Философские взгляды софистов и Сократ

утверждаешь, что божественные знамения я признаю и научаю других признавать -

новые или старые все равно, только уж самые-то божественные знамения признаю,

как ты говоришь, и ты подтвердил это  клятвою; а если я признаю божественные

знамения, то мне уже никак невозможно не признавать гениев. Разве не так?

Конечно, так. Принимаю, что ты согласен, если не отвечаешь. А не считаем ли мы

гениев или богами, или детьми богов? Да или нет?

     - Конечно, считаем.

     - Итак, если гениев  я признаю, как ты утверждаешь,  а гении суть своего рода

боги, то оно и выходит так, как  я сказал, что ты шутишь и предлагаешь  загадку,

утверждая, что я не признаю богов  и в то же время что я признаю  богов, потому

что гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны, если гении вроде

как побочные дети богов, от нимф или  каких-то еще существ, как это  и принято

думать, то какой же человек, признавая  божьих детей, не будет признавать богов?

Это было бы так же нелепо, как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы

     - лошадиные и ослиные  дети, а что существуют лошади  и ослы, не признавал бы.

Нет, Мелет, не может быть, чтобы  ты подал это обвинение иначе, как желая

испытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы настоящем преступлении обвинить

меня. А чтобы ты мог убедить  кого-нибудь, у кого есть хоть немного  ума, что один

и тот же человек может и признавать и демоническое, и божественное и  в то же

время не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом невозможно.

Впрочем, о мужи афиняне, что я  невиновен в том, в чем меня обвиняет Мелет, это,

мне кажется, не требует дальнейших доказательств, довольно будет и  сказанного. А

что у многих явилось против меня сильное ожесточение, о чем я  и говорил вначале,

это, будьте уверены, истинная правда. И если что погубит меня, так  именно это;

не Мелет и не Анит, а клевета  и недоброжелательство многих - то, что погубило

уже немало честных людей, думаю, что  и еще погубит. Не думайте, что  дело на мне

остановится!

     Но пожалуй, кто-нибудь  скажет: не Сократ стыдно ли  тебе, заниматься таким делом,

от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я по

справедливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будто

человеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать  в расчет

смерть, а не думать всегда лишь о  том, делает ли он дела с справедливые или

несправедливые, дела доброго человека или злого. Плохими, по твоему рассуждению,

окажутся все те полубоги, которые  пали под Троей, в том числе  и сын Фетиды,

который из страха сделать что-нибудь постыдное до того презирал опасность, что,

когда мать его, богиня, видя, что он горит желанием убить Гектора, сказала  ему,

помнится, так: "Дитя мое, если ты отомстишь  за убийство друга твоего Патрокла и

убьешь Гектора, то сам умрешь: "Скоро  за сыном Приама конец и тебе уготован"",-

он, услыхав это, не посмотрел на смерть и опасность, а гораздо  больше убоялся

оставаться в живых, будучи трусом и не мстя за друзей. "Умереть бы, - говорит

он, - мне тотчас, покарав обидчика, только бы не оставаться еще здесь, у

кораблей дуговидных, посмешищем для  народа и бременем для земли". Кажется ли

тебе, что он подумал при этом о смерти и об опасности? Вот оно  как бывает

поистине, о мужи афиняне: где кто  поставил себя, думая, что для него это самое

лучшее место, или же поставлен  начальником, там и должен переносить опасность,

не принимая в расчет ничего, кроме  позора, - ни смерти, ни еще чего-нибудь.

Было бы ужасно, о мужи афиняне, если бы, после того как я оставался  в строю, как

и всякий другой, и подвергался  опасности умереть тогда, когда  меня ставили

начальники, вами выбранные для  начальства надо мною, -под Потидеей, Амфиполем и

Делием, - если бы теперь, когда меня поставил сам бог, для того, думаю, чтобы

мне жить, занимаясь философией, и  испытывать самого себя и других, если бы

теперь я испугался смерти или  еще чего-нибудь и бежал из строя; это 29 было бы

ужасно, и тогда в самом деле можно было бы по справедливости судить меня за то,

что я не признаю богов, так как  не слушаюсь оракула, боюсь смерти и  считаю себя

мудрым, не будучи таковым, потому что  бояться смерти есть не что иное, как

думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что  такое

смерть, ни того, не есть ли она для  человека величайшее из благ, а все  боятся

ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это

позорное невежество - думать, что  знаешь то, чего не знаешь? Что же меня

касается, о мужи, то, пожалуй, я  и тут отличаюсь от большинства  людей только

одним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что,

недостаточно зная об Аиде, так  и думаю, что не знаю. А что нарушать закон и не

слушаться того, кто лучше меня, будь это бог или человек, нехорошо и постыдно -

это вот я знаю. Никогда поэтому  не буду я бояться и избегать того, что может

оказаться и благом, более, чем того, что наверное есть зло. Так что  с если бы вы

меня отпустили, не поверив Аниту, который сказал, что или мне  вообще не

следовало приходить сюда, а уж если пришел, то невозможно не казнить  меня, и

внушал вам, что если я уйду от наказания, то сыновья ваши, занимаясь  тем, чему

учит Сократ, развратятся уже  вконец все до единого, - даже если бы вы меня

отпустили и при этом сказали  мне: на этот раз, Сократ, мы не согласимся с Анитом

и отпустим тебя, с тем, однако, чтобы  ты больше не занимался этим исследованием

и оставил философию, а если еще  раз будешь в этом уличен, то должен будешь

умереть, - так вот, говорю я, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы

вам сказал: "Желать вам всякого  добра - я желаю, о мужи афиняне, и  люблю вас, а

слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность,

не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого  из вас, кого только

встречу, говоря то самое, что обыкновенно  говорю: о лучший из мужей, гражданин

города Афин, величайшего из городов  и больше всех прославленного за мудрость и

силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как

можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о  душе своей,

чтобы она была как можно лучше, -не заботишься и не помышляешь?" И если кто из

вас станет возражать и утверждать, что он об этом заботится, то я не оставлю его

и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать  и,

если мне покажется, что в  нем нет доблести, а он только говорит, что есть, буду

попрекать его за то, что он самое  дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит

дороже всего. Так я буду поступать  со всяким, кого только встречу, с молодым  и

старым, с чужеземцами и с  вами, с вами особенно, потому что  вы мне ближе по

крови. Могу вас уверить, что так  велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у

вас большего блага, чем это мое  служение богу. Ведь я только и делаю, что хожу и

убеждаю каждого из вас, молодого и  старого, заботиться раньше и сильнее  не о

телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно  лучше, говоря

вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и  деньги и все

прочие блага, как в частной  жизни, так и в общественной. Да, если бы такими

словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А  кто утверждает, что

я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я  могу вам

сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита  или нет, отпустите меня или нет -

поступать с иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло

умирать много раз.

     Не шумите, мужи афиняне,  исполните мою просьбу - не  шуметь по поводу того, что  я

говорю, а слушать; слушать вам  будет полезно, как я думаю. Я  намерен сказать вам

и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только вы никоим образом

этого не делайте. Будьте уверены, что  если вы меня такого, как я есть, убьете,

то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда  ни

от Мелета, ни от Анита, да они и  не могут мне повредить, потому что  я не думаю,

чтобы худшему было позволено вредить  лучшему. Разумеется, он может убить,

изгнать из отечества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудь

считает все подобное за великое  зло, а я не считаю; гораздо же скорее считаю я

злом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить  человека на

смерть. Таким образом, о мужи афиняне, я защищаюсь теперь совсем не ради себя,

как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на в  смерть, не

проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете,

то вам нелегко будет найти  еще такого человека, который, смешно сказать,

приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от

тучности и нуждающейся в  том, чтобы ее подгоняли. В самом  деле, мне кажется, что

бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюду

садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам

нелегко будет найти, о мужи, а  меня вы можете сохранить, если вы мне  поверите.

Но очень может статься, что  вы, как люди, которых будят во время сна, ударите

меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита, и тогда всю  остальную вашу жизнь

проведете во сне, если только бог, жалея  вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А

что я такой как будто бы дан  городу богом, это вы можете усмотреть  вот из чего:

похоже ли на что-нибудь человеческое, что я забросил все свои собственные  дела и

сколько уже лет терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим  делом

занимаюсь всегда, обращаясь к каждому  частным образом, как отец или  старший

брат, и убеждая заботиться о  добродетели. И если бы я от этого  пользовался

чем-нибудь и получал бы плату  за эти наставления, тогда бы еще  был у меня

какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обвинители, которые  так

бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказались

неспособными к бесстыдству  и не представили свидетеля, который  с показал бы, что

я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее; потому, думаю, что я

могу представить верного свидетеля  того, что я говорю правду, - мою  бедность.

Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частным

образом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашем

собрании и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о которой вы

часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает какое-то чудесное

божественное знамение; ведь над  этим и Мелет посмеялся в своей  жалобе. Началось

у меня это с детства: вдруг - какой-то голос, который всякий раз отклоняет  меня

от того, что я бываю намерен  делать, а склонять к чему-нибудь никогда не

склоняет. Вот этот-то голос и  не допускает меня заниматься государственными

делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о  мужи

афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже

давно бы • погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не

сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог  бы уцелеть,

если бы стал откровенно противиться  вам или какому-нибудь другому  большинству и

хотел бы предотвратить все то множество  несправедливостей и беззаконий, которые

совершаются в государстве. Нет, кто  в самом деле ратует за справедливость, тот,

если ему и суждено уцелеть  на малое время, должен оставаться частным  человеком,

а вступать на общественное поприще  не должен.

Доказательства этого я вам  представлю самые веские, не рассуждения, а то, что вы

цените дороже, - дела. Итак, выслушайте, что со мною случилось, и тогда  вы

увидите, что я и под страхом  смерти никого не могу послушаться  вопреки

справедливости, а не слушаясь, могу от этого погибнуть. То, что я намерен  вам

рассказать, досадно и скучно слушать, зато это истинная правда. Никогда,

афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в Совете я был. И

пришла нашей филе Антиохиде  очередь заседать в то время, когда  вы желали судить

огулом десятерых стратегов, которые  не подобрали пострадавших в морском

сражении, - судить незаконно, как вы сами признали это впоследствии. Тогда  я,

единственный из пританов, восстал  против нарушения закона, и в то время, когда

ораторы готовы были обвинить меня и  посадить в тюрьму и вы сами этого  требовали

и кричали, - в то время я думал, с что мне скорее следует, несмотря на

опасность, стоять на стороне закона и справедливости, нежели из страха перед

тюрьмою или смертью быть заодно с вами, желающими несправедливого. Это еще было

тогда, когда город управлялся народом, а когда наступила олигархия, то и

Тридцать в свою очередь призвали меня и еще четверых граждан в  Круглую палату и

велели нам привезти из Саламина саламинца Леонта, чтобы казнить  его. Многое в

этом роде приказывали они делать и многим другим, желая отыскать как можно

больше виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что

для меня смерть, если не грубо так  выразиться, - самое пустое дело, а  вот