Шпаргалка по "Концепции современного естествознания"

Наука как средство взаимного  понимания народов^1*

Дорогие друзья!

Часто говорят, что наука является средством общения между народами и служит их взаимопониманию. Вполне справедливо всегда подчеркивается, что наука интернациональна и  что она направляет мышление человека на вопросы, которые близки многим народам  и в решении которых могут  в равной мере принимать участие  ученые самых различных наций, рас  и религий. Однако, говоря сейчас об этой важной роли науки, нельзя слишком  упрощать данный вопрос. Мы должны обсудить и противоположное утверждение, которое еще свежо в нашей  памяти, — утверждение, что наука  национальна, что мышление разных рас  существенно различается, следовательно, различна и их наука. И далее. Считалось, что наука должна была прежде всего  служить своему собственному народу и способствовать укреплению его  политической власти. Во-первых, говорили сторонники этого взгляда, наука  образует основу техники, а следовательно, основу всякого прогресса и военной  мощи; во-вторых, задача чистой науки  состоит в том, чтобы поддерживать то мировоззрение и ту веру, которые  рассматривались как основа политической власти своего собственного народа. Какая  же из этих точек зрения правильна  и насколько убедительны аргументы, приводимые в пользу каждой из них?

1. Чтобы выяснить этот вопрос, нужно прежде всего знать, как  развивается наука, каким образом  у человека возникает интерес  к той или иной научной проблеме  и как человек сталкивается  с другими людьми, которые, как  и он, заинтересовались ею. Так  как я хорошо знаю только  свою специальную науку, то  будет простительно, если я буду  прежде всего говорить об атомной  физике и расскажу  {23}  вам о моих занятиях в этой области в студенческие годы. Когда я в 1920 году окончил школу и поступил в Мюнхенский университет, положение молодежи в то время было очень сходным с теперешним. Поражение в первой мировой войне вызвало глубокое разочарование в тех идеалах, во имя которых велась война. Идеалы эти стали казаться бессодержательными, и мы сочли себя вправе самостоятельно искать ответ на вопрос о том, что в этом мире ценно и что не имеет никакой цены, не спрашивая об этом наших родителей и учителей. При этом наряду со многими другими ценностями мы как бы заново открыли науку. Изучив несколько популярных книг, я заинтересовался вопросом о природе атомов и захотел разобраться в тех необычайных утверждениях о пространстве и времени, которые выдвигались тогда теорией относительности. Я начал посещать лекции Зоммерфельда, впоследствии ставшего моим учителем, который еще больше усилил во мне этот интерес и от которого в течение семестра я узнал о новом, более глубоком понимании атомов, развитом благодаря исследованиям Рентгена и Планка, Резерфорда и Бора. Я узнал, что датчанин Нильс Бор и англичанин Резерфорд представляли себе строение атома в виде миниатюрной планетарной системы и предполагали, что все химические свойства элементов когда-нибудь удастся вывести с помощью теории Бора из планетарных орбит электронов, чего, однако, в то время достигнуть еще не удалось. Это, естественно, заинтересовало меня больше всего, и каждая новая работа Бора придирчиво и страстно обсуждалась на семинарах в Мюнхене. Можете себе представить, что для меня значило приглашение Зоммерфельда поехать летом 1921 года вместе с ним в Геттинген слушать цикл лекций Нильса Бора о его атомной теории, которые он собирался прочесть в этом университете. Цикл лекций в Геттингене, названный впоследствии «Фестивалем Бора», во многом определил мое отношение к науке, и особенно к атомной физике.

Прежде всего мы почувствовали  в лекциях Бора всю силу мысли  человека, который действительно  глубоко овладел этими проблемами и понимал их так, как никто  другой во всем мире. По некоторым пунктам  я и раньше, еще в Мюнхене, имел определенное мнение, отличающееся от того, которое высказал по атому  поводу Бор в своих докладах. Эти  вопросы были основательно обсуждены  с ним во время совместных прогулок в окрестностях Рона и Гейнберга.  {24} 

Эти беседы произвели на меня сильное  впечатление. Я тогда понял, что  если кто-либо попытается выяснить строение атома, то совершенно безразлично, кто  он — немец, датчанин или англичанин. Я усвоил также и нечто, быть может, еще более важное: в науке всегда можно в конце концов решить, что  правильно и что ложно; она  имеет дело не с верой, мировоззрением или гипотезой, но в конечном счете  с теми или иными определенными  утверждениями, из которых одни правильны, другие неправильны, причем вопрос о  том, что правильно и что неправильно, решают не вера, не происхождение, не расовая  принадлежность, а сама природа или, если хотите, Бог, но, во всяком случае, не люди.

