Шпаргалка по "Концепции современного естествознания"

— Ты вот сказал, что язык образов и символов, на котором говорят старые религии, тебе тоже не чужд и что ты поэтому не видишь смысла в тесных позитивистских рамках. Потом ты еще заметил, что разные религии со своими совершенно различными символами, по-твоему, в конечном счете имеют в виду почти одно и то же положение  {325}  вещей, которое, как ты сказал, в центральном пункте совпадает с вопросом о ценностях. Что ты имел тут в виду и как это «положение вещей», если воспользоваться твоим выражением, относится к твоему пониманию истины?

— Вопрос о ценностях — это ведь вопрос о том, что мы делаем, к чему стремимся, как должны себя вести. Он поэтому ставится о человеке и для человека; это вопрос о компасе, которым мы должны руководствоваться, отыскивая свой путь в жизни. Этот компас в разных религиях и мировоззрениях получал разные названия: счастье, воля Божия, смысл и еще многое другое. Различие названий говорит об очень глубоких различиях в структуре сознания человеческих групп, назвавших свои компасы такими именами. Я никоим образом не хочу умалять этих различий. Однако у меня складывается впечатление, что во всех формулировках речь идет об отношении людей к центральному миропорядку. Конечно, мы знаем, что для нас действительность зависит от структуры нашего сознания; объективируемая сфера составляет лишь малую часть нашей действительности. Но даже там, где задается вопрос субъективной сфере, центральный порядок тоже действует и не даёт нам права рассматривать формы этой сферы как игру случая или произвол. Правда, в субъективной сфере, будь то отдельная личность или народ, бывает много путаницы. Например, здесь могут властвовать демоны, творя свои бесчинства, или выражаясь более научно, здесь могут действовать частные порядки, не совпадающие с центральным порядком, отделенные от него. Но, в конечном итоге, всегда побеждает центральный порядок, или, пользуясь античной терминологией, «единое», в отношение с которым мы вступаем на языке религии. Когда ставится вопрос о ценностях, то, по-видимому, подразумевается требование, что мы должны действовать в духе этого центрального порядка,— именно для того, чтобы избежать хаоса, могущего возникнуть, когда царят разрозненные частные порядки. Действенность единого сказывается уже в том, что мы воспринимаем порядок как благо, беспорядок и хаос как зло. Вид разрушенного атомной бомбой города представляется нам ужасным — и мы радуемся, когда нам удается превратить пустыню в цветущий, плодоносящий край. В науках о природе, в естествознании центральный порядок дает о себе знать тем, что мы можем в конечном счете употреблять такие метафоры, как «природа создана по этому плану». И в данном пункте мое понятие истины связано с тем положением вещей, о котором говорят религии. Я нахожу, что все эти вещи стало намного легче осмыслить после того, как мы поняли квантовую теорию. Ведь в ней мы на абстрактном математическом языке можем сформулировать проникнутый единством порядок в очень широких областях; но вместе с тем мы понимаем, что когда пытаемся описать на естественном языке проявления порядка, у нас оказываются в распоряжении лишь символы, лишь способы рассмотрения по принципу дополнительности, и нам приходится мириться с парадоксами и кажущимися противоречиями.  {326} 

— Да, такой образ мысли вполне понятен,— сказал Вольфганг.— Но что значит, как ты говоришь, что центральный порядок всегда побеждает? Этот порядок либо есть, либо его нет. В каком смысле он побеждает?

— Здесь я имею в виду что-то совсем банальное,— ну, например, тот факт, что после каждой зимы на полях снова цветут цветы, а после каждой войны города снова отстраиваются; что, таким образом, хаотическое всегда снова превращается в упорядоченное.

Некоторое время мы шли молча  и скоро достигли северного конца  Лангелиние. Оттуда мы продолжали путь по огибающему порт узкому молу к небольшому сигнальному фонарю на его краю. Светлая розоватая полоска над  северным горизонтом все еще напоминала о том, что солнце движется к востоку  не так уж низко под ней. Контуры  портовых строений вырисовывались со всей четкостью. Когда мы ненадолго  остановились у конца мола, Вольфганг  довольно неожиданно спросил:

— Веруешь ли ты в личностного Бога? Я, конечно, понимаю, что такому вопросу трудно придать ясный смысл, но направленность вопроса все же вполне понятна.

