Философские взгляды софистов и Сократ

воздерживаться от всего беззаконного и безбожного - это для меня самое  важное.

Таким образом, как ни могущественно  было это правительство, а меня оно  не

испугало настолько, чтобы заставить  сделать что-нибудь несправедливое, но, когда

вышли мы из Круглой палаты, четверо  из нас отправились в Саламин  и привезли

Леонта, а я отправился домой. И  по всей вероятности, мне пришлось бы за это

умереть, если бы правительство не распалось в самом скором времени. И всему

этому у вас найдется много свидетелей.

     Кажется ли вам  после этого, что я мог бы  прожить столько лет, если бы  занимался

общественными делами, занимался бы притом достойно порядочного человека, спешил

бы на помощь к правым и считал бы это самым важным, как оно  и следует? Никоим

образом, о мужи афиняне! И никому другому это не возможно. А я  всю жизнь

оставался таким, как в общественных делах, насколько в них участвовал, так и в

частных, никогда и ни с кем  не соглашаясь вопреки справедливости, ни с теми,

которых клеветники мои называют моими  учениками, ни еще с кем-нибудь. Да я не

был никогда ничьим учителем, а  если кто, молодой или старый, желал  меня слушать

и видеть, как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то

чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково  как

богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто  хочет, то и

отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или дурны,

я по справедливости не могу отвечать, потому что никого из них никогда  никакой

науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь утверждает, что  он

частным образом научился от меня чему-нибудь или слышал от меня что-нибудь, чего

бы не слыхали и все прочие, тот, будьте уверены, говорит неправду.

Но отчего же некоторые любят  подолгу бывать со с мною? Слышали  вы это, о мужи

афиняне; сам я вам сказал всю  правду: потому что они любят слушать, как я пытаю

тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь не лишено

удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через  прорицания, и в

сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо еще обнаруживалось

божественное определение и  поручалось человеку делать что-нибудь. Это не только

верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом деле, если одних юношей я

развращаю, а других уже развратил, то ведь те из них, которые уже состарились  и

узнали, что когда-то, во время их молодости, я советовал им что-то дурное,

должны были бы теперь прийти мстить мне и обвинять меня. А если сами они не

захотели, то кто-нибудь из их домашних, отцы, братья, другие родственники, если

бы только их близкие потерпели  от меня что-нибудь дурное, вспомнили  бы теперь об

этом. Да уж, конечно, многие из них  тут, как я вижу: ну в вот, во-первых,

Критон, мой сверстник и из одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем

сфеттиец Лисаний, отец вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а

еще вот братья тех, которые ходили за мною, - Никострат, сын Феозотида  и брат

Феодота; самого Феодота уже нет  в живых, так что он по крайней  мере не мог

упросить брата, чтобы он не говорил  против меня; вот и Парад, Демодоков  сын,

которому Феаг приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, которому вот он,

Платон, приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу

назвать еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить

кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то пусть

сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь такое, пусть

говорит. Но вы увидите совсем противоположное, о мужи, увидите, что все готовы

броситься на помощь ко мне, к тому развратителю, который делает зло  их домашним,

как утверждают Мелет и Анит. У  самих развращенных, пожалуй, еще  может быть

основание защищать меня, но у их родных, которые не развращены, у людей  уже

старых, какое может быть другое основание защищать меня, кроме прямой и

справедливой уверенности, что  Мелет лжет, а я говорю правду.

Но об этом довольно, о мужи! Вот  приблизительно то, что я могу так  или иначе

привести в свое оправдание. с  Возможно, что кто-нибудь из вас рассердится,

вспомнив о себе самом, как сам  он, хотя дело его было и не так  важно, как мое,

упрашивал и умолял судей с обильными  слезами и, чтобы разжалобить  их как можно

больше, приводил своих детей и  множество других родных и друзей, а вот я ничего

такого делать не намерен, хотя подвергаюсь, как оно может казаться, самой

крайней опасности. Так вот возможно, что, подумав об этом, кто-нибудь не сочтет

уже нужным стесняться со мною и, рассердившись, подаст в сердцах свой голос.

