Философские взгляды софистов и Сократ

Считая попытки интерпретировать мифы о богах и героях бесполезным  занятием, Сократ призывал обратиться к исследованию самих себя с тем, чтобы выяснить, каковы люди по своей  природе и назначению, каков человек  по своей сути и чего вообще он стоит (Платон. Федр. 230 а). Этот вопрос Сократ считал единственно важным и серьезным, таким, по сравнению с которым  все остальные теряют свою ценность. Метод, предложенный Сократом для решения  этой фундаментальной проблемы, есть метод самопознания. Так понимал  и истолковывал один из важных моментов учения Сократа его гениальный ученик — Платон.

 

 

2+2=5 
Доказательство: 
Пyсть 2+2=5. 
2*1 + 2*1 = 5*1 
Распишем 1, как частное pавных чисел: 
1 = (5-5)/(5-5) 
Тогда: 
2*(5-5)/(5-5) + 2*(5-5)/(5-5) = 5*(5-5)/(5-5) 
Умножим левyю и пpавyю части на (5-5), тогда: 
2*(5-5) + 2*(5-5) = 5*(5-5) 
Отсюда: 
0 + 0 = 0 

 

 

Платон. Апология Сократа

ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНЫХ РЕЧЕЙ

 

     Как подействовали  мои обвинители на вас, о  мужи афиняне, я не знаю; что  же меня

касается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убедительно  они

говорили. Тем не менее, говоря без  обиняков, верного они ничего не сказали. Но

сколько они ни лгали, всего больше удивился я одному - тому, что они  говорили,

будто вам следует остерегаться, как бы я вас не провел своим  ораторским

искусством; не смутиться перед  тем, что они тотчас же будут опровергнуты мною на

деле, как только окажется, что я  вовсе не силен в красноречии, это с их стороны

показалось мне всего бесстыднее, конечно, если только они не считают  сильным в

красноречии того, кто говорит правду; а если это они разумеют, то я  готов

согласиться, что я - оратор, только не на их образец. Они, повторяю, не сказали

ни слова правды, а от меня вы услышите ее всю. Только уж, клянусь  Зевсом,

афиняне, вы не услышите речи с разнаряженной, украшенной, как у этих людей,

изысканными выражениями, а услышите речь простую, состоящую из первых попавшихся

слов. Ибо я верю, что то, что  я буду говорить, - правда, и пусть  никто из вас не

ждет ничего другого; да и неприлично было бы мне в моем возрасте выступать  перед

вами, о мужи, наподобие юноши  с придуманною речью.

Так вот я и прошу вас убедительно  и умоляю, о мужи афиняне: услыхавши, что я

защищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на площади у меняльных

лавок, где многие из вас слыхали  меня, и в других местах, не удивляйтесь  и не

поднимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз пришел я теперь в

суд, будучи семидесяти лет от роду ; так ведь здешний-то язык просто оказывается

для меня чужим, и как вы извинили бы меня, если бы я, будучи в самом  деле

чужеземцем, говорил на том языке  и тем складом речи, к которым  привык с детства,

так и теперь я прошу у вас  не более, чем справедливости, как  мне кажется, -

позволить мне говорить по моему  обычаю, хорош он или нехорош - все  равно, и

смотреть только на то, буду ли я  говорить правду или нет; в этом ведь и

заключается долг судьи, долг же оратора - говорить правду.

И вот правильно будет, о мужи афиняне, если сначала я буду защищаться против

обвинений, которым подвергался  раньше, и против первых моих обвинителей, а уж

потом против теперешних обвинений  и против теперешних обвинителей. Ведь у меня

много было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и все-таки ничего

истинного они не сказали; их-то опасаюсь я больше, чем Анита с товарищами. И эти

тоже страшны, но те еще страшнее, о мужи! Большинство из вас они  восстановляли

против меня, когда вы были детьми, и внушали вам против меня обвинение, в

котором не было ни слова правды, говоря, что существует некий Сократ, мудрый

муж, который испытует и исследует  все, что над землею, и все, что  под землею, и

