стоит идея прекрасного и благого, в которой  становится зримым божественное и при  виде которой у души  вырастают  крылья. В одном месте «Федра»  говорится, что душа ужасается и  трепещет при виде прекрасного, ибо  чувствует, как в ней пробуждается нечто, не вложенное в нее извне, через органы чувств, а всегда уже  таившееся в неосознанных ее глубинах».

Гейзенберг вспоминал два латинских  девиза об истине – «простота –  печать истины» и «красота – сияние истины». Он писал в связи с  этим: «Подобный проблеск великой  взаимосвязи в истории точного  естествознания еще дважды явился верным сигналом существенного прогресса. Я имею в виду два события в  физике нашего столетия: возникновение  теории относительности и квантовой  теории. В обоих случаях после  многолетних тщетных усилий обнаружилась взаимосвязь, хотя и весьма трудно представимая, но, тем не менее, по сути своей она  представлялась таковой до самого последнего времени, и тогда запутанное нагромождение  частностей почти внезапно обрело упорядоченный  вид. Завершенность и абстрактная  красота этой взаимосвязи делали ее непосредственно убедительной –  убедительной для всех тех, кто понимал  ее абстрактный язык и мог изъясняться  на нем».

Гейзенберг высказал ряд глубоких мыслей относительно процесса познания и его психологии, соотнося предсознательное и сознательное как взаимосвязанные  ступени и формы познания. При  этом он считал, что идея красоты  в какой-то степени предшествует рациональному поиску истины и в  конечном счете завершает его. Взаимосвязь  истины и красоты, науки и искусства  пока что легче проглядывалась на примере развития науки, но будущее  искусства он так же видел  в  единстве истинного и прекрасного.

Он писал: «Но в тот момент, когда открываются верные идеи, в  душе того, кто их видит, разыгрывается  совершенно неописуемый процесс  высочайшей интенсивности. Испытывая  испуг и удивление, о котором  Платон говорит в «Федре», душа как  бы припоминает нечто, чем она  всегда уже бессознательно обладала». Приводя высказывание Кеплера, он переводит  его: «»Математика есть первообраз красоты  мира» – пожалуй, именно так, несколько  обобщая, можем мы перевести эту  фразу. В атомной физике этот процесс  совершился чуть менее пятидесяти лет  назад и в совершенно новой  ситуации вернул точное естествознание в состояние гармонической завершенности, которое казалось утраченным в течение  четверти столетия. Я не вижу причины, почему нечто подобное не могло бы однажды произойти и в искусстве. В порядке предостережения следует, однако, добавить, что такого рода события  нельзя создать, они должны произойти  сами собой.

Я описал эту сторону точного  естествознания, потому что она всего  яснее позволяет увидеть родство  науки и искусства, а также  потому, что таким образом можно  предупредить то заблуждение, будто в науке и технике дело идет только о точном наблюдении и о рациональном, дискурсивном мышлении. Хотя рациональное мышление и тщательное измерение входят в работу естествоиспытателя с той же неотъемлемостью, как молоток и зубило – в работу скульптора, но и там, и здесь это только орудия, а не содержание работы.

В заключение стоит, быть может, еще  раз напомнить второе, восходящее к Плотину, определение понятия  «красота», в котором речь уже  не идет о частях и целом. «Красота – это свечение в материальном явлении вечного сияния единого». Для некоторых важных эпох в истории  искусства это определение подходит лучше, чем первое, и часто такие  эпохи влекут нас к себе. Но в  наше время трудно говорить об этой стороне красоты, а правило держаться  нравов того времени, в котором приходится жить, и молчать о том, о чем  трудно говорить, – пожалуй, верно. Да, собственно говоря, оба определения  не так уж далеки друг от друга. Удовольствуемся  же первым, более трезвым определением красоты, имеющим безусловное отношение  и к естественной науке, и сделаем  вывод, что в точном естествознании, как и в искусстве, главный  источник распространяемого света  и ясности заключается в красоте».

Красота как человеческая ценность объединяет собой другие экзистенциально-ценностные явления, в числе которых способность  людей к взаимопониманию, сохранение которой является самой действенной  гарантией мира на земле и отсутствия вражды и злобы между людьми в  любых их видах. Наука, считал Гейзенберг, способствует этому взаимопониманию, главным образом, не своим практическим решением насущных жизненных проблем, что само по себе крайне важно, не угрозами, которые могут возникнуть на основе развития науки и техники и  которые могут быть преодолены во благо людям с помощью самой  же науки вместе с техникой, а  тем, что она помогает достичь  постижения смысла жизни, раскрывает единство и упорядочение мира, его красоту, что возможно только на пути следования истине. Он писал, что только наука  является той, далеко не всем доступной, элитарной областью человеческой деятельности, посредством работы в которой  особых людей – ученых возможно проникновение человечества к «центральной области» бытия.