— А можно ли мне сформулировать этот вопрос иначе? — отвечал я.— Например так: можешь ли ты, или можно ли вообще относиться к центральному порядку вещей или событий так непосредственно, вступать с ним в такую глубокую связь, в какую можно вступать с душой другого человека? Я намеренно беру здесь это столь трудное для истолкования слово «душа», чтобы ты понял меня правильно. Если ты спросишь таким вот образом, я отвечу «да». И я мог бы, поскольку дело не идет здесь о моих личных переживаниях, вспомнить знаменитый текст, который всегда носил с собой Паскаль и который он начал словом «огонь»^*. Но этот текст не был бы справедлив в отношении меня.

— Ты хочешь сказать, что для тебя центральный порядок может ощущаться столь же напряженно и непосредственно, как душа другого человека?

— Возможно.

— Почему ты взял здесь слово «душа», а не просто говорил о другом человеке?

— Потому что слово «душа» означает как раз центральный порядок, средоточие существа, которое по формам своего внешнего проявления может быть необозримо многообразным.

— Не знаю, могу ли я здесь вполне сойтись с тобой. Да и свои собственные переживания все-таки нельзя переоценивать.  {327} 

— Разумеется, нельзя; но ведь по существу и в естествознании мы опираемся на собственные переживания или на переживания других людей, о которых мы располагаем достоверными сообщениями.

— Наверное, мне нужно было иначе поставить свой вопрос. Но я лучше снова вернусь к нашей первой проблеме, к позитивистской философии. Она тебе чужда, потому что, если бы ты захотел удовлетвориться ее требованиями, то не смог бы говорить о всех тех вещах, о которых мы только что говорили. Однако делаешь ли ты отсюда вывод, что эта философия вообще не имеет никакого отношения к миру ценностей? Что в ней в принципе не может быть этики?

— Так кажется на первый взгляд, но исторически здесь все наоборот. Позитивизм, о котором мы говорим и с которым мы сегодня сталкиваемся, вырос ведь из прагматизма и свойственной ему этической установки. Прагматизм научил нас не опускать руки в бездействии, а брать на себя ответственность, заботиться о ближайшем, не мечтая сразу об исправлении мира и, где только хватает сил, деятельно способствуя более совершенному порядку в узкой сфере. В этом пункте прагматизм кажется мне даже более высоким, чем многие старые религии. Ведь древние учения слишком часто толкают к пассивности, к подчинению кажущейся неизбежности, тогда как своими собственными усилиями человек мог бы многое улучшить. Начинать с малого, если хочешь улучшить великое, — это, конечно, хороший принцип в плане практического действия; и даже в науке такой подход может оказаться часто правильным, если только не упускать из виду широкую взаимосвязь. И все же в ньютоновской физике действовали оба принципа: и тщательное изучение частностей, и учет целого в природе. А позитивизм в его теперешнем облике совершает ту ошибку, что не хочет видеть широкой взаимосвязи, хочет ее — сейчас я, возможно, утрирую в своей критике — сознательно затемнить; по крайней мере, он никого не поощряет думать о ней.

— Твоя критика позитивизма мне вполне понятна, ты это знаешь. Но ты пока еще не ответил на мой вопрос. Если в этой смешанной из прагматизма и позитивизма жизненной установке есть этическое начало, — и ты определенно прав в том, что оно есть и что мы давно уже видим его в действии в Америке и Англии, — то где берет этика прагматизма и позитивизма компас, которым она руководствуется? Ты утверждаешь, что компас в конце концов всегда зависит от отношения к центральному порядку; но где ты видишь это отношение у прагматистов?

— Здесь я придерживаюсь тезиса Макса Вебера о том, что этика прагматизма вырастает в конечном счете из кальвинизма, а стало быть из христианства²⁷. Когда в нашем западном мире спрашивают, что хорошо и что плохо, что желательно и что предосудительно, то в ответах всегда обнаруживается христианская школа ценностей даже там, где давно уже разорваны связи с образами и символами этой религии. Если когда-нибудь совершенно исчезнет магнитная сила, направлявшая до сих пор этот компас, — а сила может происходить  {328}  только от центрального порядка, — то боюсь, что могут случиться ужасные вещи, еще более страшные, чем концентрационные лагеря и атомные бомбы. Однако мы не собирались говорить об этой мрачной стороне нашего мира; и, возможно, центральная область тем временем снова где-нибудь обнаружится сама собой. В науке дело во всяком случае обстоит так, как сказал Нильс: всякий охотно присоединится к требованиям прагматиков и позитивистов — тщательность и точность в деталях, максимальная ясность языка. Но их запреты должны быть нарушены; потому что, если бы уже нельзя было больше говорить и думать о широких взаимосвязях, был бы утерян компас, по которому мы можем ориентироваться.