выдает ложь за правду. Вот эти-то люди, о мужи афиняне, пустившие эту  молву, и

суть страшные мои обвинители, потому что слушающие их думают, что тот, кто

исследует подобные вещи, тот и  богов не признает. Кроме того, обвинителей  этих

много и обвиняют они уже давно, да и говорили они с вами в том  возрасте, когда

вы больше всего верили на слово, будучи детьми, некоторые же юношами, словом -

обвиняли заочно, в отсутствие обвиняемого. Но всего нелепее то, что и по

имени-то их никак не узнаешь и  не назовешь, разве вот только сочинителей

комедий. Ну а все те, которые  восстановляли вас против меня по зависти и злобе

или потому, что сами были восстановлены  другими, те всего неудобнее, потому что

никого из них нельзя ни привести сюда, ни опровергнуть, а просто приходится как

бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает. Так

уж и вы тоже согласитесь, что  у меня, как я сказал, два рода обвинителей: одни -

обвинившие меня теперь, а другие - давнишние, о которых я сейчас говорил, и

признайте, что сначала я должен защищаться против давнишних, потому что  и они

обвиняли меня перед вами раньше и гораздо больше, чем теперешние. Хорошо.

Итак, о мужи афиняне, следует защищаться и постараться в малое время

опровергнуть клевету, которая  уже много времени держится между  вами. Желал бы я,

разумеется, чтобы так оно и  случилось и чтобы защита моя  была успешной, конечно,

если это к лучшему и для  вас, и для меня. Только я думаю, что это трудно, и для

меня вовсе не тайна, какое это  предприятие. Ну да уж относительно этого  пусть

будет, как угодно богу , а закон  следует исполнять и защищаться.

Припомним же сначала, в чем состоит  обвинение, от которого пошла обо  мне дурная

молва, полагаясь на которую Мелет  и подал на меня жалобу. Хорошо. В  каких именно

выражениях клеветали на меня клеветники? Следует привести их показание, как

показание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя  то, что

под землею, и то, что в небесах, с выдавая ложь за правду и других научая тому

же. Вот в каком роде это обвинение. Вы и сами видели в комедии Аристофана, как

какой-то Сократ болтается там в  корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, и

несет еще много разного вздору, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не в

укор подобной науке и тому, кто  достиг мудрости в подобных вещах (недоставало,

чтобы Мелет обвинил меня еще  и в этом!), а только ведь это, о  мужи афиняне,

нисколько меня не касается. А в  свидетели этого призываю большинство  из вас

самих и требую, чтобы это дело обсудили между собою все те, кто  когда-либо меня

слышал; ведь из вас много таких. Спросите же друг у друга, слышал ли кто из вас

когда-либо, чтобы я хоть сколько-нибудь рассуждал о подобных вещах, и  тогда вы

узнаете, что настолько же справедливо  и все остальное, что обо мне  говорят.

А если еще кроме всего подобного  вы слышали от в кого-нибудь, что  я берусь

воспитывать людей и зарабатываю  этим деньги, то и это неправда; хотя мне

кажется, что и это дело хорошее, если кто способен воспитывать людей, как,

например, леонтинец Горгий, кеосец Продик, элидец Гиппий . Все они, о  мужи,

разъезжают по городам и убеждают юношей, которые могут даром пользоваться

наставлениями любого из своих сограждан, оставлять своих и поступать  к ним в

ученики, платя им деньги, да еще  с благодарностью. А вот и еще, как я узнал,

проживает здесь один ученый муж  с Пароса. Встретился мне на дороге человек,

который переплатил софистам денег  больше, чем все остальные вместе, - Каллий,

сын Гиппоника; я и говорю ему (а  у него двое сыновей): "Каллий! Если бы твои

сыновья родились жеребятами или бычками, то нам следовало бы нанять для  них

воспитателя, который бы усовершенствовал присущую им породу, и человек этот был

бы из наездников или земледельцев; ну а теперь, раз они люди, кого думаешь взять

для них в воспитатели? Кто бы это мог быть знатоком подобной доблести,

человеческой или гражданской? Полагаю, ты об этом подумал, приобретя  сыновей?

Есть ли таковой, спрашиваю, или  нет?" "Конечно, - отвечает он, - есть". "Кто же

это? - спрашиваю я. Откуда он и сколько  берет за обучение?" "Эвен, - отвечает

он, - с Пароса, берет по пяти мин , Сократ". И благословил я этого  Эвена, если

правда, что он обладает таким искусством и так недорого берет за с обучение. Я

бы и сам чванился и гордился, если бы был искусен в этом деле; только ведь я в

этом не искусен, о мужи афиняне!

