Шпаргалка по "Концепции современного естествознания"

Еще большему нас научило  развитие естествознания в европейском  мире, испытавшем на себе воздействие  христианской религии, и об этом должна пойти речь в последней части  моего доклада. Я уже пытался  здесь сформулировать ту мысль, что  религиозные образы и символы  являются специфическим языком, позволяющим  как-то говорить о той угадываемой  за феноменами взаимосвязи мирового целого, без которой мы не могли  бы выработать никакой этики и  никакой шкалы ценностей. Этот язык в принципе заменим, как всякий другой; в других частях мира есть и были другие языки, служащие подобному взаимопониманию. Однако мы от рождения окружены вполне определенной языковой средой. Она более родственна языку поэзии, чем озабоченному своей точностью языку естественной науки. Поэтому слова обоих языков означают часто различные вещи. Небо, о котором идет речь в Библии, имеет мало общего с тем небом, в которое мы поднимаем самолеты или ракеты. В астрономической Вселенной Земля есть крошечная пылинка внутри одной из бесчисленных галактик, а для нас она — середина мира; она и действительно середина нашего мира. Естествознание стремится придать своим понятиям объективное значение. Наоборот, религиозный язык призван как раз избежать раскола мира на объективную и субъективную стороны; в самом деле, кто сможет утверждать, что объективная сторона более реальна, чем субъективная? Нам не  {339}  пристало поэтому перепутывать между собой эти два языка, мы обязаны мыслить тоньше, чем было принято до сих пор.

Да кроме того, последние 100 лет естествознания вынуждают  нас к подобной осторожности мысли  и в собственно научной сфере. Поскольку, предметом нашего исследования стал уже не мир непосредственного  опыта, а специфический мир, куда нам позволяют проникнуть лишь средства современной техники, язык повседневной жизни здесь уже недостаточен. В конечном счете нам, правда, удается  понять этот мир, представляя его  основополагающие структуры в математических формулах; но если мы хотим говорить о нем обычным образом, то нам  приходится довольстоваться образами и символами, почти как в религиозном  языке. В результате мы приучились осторожнее обращаться с языком и осознали, что кажущиеся противоречия могут  корениться в его недостаточности. Современное естествознание вскрыло  очень далеко идущие закономерности, намного более широкие, чем те, с которыми имели дело Галилей  и Кеплер. Но попутно выяснилось, что вместе с широтой выявляемых зависимостей растет и степень абстрактности, а с нею — трудность для  понимания. Даже требование объективности, долгое время считавшееся предпосылкой всякого естествознания, в атомной  физике ограничено тем, что полное отделение  наблюдаемого феномена от наблюдателя  уже невозможно. Как же в таком  случае обстоит дело с противоположностью естественнонаучной и религиозной  истины?

Физик Вольфганг Паули  как-то говорил в данной связи  о двух пограничных представлениях, которые оказались исключительно  плодотворными в истории человеческой мысли, хотя ни одному из них ничего в реальной действительности не соответствует. Один предел — это представление  об объективном мире, закономерно  развертывающемся в пространстве и  времени независимо от какого бы то ни было наблюдающего субъекта; на картину  такого мира ориентируется новоевропейское  естествознание. Другой предел — представление  о субъекте, мистически сливающемся  с мировым целым настолько, что  ему не противостоит уже никакой  объект, никакой объективный мир  вещей; таков идеал азиатской  мистики. Где-то посередине между этими  двумя пограничными представлениями  движется наша мысль; наш долг выдерживать  напряжение, исходящее от этих противоположностей.