Несмотря на поздний час, к молу еще раз подошел небольшой  катер, который перевез нас обратно  к Конгенс Нюторв, откуда нам было нетрудно добраться до дома Бора.

VII. ПЕРВЫЕ БЕСЕДЫ ОБ ОТНОШЕНИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ К РЕЛИГИИ (1927)

В один из вечеров, которые мы во время  Сольвеевского конгресса проводили  все вместе в брюссельском отеле, несколько более молодых участников конгресса сидели в фойе, среди  них — Вольфганг Паули и  я. Несколько позже к нам подсел Поль Дирак. Кто-то задал вопрос: «Эйнштейн  так много говорит о Господе  Боге, что бы это могло значить? Ведь, собственно говоря, нельзя же представить, что такой ученый, как Эйнштейн, был так привязан к религиозной  традиции».— «Эйнштейн, пожалуй, нет, но вот Макс Планк, наверное, да,—  ответили ему.— Имеются высказывания Планка о соотношении религии  и естествознания, в которых он стоит на той позиции, что между  ними нет никакого противоречия, что  религия и естествознание прекрасно  согласуются друг с другом». Меня спросили, что я знаю о взглядах Планка в этой области и что  о них думаю. Несколько раз  я беседовал с самим Планком, правда, больше о физике, чем о  более общих вопросах, но я знал нескольких хороших друзей Планка, которые много рассказывали мне  о нем; поэтому я считал себя способным  обрисовать его точку зрения.

— Мне кажется,— примерно так отвечал я,— что для Планка религия соединима с естествознанием потому, что они, по его мнению, относятся к совершенно разным областям действительности. Естествознание имеет дело с объективным материальным миром. Оно ставит перед нами задачу сформулировать правильные высказывания об этой объективной действительности и понять существующие в ней связи. Религия же имеет дело с миром ценностей. Она говорит о том, что должно быть, что мы должны делать, а не о том, что есть. В естествознании речь идет об истинном и неистинном, в религии — о добре и зле, о ценном и не имеющем ценности. Естествознание есть основа технически целесообразного действия, религия есть основа этики. С этой точки зрения конфликт между обеими сферами, начавшийся в XVIII в., покоится на недоразумении, которое возникает, когда образы и символы религии мы истолковываем как естественнонаучные утверждения, что, конечно, бессмысленно. Согласно такому воззрению, которое я хорошо усвоил еще в родительском доме, две эти сферы порознь соотнесены с объективной и субъективной сторонами мира. Естествознание в известном смысле есть тот способ, каким мы подходим к объективной стороне действительности, каким мы  {208}  анализируем ее. Напротив, религиозная вера есть выражение личностного выбора, когда мы устанавливаем для себя ценности, в соответствии с которыми упорядочиваем свое жизненное поведение. Как правило, мы делаем этот выбор, сообразуясь с той общностью, к которой мы принадлежим, будь то семья, народ или наш культурный круг. Сильнейшим образом влияет на наш выбор воспитание и среда. Однако в конечном счете он субъективен и потому не подлежит критерию «истина или ложь». Если я правильно понимаю Макса Планка, он использовал свою свободу выбора, недвусмысленно приняв решение в пользу христианской традиции. Его образ мысли и поступки, включая особенно отношения с людьми, идут, безусловно, в русле этой традиции, и тут никто не может отказать ему в уважении. Таким образом, обе сферы, объективная и субъективная стороны мира, у него четко разъединены — но я должен признаться, что мне такое разделение немного не по душе. Я сомневаюсь, что человеческие общества могут долгое время жить с таким резким отграничением знания от веры.