Обогащенный всем этим, я вернулся в Мюнхен и под руководством Зоммерфельда продолжал заниматься своими экспериментами по исследованию строения атома. Сдав экзамен на ученую степень доктора  я поехал осенью 1924 года в Копенгаген, для того чтобы на средства так  называемого рокфеллеровского фонда  работать у Бора. Здесь я вошел  в круг молодых людей самых  различных национальностей — англичан, американцев, шведов, норвежцев, датчан и японцев. Все они хотели работать над одной и той же проблемой — атомной теорией Бора. Они почти всегда собирались вместе, подобно большой семье, чтобы отправиться на экскурсию, организовать игры, товарищеские беседы или заняться спортом. В кругу этих физиков-атомщиков я имел возможность по-настоящему узнать людей других национальностей и их образ мышления. Необходимость изучать иностранные языки и разговаривать на них послужила толчком для знакомства с другим образом жизни, с иностранной литературой и искусством, благодаря чему я стал лучше понимать и отношения между людьми внутри своей страны. Для меня становилось все яснее, как мало значат национальные и расовые различия, когда общие усилия сосредоточиваются на трудной научной проблеме. Различие в образе мышления, которое так ясно сказывается в искусстве, казалось мне фактором, скорее обогащающим наши возможности, чем ослабляющим их.

Летом 1925 года я поехал в Кембридж и там в колледже, в лаборатории  русского физика Капицы, сделал сообщение  о своей тогдашней работе небольшому кружку теоретиков. Среди присутствовавших находился необычайно талантливый, едва достигший 23 лет студент, который  взялся за мою проблему и в течение  нескольких месяцев  {25}  разработал законченную квантовую теорию атомной оболочки. Это был Дирак — человек выдающихся математических способностей. Его образ мышления значительно отличался от моего, его математические методы были изящнее и оригинальнее по сравнению с теми, которыми мы пользовались в Геттингене. Однако в конечном счете он пришел в самых существенных пунктах к тем же результатам, к каким пришли здесь, в Геттингене, Борн, Йордан и я; иначе говоря, наши результаты взаимно дополняли друг друга самым превосходным образом. Этот факт служит новым доказательством объективности науки и ее независимости от языка, расы или веры ученого.

Геттинген наряду с Копенгагеном и  Кембриджем оставался центром этой интернациональной семьи физиков-атомщиков, работавших здесь под руководством Франка, Борна, Паули. В то время в  Геттингене учились многие из тех  ученых, о которых вы теперь читаете  в газетах в связи с атомной  бомбой, например Оппенгеймер, Блэкет и Ферми.

Я привел эти личные воспоминания только для того, чтобы показать вам на примере истинную сущность и ценность интернациональной общности науки. Такая общность имела, конечно, место в течение столетий и  во многих других отраслях науки; семья  атомных физиков не является каким-то исключением. Можно было бы сослаться  и на многие другие интернациональные  группы ученых из истории науки, которые, преодолевая национальные различия, были связаны общей работой.

Вспоминая о Лейбнице, годовщина  со дня рождения которого отмечается в текущем году^*, и об основании академии наук, я мог бы указать на одну группу ученых, которая в XVII веке основала в Европе математическое естествознание. Я хотел бы привести несколько высказываний Дильтея, характеризующих ту эпоху.

«Среди тех немногих людей, которые  посвятили свою жизнь этой новой  науке, установились взаимоотношения, не ограниченные национальными или  языковыми различиями. Они образовали новую аристократию и сознавали  это, подобно тому как в эпоху  Ренессанса гуманисты и художники  чувствовали себя такой же аристократией. Латинский, а позднее французский  языки облегчали взаимопонимание, и эти языки стали средством  создания и развития  {26}  мировой научной литературы. Уже около середины XVII века Париж стал центром совместной работы философов и естествоиспытателей. Гассенди, Мерсенн и Гоббс обменивались здесь своими идеями, и даже гордый затворник Декарт на время присоединился к этому кружку. Его присутствие оказало неизгладимое впечатление на Гоббса и позднее на Лейбница; именно здесь оба они прониклись духом математического естествознания. Позднее другим таким центром стал Лондон...»

Из всего сказанного можно уяснить, что наука шла по этому пути на протяжении всей истории и что  «Республика ученых» всегда играла важную роль в жизни Европы. Казалось самоочевидным, что принадлежность к такому интернациональному кружку не лишает отдельного ученого возможности  преданно служить своему народу и  чувствовать себя представителем своего народа. Наоборот, такое расширение умственного кругозора часто  заставляет нас особенно ценить лучшие стороны жизни своей собственной  страны. Ученый начинает больше любить свою родину и сильнее чувствовать  свой долг перед ней.

2. Теперь я должен перейти  к вопросу о том, почему все  это научное сотрудничество, все  эти истинно человеческие взаимоотношения  играют, по-видимому, такую незначительную  роль, когда речь идет о преодолении  вражды между народами и предотвращении  войн.