Тщательность, с какой  мы обязаны размежевывать два  {340}  языка, религиозный и естественнонаучный, требует, между прочим, чтобы мы оберегали их чистоту от всякого смешения, грозящего их расшатыванием. Правота подтвердившихся естественнонаучных выводов не может быть в разумной мере поставлена под сомнение религиозной мыслью, и, наоборот, этические требования, вырастающие из самой сердцевины религиозного мышления, не могут быть подорваны чересчур рационалистическими аргументами из области науки. Причем не существует никакого сомнения, что вследствие расширения технических возможностей возникли и новые этические проблемы, разрешить которые нелегко. Упомяну для примера вопрос об ответственности исследователя за практическое применение результатов его исследовательской работы или еще более трудный вопрос из области современной медицины — сколь долго врач обязан или имеет право продлевать жизнь умирающего пациента. Размышление над такими проблемами не имеет ничего общего с расшатыванием этических принципов. И я не могу себе представить, чтобы на подобные вопросы можно было ответить просто путем оценки прагматической целесообразности наших действий. Скорее наоборот, здесь тоже потребуется осмысление целого в его взаимосвязи: осмысление той выражаемой на языке религии принципиальной позиции человека, в которой коренятся начала этического поведения.

Не исключено, впрочем, что  сегодня мы снова в состоянии  правильнее распределить акценты, смещенные  непомерным распространением науки  и техники за последние 100 лет. Я  имею в виду тот относительный  вес, который мы придаем материальным и духовным предпосылкам человеческого  общества. Материальные предпосылки  очень важны, и долгом общества было покончить с материальной нищетой  широких слоев населения, коль скоро  техника и наука предоставили для этого возможности. Но и после  достижения этого осталось еще много  несчастья, и тем самым выяснилось, до какой степени индивид в своем самосознании или в своем самопонимании нуждается в защите, которую ей способна предоставить духовная форма человеческого сообщества. В этом, наверное, заключена сегодня наша главнейшая задача. Если нынешняя студенческая молодежь часто бывает очень несчастна, то причиной тому не материальная нужда, а недостаток доверия к действительности, делающий для человека крайне трудными поиски смысла жизни. Мы обязаны поэтому работать над преодолением изоляции, грозящей  {341}  индивиду в царстве технической целесообразности. Решение теоретических вопросов психологии или социальной структуры здесь мало чем поможет, пока не удастся в непосредственном действии вновь обрести естественное равновесие духовной и материальной сторон нашей жизни. Для этого понадобится снова оживить в повседневном сознании основополагающие духовные ценности, придать им такую озаряющую силу, чтобы жизнь отдельной личности снова сама собою ориентировалась на них.

Однако в мою задачу не входило говорить об обществе, речь шла о соотношении между естественнонаучной и религиозной истиной. Естествознание сделало за последние 100 лет очень  большие успехи. Более широкие  жизненные сферы, о которых мы говорим на языке нашей религии, были при этом, возможно, оставлены  в пренебрежении. Удастся ли еще  раз дать выражение духовной форме  будущих человеческих обществ на старом религиозном языке, мы не знаем. Рациональная игра словами и понятиями  тут мало поможет; порядочность и  непосредственность — вот самые  важные предпосылки успеха. Во всяком случае, поскольку этика служит основой  для совместной жизни людей, а  источником этики может быть только та принципиальная человеческая позиция, которую я назвал духовной формой общества, мы обязаны приложить все  усилия к тому, чтобы воссоединиться, между прочим, и с молодым поколением на почве одинаковой человеческой принципиальной позиции. Я убежден, что это окажется достижимым, если мы восстановим верное равновесие между обеими истинами.

К восьмидесятилетию М. Хайдеггера¹²⁹

Многоуважаемый, дорогой  Хайдеггер! Сердечнейшим образом поздравляя Вас с Вашим восьмидесятым  днем рождения и желая Вам счастья, пользуюсь этим благоприятным случаем, чтобы написать Вам, какие мысли  Ваших сочинений всего более  занимали меня в последние годы. Что Ваши мысли постоянно требуют  от нас определения нашего отношения  к ним, Вам хорошо известно, и это  касается также нас, исследователей природы.

Вы пишете в одной  своей работе о Платоне, что, имея дело с существом истины, человек  мыслит в колее «идей» и оценивает  всю действительность в согласии с «ценностями». И Вы справедливо  добавляете, что вопрос о том, какие  выдвигаются идеи и какие ценности, не самый главный, но решающим является то, что вообще действительность истолковывается  в свете идей и мир взвешивается ценностями¹³⁰.

В своих следующих фразах Вы намекаете на возможность —  не знаю, правильно ли я Вас здесь  понял, — что в будущем все  должно обстоять иначе; что мы, вероятно, движемся к такому состоянию мира, когда отношение человека к миру будет выглядеть в принципе иначе.