Думает ли так кто-нибудь из вас  в самом деле, я этого не утверждаю; а если

думает, то мне кажется, что я  отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня,

любезнейший, кое-какие родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба

родился и не от скалы, а произошел  от людей; есть у меня и родные, есть и

сыновья, о мужи афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем

не менее ни одного из них не приведу я сюда и не буду просить  вас о помиловании.

Почему же, однако, не намерен я  ничего этого делать? Не по презрению  к вам, о

мужи афиняне, и не потому, что  я бы не желал вас уважить. Боюсь  ли я или не

боюсь смерти, это мы теперь оставим, но для чести моей и вашей, для  чести всего

города, мне кажется, было бы нехорошо, если бы я стал делать что-нибудь такое  в

мои года и при том прозвище, которое мне дано, верно оно  или неверно - все

равно. Как-никак, а ведь принято  все-таки думать, что Сократ отличается кое-чем

от большинства людей; а если так будут вести себя те из вас, которые,

по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством, или еще какою-нибудь

доблестью, то это будет позорно. Мне не раз приходилось видеть, как люди,

казалось бы, почтенные проделывали  во время суда над ними удивительные вещи, как

будто они думали, что им предстоит  испытать что-то ужасное, если они умрут;

можно было подумать, что они стали  бы бессмертными, если бы вы их не убили! Мне

кажется, эти люди позорят город, так что и какой-нибудь чужеземец  может

заподозрить, что у афинян люди, которые отличаются доблестью и  которых они сами

выбирают на главные государственные  и прочие почетные должности, ничем  не

отличаются от женщин. Так вот, о  мужи афиняне, не только нам, людям как  бы то ни

было почтенным, не следует этого  делать, но и вам не следует этого  позволять,

если мы станем это делать, - напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо

скорее признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления  и

навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно.

Не говоря уже о чести, мне  кажется, что это и не- с правильно, о мужи, - просить

судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять дело и

убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по произволу, но для

того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что будет миловать кого

захочет, но в том, что будет судить по законам. А потому и нам ни следует

приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к этому  приучаться, а иначе мы

можем с вами одинаково впасть в  нечестие. Так уж вы мне не говорите, о мужи

афиняне, будто я должен проделывать  перед вами то, чего я и так  не считаю ни

хорошим, ни правильным, ни согласным  с волею богов, да еще проделывать  это

теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет меня в нечестии. Ибо очевидно, что  если бы

я вас уговаривал и вынуждал бы своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас

думать, что богов не существует, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам

бы обвинял себя в том, что  не почитаю богов. Но на деле оно  совсем иначе;

почитаю я их, о мужи афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и

предоставляю вам и богу рассудить  меня так, как будет всего лучше  и для меня, и

для вас.

     ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО  ПРИГОВОРА

Многое, о мужи афиняне, не позволяет  мне возмущаться тем, что сейчас случилось,

тем, что вы меня осудили, между  прочим и то, что это не было для  меня

неожиданностью. Гораздо более  удивляет меня число голосов на той  и на другой

стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден  столь малым

числом голосов, я думал, что  буду осужден большим числом голосов. Теперь же, как

мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной стороны на другую, и я был

бы оправдан. Ну а от Мелета, по-моему, я и теперь ушел; да не только ушел, а еще

вот что очевидно для всякого: если бы Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы

обвинять меня, то он был бы принужден  уплатить тысячу драхм как не получивший

пятой части голосов.