     Может быть, кто-нибудь  из вас возразит: "Однако, Сократ, чем же ты занимаешься?

Откуда на тебя эти клеветы? В  самом деле, если бы сам ты не занимался  чем-нибудь

особенным, то и не говорили бы о  тебе так много. Скажи нам, что  это такое, чтобы

нам зря не выдумывать". Вот это, мне кажется, правильно, и я сам  постараюсь вам

показать, что именно дало мне известность  и навлекло на меня клевету. Слушайте

же. И хотя бы кому-нибудь из вас  показалось, что я шучу, будьте уверены, что я

говорю сущую правду. Эту известность, о мужи афиняне, получил я не иным путем,

как благодаря некоторой мудрости. Какая же это такая мудрость? Да уж, должно

быть, человеческая мудрость. Этой мудростью  я, пожалуй, в самом деле мудр; а  те,

о которых я сейчас говорил, мудры  или сверхчеловеческой мудростью, или уж не

знаю, как и сказать; что же меня касается, то я, конечно, этой мудрости не

понимаю, а кто утверждает обратное, тот лжет и говорит это для  того, чтобы

оклеветать меня. И вы не шумите, О мужи афиняне, даже если вам покажется, что я

говорю несколько высокомерно; не свои слова буду я говорить, а  сошлюсь на слова,

для вас достоверные. Свидетелем моей мудрости, если только это мудрость, и того,

в чем она состоит, я приведу  вам бога, который в Дельфах. Ведь вы знаете

Херефонта. Человек этот смолоду  был и моим, и вашим приверженцем, разделял с

вами изгнание и возвратился  вместе с вами. И вы, конечно, знаете, каков был

Херефонт, до чего он был неудержим  во всем, что бы ни затевал. Ну вот  же,

приехав однажды в Дельфы, дерзнул  он обратиться к оракулу с таким  вопросом. Я

вам сказал не шумите, о мужи! Вот  он и спросил, есть ли кто-нибудь на свете

мудрее меня, и Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам он умер, но

вот брат его засвидетельствует  вам об этом.

Посмотрите теперь, зачем я это  говорю; ведь мое намерение - объяснить  вам,

откуда пошла клевета на меня. Услыхав это, стал я размышлять сам  с собою таким

образом: что бы такое бог хотел  сказать и что это он подразумевает? Потому что

сам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать,

говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это.

Долго я недоумевал, что такое  он хочет сказать; потом, собравшись с силами,

прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые

слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив

оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и

когда я присмотрелся к этому  человеку - называть его по имени  нет никакой

надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что  я

увидал, был одним из государственных  людей, о мужи афиняне, - так вот, когда  я к

нему присмотрелся (да побеседовал  с ним), то мне показалось, что  этот муж только

кажется мудрым и многим другим, и  особенно самому себе, а чтобы в  самом деле он

был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает  себя

мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших

возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что  этого-то человека

я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но

он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что

знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная

чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех,

которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех  пор возненавидели

меня и сам он, и многие другие.

     Ну и после этого  стал я уже ходить по порядку.  Замечал я, что делаюсь

ненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что

слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает

изречение бога, мне казалось необходимым  пойти ко всем, которые слывут знающими

что- либо. И, клянусь собакой, о  мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить

правду, что я поистине испытал  нечто в таком роде: те, что  пользуются самою

большою славой, показались мне, когда  я исследовал дело по указанию бога, чуть

ли не самыми бедными разумом, а  другие, те, что считаются похуже, - более им

одаренными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я труд

какой-то нес, и все это для  того только, чтобы прорицание оказалось

неопровергнутым. После государственных  людей ходил я к поэтам, и  к трагическим,

и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в  том, что я

невежественнее, чем они. Брал я  те из их произведений, которые, как  мне

казалось, всего тщательнее ими  отработаны, и спрашивал у них, что именно они

хотели сказать, чтобы, кстати, и  научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи,

сказать вам правду, а сказать  все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не