Этот вопрос меня обеспокоил, и мне хотелось бы ответить на него, именно с точки зрения естественной науки, словом «нет». Естествознание нашего времени еще в большей мере, чем в прежние эпохи, есть «образное  письмо» и, стало быть, истолкование мира в согласии с идеями. Только образы стали более абстрактными, хотя тем самым также и более  простыми. Кроме того, наша естественная наука намного отчетливее, чем  прежняя, напоминает об упорядоченности  всего происходящего в природе  вокруг единого средоточия, и я  не могу не поставить эту отнесенность к центральному порядку в связь  с понятием времени. Иными словами, я не вижу, чтобы в той части  современного мира, в которой, по-видимому, совершаются наиболее сильные сдвиги, а именно в естествознании,  {348}  существовала тенденция отхода от идей и ценностей. Наоборот, истолкование действительности в свете идей и ценностей происходит с величайшей интенсивностью, только в каком-то более глубоком слое.

Но разумеется, в поздравительном  письме не место подробно писать Вам  о таких вопросах, да, может быть, я и недопонял Вашу мысль. Я  хотел только сказать, как много  Вы поставили перед нами задач  и как заставили думать, и Вам  должно быть радостно это слышать. От души желаю Вам больших жизненных сил.

XVII. ПОЗИТИВИЗМ, МЕТАФИЗИКА И РЕЛИГИЯ (1952)

Восстановление международных  научных связей снова свело старых друзей по атомной физике в Копенгагене. В начале лета 1952 г. там состоялась конференция, на которой предстояло проконсультироваться относительно постройки  крупного ускорителя в Европе. Я  был крайне заинтересован в подобных планах. От этого ускорителя я ожидал экспериментальных данных о том, действительно ли, как я предполагал, при столкновении двух элементарных частиц высоких энергий могут  возникнуть многочисленные элементарные частицы, и верно ли, что в действительности существуют различные виды элементарных частиц, которые, подобно стационарным состояниям атома или молекулы, различаются  по свойствам симметрии, по массе  и по продолжительности жизни. Но, хотя ввиду этого тема конференции  во всех отношениях была для меня важна, я не буду говорить здесь о ее содержании, а расскажу лишь об одной  беседе, которую я по случаю конференции  имел с Нильсом и Вольфгангом. Вольфганг тоже приехал на конференцию  из своего Цюриха. Мы сидели втроем в  маленьком зимнем саду, который примыкал со стороны парка к дому Бора, предоставленному ему как почетному  гражданину, и разговаривали на старую тему о том, вполне ли понята квантовая  теория и сделалась ли интерпретация, которую мы нашли здесь для  нее 25 лет назад, за это время общепризнанным идейным достоянием физической науки. Нильс рассказал:

— Некоторое время назад здесь, в Копенгагене, состоялась конференция философов, на которую приехали большей частью сторонники позитивистского направления. Представители венской школы играли особенно важную роль. Я попробовал говорить перед этими философами об интерпретации квантовой теории. После моего доклада никаких возражений, никаких трудных вопросов не было, но я должен признаться, что именно это меня всего больше испугало. В самом деле, если квантовая теория не вызывает на первых порах возмущения, то не может быть, чтобы ее правильно поняли. Вероятно, я так плохо говорил, что никто не усвоил, о чем идет речь.

Вольфганг был иного мнения: «Дело  не обязательно в качестве твоего доклада. Таково вероисповедание позитивистов, что они принимают факты, так  сказать, на веру. Насколько я знаю, у Витгенштейна есть такие выражения, как «мир есть все то, что имеет  место» и «мир есть совокупность фактов, а не вещей»²³. При таком подходе  {318}  теория, отражающая эти самые факты, принимается без долгих слов. Позитивисты усвоили, что квантовая механика верно описывает атомные явления, поэтому они не видят никаких причин восставать против нее. А то, что мы к этому прибавляем, наподобие принципа дополнительности, интерференции вероятностей, соотношений неопределенности, границы между субъектом и объектом и так далее, для позитивистов просто туманная побочная лирика, возврат к донаучному мышлению, болтовня; все это ни в коем случае не может приниматься всерьез и в самом лучшем случае просто безвредно. Возможно, такая концепция обладает в себе полной логической завершенностью, но только я уже не знаю тогда, что такое понимание природы».