     Ну а наказанием  для меня этот муж полагает  смерть. Хорошо. Какое же наказание,  о

мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что заслуженное? Так какое

же? Чему по справедливости подвергнуться  или сколько должен я уплатить за то,

что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что не

старался ни о чем таком, о  чем старается большинство: ни о  наживе денег, ни о

домашнем устроении, ни о том, чтобы  попасть в стратеги, ни о том, чтобы

руководить народом; вообще не участвовал ни в управлении, ни в заговорах, ни в

восстаниях, какие бывают в нашем  городе, считая с себя, право же, слишком

порядочным человеком, чтобы оставаться целым, участвуя во всем этом; за то, что

я не шел туда, где я не мог  принести никакой пользы ни вам, ни себе, а шел туда,

где мог частным образом всякому  оказать величайшее, повторяю, благодеяние,

стараясь убеждать каждого из вас  не заботиться ни о чем своем раньше, чем о себе

самом, - как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, не заботиться также и о

том, что принадлежит городу, раньше, чем о самом городе, и обо  всем прочем таким

же образом. Итак, чего же я заслуживаю, будучи таковым? Чего-нибудь хорошего, о

мужи афиняне, если уже в самом  деле воздавать по заслугам, и притом такого

хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека заслуженного и

в то же время бедного, который нуждается  в досуге вашего же ради назидания? Для

подобного человека, о мужи афиняне, нет ничего более подходящего, как  получать

даровой обед в Пританее, по крайней  мере для него это подходит гораздо  больше,

нежели для того из вас, кто одержал  победу в Олимпии верхом, или на паре, или на

тройке, потому что такой человек  старается ч о том, чтобы вы казались

счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы были счастливыми, и он не нуждается в

даровом пропитании, а я нуждаюсь. Итак, если я должен назначить себе что-нибудь

мною заслуженное, то вот я что  себе назначаю - даровой обед в Пританее.

Может быть, вам кажется, что я  и это говорю по высокомерию, как  говорил о

просьбах со слезами и с коленопреклонениями; но это не так, афиняне, а скорее

дело вот в чем: сам-то я убежден  в том, что ни одного человека не обижаю

сознательно, но убедить в этом вас я не могу, потому что мало времени беседовали

мы друг с другом; в самом деле, мне думается, что вы бы убедились, если бы у

вас, как у других людей , существовал  закон решать дело о смертной казни  в

течение не одного дня, а нескольких; а теперь не так-то это легко - в  малое

время снимать с себя великие  клеветы. Ну так вот, убежденный в  том, что я не

обижаю ни одного человека, ни в  каком случае не стану я обижать  самого себя,

говорить о себе самом, что я  достоин чего - нибудь нехорошего, и  назначать себе

наказание. С какой стати? Из страха подвергнуться тому, чего требует  для меня

Мелет и о чем, повторяю еще раз, я не знаю, хорошо это или дурно? Так вот вместо

этого я выберу и назначу себе наказанием что-нибудь такое, о чем  я знаю

наверное, что это - зло? Вечное заточение? Но ради чего стал бы я жить в тюрьме

рабом Одиннадцати, постоянно меняющейся власти? Денежную пеню и быть в

заключении, пока не уплачу? Но для  меня это то же, что вечное заточение, потому

что мне не из чего уплатить.

     В таком случае  не должен ли я назначить  для себя изгнание? К этому  вы меня,

пожалуй, охотно присудите. Сильно бы, однако, должен был я трусить, если бы

растерялся настолько, что не мог  бы сообразить вот чего: вы, собственные  мои

сограждане, не были в состоянии  вынести мое присутствие и  слова мои оказались

для вас слишком тяжелыми и невыносимыми, так что вы ищете теперь, как  бы от них

отделаться; ну а другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне. Хороша же в

таком случае была бы моя жизнь - уйти на старости лет из отечества и  жить,

переходя из города в город, будучи отовсюду изгоняемым. Я ведь отлично  знаю,

что, куда бы я ни пришел, молодые  люди везде будут меня слушать  так же, как и

здесь; и если я буду их отгонять, то они сами меня выгонят, подговорив старших,

а если я не буду их отгонять, то их отцы и домашние выгонят меня из-за них же.

В таком случае кто-нибудь может  сказать: "Но разве, Сократ, уйдя от нас, ты не

был бы способен проживать спокойно и в молчании?" Вот в этом-то и всего труднее

убедить некоторых из вас. В самом  деле, если я скажу, что это значит не

слушаться бога, а что, не слушаясь бога, нельзя оставаться спокойным, то вы не