Вольфганг разделял со мной эту озабоченность. «Да,— сказал он,— это действительно  едва ли возможно. Во времена возникновения  религий все знание, имевшееся  в распоряжении верующей общины, естественным образом поддавалось выражению  и в духовной форме, важнейшим  содержанием которой были тогда  ценности и идеи соответствующих  религий. Эта духовная форма, как  от нее требовалось, должна была быть так или иначе понятна самому простому человеку в общине, хотя бы даже священные символы и образы внушали ему лишь неопределенное ощущение всего смысла ценностей  и идей его религии. Простой человек  должен быть уверен, что данная духовная форма охватывает все знание общины, коль скоро он обязан руководствоваться  ценностями общины в своем жизненном  выборе. Ведь верить — значит для  него не «считать верным», а «довериться  этим ценностям как руководству». Отсюда возникают большие опасности, когда новое знание, достигаемое  в ходе истории, угрожает взломать старую духовную форму. Полное разделение между  знанием и верой — это, конечно, лишь паллиатив на краткое время. Например, в западной культурной сфере  в не столь далеком будущем  может наступить момент, когда  символы и образы прежней религии  перестанут обладать убедительностью  даже для простого народа; боюсь, что  тогда в самый короткий срок распадется и прежняя этика и будут  происходить столь ужасные вещи, что нам сейчас их невозможно себе и представить. Так что я не вижу большого смысла в философии  Планка, даже если она логически  выдержана и даже если я уважаю вытекающую из нее жизненную установку. Эйнштейновское мировоззрение мне  ближе. Господь Бог, о котором  он столь охотно вспоминает, имеет  у него отношение к неизменным природным законам. У Эйнштейна  есть чувство центрального порядка  вещей. Он ощущает, что он сильно и  непосредственно пережил эту  простоту при открытии теории относительности. Конечно, отсюда еще далеко до догматов религии. Эйнштейн едва ли  {209}  привязан к какой-либо религиозной традиции, и я считал бы, что представление о личностном Боге ему совершенно чуждо. Однако для него не существует разрыва между наукой и религией. Центральный порядок принадлежит для него как к субъективной, так и к объективной области, и это представляется мне наилучшим исходным пунктом».

— Исходным для чего? — спросил я.— Если в отношении к миропорядку видеть, так сказать, чисто личное дело, то позицию Эйнштейна вполне можно понять, однако из такой позиции еще ничего не следует.

Вольфганг: «Может быть, кое-что все-таки следует. Развитие естествознания в  последние два столетия, несомненно, изменило человеческое мышление в целом  и вывело его из круга представлений  христианской культуры. Поэтому не так уж маловажно то, что думают физики. Ведь именно узость этого идеала,—  идеала объективного мира, существующего  в пространстве и времени по закону причинности,— вызвала конфликт с духовными формами различных  религий. И если само естествознание ломает эти узкие рамки — как  оно это сделало в теории относительности  и в еще большей мере способно сделать в квантовой теории, о  которой мы теперь с таким жаром  спорим,— то соотношение между  естествознанием и тем содержанием, которое хотят охватить своими духовными  формами религии, начинает выглядеть  опять-таки иначе. Возможно, благодаря  тем закономерностям, с которыми мы познакомились за последние тридцать лет истории естествознания, мы достигли большей широты мышления. Скажем, понятие  дополнительности, которое Нильс  Бор теперь столь энергично выдвигает  при интерпретации квантовой  теории, вовсе не ново в гуманитарных науках и в философии, хотя оно  и не формулировалось так явно. Но тот факт, что оно выступает  теперь в точных науках, означает какой-то решительный сдвиг. Ведь с его  помощью мы впервые начинаем понимать то обстоятельство, что представление  о материальном объекте, якобы совершенно независимом от способа наблюдения этого объекта, является лишь абстрактной  экстраполяцией, которая никакой  действительности не соответствует. В  философии Востока и в тамошних религиях существует дополнительное к  этому нашему, западному, представление  о чистом субъекте познания, которому уже не противостоит никакой объект. И это представление тоже является абстрактной экстраполяцией, которой  не соответствует никакая психологическая  или духовная действительность. В  будущем, думая о порядке мироздания, нам следовало бы придерживаться середины, как она очерчена, например, в принципе дополнительности Бора. Наука, построенная на таком образе мысли, будет не только терпимее к различным формам религии, но сможет, пожалуй, полнее рассматривая целое, обогатить и мир ценностей».