— Позитивисты, конечно, скажут,— попытался дополнить я,— что понимание равносильно способности предсказания. Если можно заранее рассчитать лишь весьма специфические события, значит, мы поняли лишь некоторую небольшую область; если же имеется возможность предрассчитать многие и различные события, то это значит, что мы достигли понимания более обширных сфер. Существует плавная шкала переходов от понимания очень немногого к пониманию почти всего, однако качественного различия между способностью предсказать и пониманием якобы не существует.

— А ты считаешь, что такое различие есть?

— Да, я убежден в этом,— отвечал я,— и мне кажется, что мы уже как-то лет тридцать назад об этом говорили во время велосипедной поездки к озеру Вальхензее. Возможно, мне удастся прояснить то, о чем я говорю, одним примером. Когда мы видим в небе самолет, мы можем с известной степенью достоверности предсказать, где он будет через секунду. Сначала мы просто продлим его наблюдаемую траекторию по прямой линии; а если успеем заметить, что самолет описывает кривую, то учтем и кривизну. Таким способом мы в большинстве случаев успешно справимся с задачей. Однако траекторию мы все же еще не поняли. Лишь когда мы сначала поговорим с пилотом и получим от него объяснения относительно намечаемого полета, мы действительно поймем траекторию.

Нильса это удовлетворило лишь наполовину. «По-видимому, такой образ  будет трудно перенести в область  физики. У меня, собственно, получается так, что я очень хорошо могу сойтись  с позитивистами в том, что  их устраивает, и не так легко  схожусь с ними в том, что их не устраивает. Позвольте объясниться  несколько подробнее. Мироотношение, которое нам столь хорошо известно прежде всего по Англии и Америке  и которое позитивисты, собственно говоря, лишь привели в систему, в  сущности восходит к пафосу начальной  эпохи естествознания Нового времени. До того существовал неизменный интерес  к общей мировой взаимосвязи, которая понималась в согласии со старыми авторитетами, прежде всего  Аристотелем и церковным учением, при очень малой заботе о конкретных деталях опыта. Следствием было то, что повсюду распространилось суеверие, искажавшее облик отдельных деталей, причем даже в общих вопросах не было прогресса, потому что старые  {319}  авторитеты нельзя было дополнить новыми познаниями. Лишь в XVII веке решились избавиться от авторитетов и обратиться к опыту, т. е. к экспериментальному исследованию деталей.

Рассказывают, что в начале деятельности научных обществ, например Королевского общества в Лондоне, ученые занимались тем, что боролись с предрассудками, экспериментально опровергая утверждения, встречающиеся в тех или иных книгах по магии. Там, скажем, утверждалось, что жук-рогач, если его в сопровождении  определенных магических формул около  полуночи поместить в середину круга, нарисованного мелом на столе, не сможет выйти из этого круга. И  вот на столе рисовали мелом круг, при точном соблюдении требуемых  магических формул клали жука в его  центр и наблюдали, как он преспокойно  убегал за круг. В некоторых академиях  академики обязывались даже никогда  не говорить об общей мировой взаимосвязи, а заниматься лишь отдельными конкретными  фактами. Поэтому теоретические  соображения о природе относились всегда лишь к той или иной отдельной  группе явлений, а не к общей взаимосвязи  целого. Теоретическая формула понималась большей частью как руководство  к действию — подобно тому, как  в наши дни в справочнике инженера можно найти полезные формулы  относительно прочности балок на изгиб. Известное изречение Ньютона  о том, что он ведет себя как  ребенок, который играет на берегу моря и радуется, когда найдет камешек  или ракушку покрасивее, а великий  океан истины простирается перед  ним неисследованный,— это высказывание тоже выражает пафос начинавшегося  новоевропейского естествознания. Разумеется, в действительности Ньютон сделал много  больше. Ему удалось математически  сформулировать закономерности для  весьма обширной области природных  явлений. Но как раз об этом было не принято говорить.