Тема блудного сына в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель»

     Возникает вопрос, каким стереотипам подвержен  сам смотритель. Здесь подсказкой являются те картинки, которые висели на стене его дома. Картинки, рассказывающие историю блудного сына – вот ключ к характеру Самсона Вырина. Здесь интересным является то, как мастерски Пушкин комбинирует в одном тексте сентименталистские аллюзии и аллюзии библейского характера, которые в повести выражены имплицитно.

     Естественно, изображая героя нового реалистического сознания, Пушкин из-за объективных обстоятельств лишает его литературных знаний, однако наделяет его другим – знанием народной жизни. Картинки же, висящие на стенах его дома, несут в себе не просто «ходячую» мораль, но «по-своему выражают вековую культурную традицию, за которой стоит целая эпоха жизни и народной мысли. Исходя из этой «народной мудрости» мыслит и действует Самсон Вырин, воспринимая свою дочь как «заблудшую овечку», которую надо непременно спасти, так как рано или поздно соблазнитель Минский подержит ее да бросит: «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою». Таким образом, мысль, почерпнутая Выриным из библейского сюжета, выступает в его собственных глазах моделью истолкования действительности. Но так ли это на самом деле? Думается, что история Дуни опровергает данный стереотип. Доказательством служит петербургская сцена, когда Дуня, сидя на «ручке кресел», смотрит на Минского с «нежностью», что говорит о сильном и взаимном чувстве; а также сцена, в которой рыжий мальчишка рассказывает А.Г.Н. о красивой барыне, которая приезжала «с тремя маленькими барчатами, кормилицей и с черной моською» на могилу смотрителя. Мы, в отличие от исследователя Гершензона, не настаиваем на мысли о том, что Минский и Дуня «венчаются» [11, с.128-130], так как этого факта лишен пушкинский текст. Однако твердо можно утверждать следующее – Минский сдержал свое слово, он не бросил Дуню на произвол судьбы. Стереотип Самсона Вырина не оправдал себя, он трансформируется в контексте повести и получает пародийный оттенок. Следует подчеркнуть, что в данном случае речь не идет о пародийном переосмыслении библейских образов, так как миф и притча в их изначальном смысле не могут подвергаться сомнению, ошибается не Библия, а станционный смотритель, устанавливающий ложные сходства на основе библейского сюжета. Поэтому пародийный характер в этом случае получает не библейская притча, а ложно переосмысленный Выриным стереотип. Причем пародийное переосмысление здесь особого характера: оно лишено какого-либо комического оттенка, а наоборот, наполнено грустью, так как, в конечном счете, приверженность стереотипу приводит героя к гибели, трактовка которой требует более подробных объяснений.

     В третий приезд А.Г.Н. «станция уже уничтожена». От толстой жены пивовара, поселившегося со своей семьей в доме смотрителя, рассказчик узнает, что Самсон Вырин спился и умер. Нельзя ли такую кончину воспринять как аналог истории о блудном сыне, но несколько трансформированный, так как в центре оказывается не блудный сын (дочь), а блудный отец, («блуд» здесь выступает в значении – «заблуждение»). В «блуд» вводят Вырина ложно воспринятые истины из евангельского сюжета, поэтому он и не смог принять счастье дочери, не смог осознать то, что среди массы трагических случаев бывают и вполне счастливые. Здесь, конечно, сыграла свою роль и беспредельная любовь отца к дочери, и безмерная гордость за нее: «...ею дом держался...за всем успевала. А я-то дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь...» Таким образом, Вырин предстает одновременно и виноватым, и глубоко несчастным человеком. Вина его заключена не только в ложном восприятии библейской притчи, но и в том, что он не замечает в ней одного принципиально важного момента – роли отца. Для выяснения данного факта обратимся непосредственно к тексту евангельской притчи, вернее, к ее завершению. Притча заканчивается ответом отца старшему сыну, возмущенному той праздничной радостью, с которой встречен возвратившийся грешник. Старший сын обвиняет отца в несправедливости: «Вот я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими, а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка» (Лк. гл.15:29-30). Ответ отца не содержит возражения: «Сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был и ожил, пропадал и нашелся» (Лк. гл.15:31-32).[5]. В последних словах отца заключается следующая перспектива: здесь ни одна из позиций не поставлена выше другой, обе в равной мере объяты беспредельностью отцовской любви. По мнению Марковича, отец из притчи «незыблем и неуязвим в своем безграничном великодушии» [20]. Станционный смотритель же, приближаясь к образу отца из притчи, все же сохраняет свою земную меру, которая в своей стереотипности является весьма ограниченной. А ведь именно образ безмерно любящего и понимающего отца и является подсказкой герою к выходу из сложнейшей ситуации, однако смотритель этого не замечает, что и приводит его к страшному тупику – смерти.