Здесь прежде всего необходимо подчеркнуть, что наука представляет собой  только незначительную частицу общественной жизни и что только очень небольшая  группа людей в каждой стране действительно занята наукой. Политику же определяют более значительные силы: движение широких масс народа, их экономическое положение, борьба за власть небольших привилегированных групп, поддерживаемых традиций. Эти силы до сих пор всегда подавляли тех немногих людей, которые были готовы обсудить спорные вопросы научным путем, то есть объективно, беспристрастно, по существу и в духе взаимного понимания. Влияние науки на политику всегда было незначительно, и этот факт сам по себе вполне понятен. Однако он часто ставит ученого в такое положение, которое в известном смысле более трудно, чем положение любой другой группы людей. Наука благодаря своим практическим результатам оказывает очень большое влияние на жизнь народа. Благосостояние народа и политическая власть зависят от состояния науки, и ученый не может игнорировать эти практические результаты, даже если его собственные интересы  {27}  в науке проистекают из другого, так сказать более возвышенного, источника. Таким образом, действия отдельного ученого часто оказывают гораздо большее влияние, чем ему хотелось бы, и он нередко вынужден решать в соответствии со своей совестью, что считать хорошим и что плохим. Когда разногласия между народами примирить невозможно, ученый вынужден, часто с болью в душе, делать выбор — отойти ему от своего народа или от друзей, с которыми он связан общей работой. Правда, в этом отношении положение в разных науках несколько различно. Врач, который просто лечит другого человека, безразлично какой нации, может более легко согласовать свою деятельность с требованиями государства и своей собственной совести, чем физик, открытия которого могут привести к производству орудий разрушения. Но в той или иной степени затруднение всегда остается. С одной стороны, государство обязывает науку служить прежде всего практическим потребностям своего собственного народа и, следовательно, помогать укреплению собственной политической власти. С другой стороны, в своей исследовательской работе он связан с людьми других национальностей.

В течение последних десятилетий  положение ученого по отношению  к государству сильно изменилось. В первой мировой войне ученые были так тесно связаны со своими государствами, что академии той  или иной страны зачастую исключали  из своих рядов ученых других стран, выносили решения в свою пользу против интересов другой нации. Положение  значительно изменилось во время  второй мировой войны. Международные  связи ученых многих стран были настолько  крепки, что на этой почве во многих странах возникали трения между  учеными и их собственным правительством. С одной стороны, ученые требовали  беспристрастного и независимого от идеологии права оценивать политику своего правительства. С другой стороны, в некоторых странах государство  смотрело на интернациональные взаимосвязи  ученых с глубоким недоверием, так  что иногда ученый считался узником  своей собственной страны и его  интернациональные связи трактовались как нечто аморальное. Несмотря на это, теперь стало почти обычным, что ученые, где только возможно, помогают своим коллегам даже в том  случае, если последние принадлежат  к враждебной стране. Это развитие свидетельствует, может быть, о благоприятном  усилении интернациональных взаимосвязей, но при этом необходимо позаботиться о том, чтобы оно не привело  к опасной волне недоверия  и  {28}  вражды широких масс народа по отношению к ученому миру.

Подобные трудности имели место  и в предшествующие столетия, когда  люди науки, в противоположность  представителям политической власти, защищали принцип терпимости и независимости  от догм. Достаточно вспомнить Галилея  и Джордано Бруно. Но может быть, в наше время эти трудности  приобретают еще большее значение, чем раньше, вследствие тех практических успехов науки, которые могут  непосредственно решать судьбу миллионов  людей.

Здесь я подошел к одной из самых мрачных сторон современной  жизни, которую требуется тщательно  изучить, для того чтобы правильно  действовать. Я имею в виду не только новый, недавно открытый источник энергии, который может привести к невообразимым  разрушениям. Новые возможности  воздействовать на природу угрожают нам во многих других областях. Правда, химические средства разрушения жизни  не употреблялись, например, в прошедшей  войне. Но и в биологии мы добились такого глубокого проникновения  в процессы наследственности, структуру  и химизм больших белковых молекул, что стало вполне возможным искусственное  возбуждение опаснейших заразных болезней и даже воздействие на биологическое  развитие человека путем некоторого, заранее предопределенного нами разведения. Наконец, люди могут подвергаться психическим воздействиям, которые, в случае если они осуществляются на основе научных данных, могут  привести к серьезным душевным расстройствам  большой массы народа. Создается  впечатление, что наука, так сказать, широким фронтом подходит к той  области и границе, в которой  жизнь и смерть всего человечества самым ужасным образом могут  оказаться в зависимости от небольшой  группы людей. До сих пор журналистский  сенсационный стиль, которым газеты сообщали обо всем этом, мешал тому, чтобы люди осознали величайшую опасность, которая угрожает им в связи с дальнейшим неизбежным развитием науки. Задача науки состоит, пожалуй, как раз в том, чтобы пробудить в людях чувство того, насколько опасным стал этот мир, показать им, как важно, чтобы все люди, независимо от их национальности и идеологии, объединились для отражения этой опасности. Конечно, об этом гораздо легче говорить, чем делать, но несомненно, что больше нельзя уклоняться от решения этой задачи.  {29} 

Однако каждый отдельный ученый стоит перед горькой необходимостью решить наедине со своей совестью, что хорошо или — вернее даже — что менее вредно. Мы не можем  игнорировать тот факт, что большие  массы народа, а также те власть имущие, кто ими управляет, часто  поступают неразумно, находясь под  влиянием слепого предубеждения. Кто  сообщает им научные знания, тот  легко может попасть в положение, которое Шиллер выразил в следующих  словах: «Горе тем, кто дарит небесный факел вечно слепым; он им не светит, но может только сжечь и испепелить города и страны».