     Оборванный, рыжий кривой мальчишка, сын пивовара, отводит рассказчика на запущенное кладбище и показывает ему могилу смотрителя. По словам мальчишки, минувшим летом в село приезжала «прекрасная барыня...в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами, и с кормилицей, и с черной моською;...». Узнав о смерти смотрителя, она заплакала, пошла на кладбище, дорогу куда знала сама, «долго лежала» на могиле старика, а затем снова уехала в город. Концовка повести вносит ноту примирения между отцом и дочерью, однако не лишает повесть трагического звучания.

     «Станционный смотритель» носит пародийный характер, однако здесь, в отличие от других повестей, прослеживается пародия иного типа. Во-первых, пародируется образ сентиментального рассказчика А.Г.Н., «инсценирующего» на каждом шагу сентименталистское поведение. Именно этот образ подводит читателя к интерпретации героев, исходящей из штампов и клише сентименталистского дискурса. Однако в контексте повести пародийный прием «ложных аллюзий» трансформируется и приобретает, в конечном счете, новое звучание. Именно с помощью данного приема Пушкин выстраивает новые типы реалистических характеров (Минский – не соблазнитель, Дуня – не «бедная Лиза»). Пародийность есть и в образе смотрителя, не способного отказаться от ограниченных стереотипов и увидеть в своей дочери самостоятельную женщину, имеющую право на личный выбор, а не «заблудшую овечку», требующую немедленного спасения. Однако данная пародия лишена всякого комического оттенка, она в тексте повести, во-первых, служит для раскрытия неразрешимого конфликта между Дуней/Минским и смотрителем, а во-вторых, является тем фактором, который обуславливает трагическую кончину героя.

     Пародийность  образа смотрителя прослеживается и  с точки зрения того дискурса, через  призму которого его пытается показать рассказчик. Смотритель в рассказе А.Г.Н. приобретает роль благочестивого «бедного отца», выступающего в сентиментальных повестях в образе резонера, «провозглашающего самоценность и неприкосновенность домашнего очага» [11, с.18].Но в образе Самсона Вырина эта «сентиментальная благочестивость» пародийно трансформируется, так как герой наделен и весьма отрицательными качествами. Так, например, станционного смотрителя изначально радует то, что господа засматриваются на Дуню: «Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать аль отужинать, а в самом деле, только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает». В этих словах за беспредельной гордостью и любовью к дочери чувствуется явное стремление к выгоде за ее счет. Кроме этого, сам же Вырин и отправляет дочь с гусаром: «Чего же ты боишься?...ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». В данной ситуации чувствуется явное стремление смотрителя угодить не столько дочери, сколько «его высокоблагородию».

     Вполне  реалистическая характеристика Вырина обнаруживается в эпизоде с деньгами, где от великодушного и любящего отца читатель ожидает непоколебимого бескорыстия. Пушкин же, трансформируя  обычную схему, дает ей новое реалистическое наполнение, которое основывается на естественной смене противоречивых чувств и побуждений [11, с. 20]: «Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти- и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и пошел... Отошед несколько шагов, он остановился, подумал...и воротился...но ассигнаций уже не было. «Слезы негодования» - это первичная реакция, а дилемма – взять или не взять – вторичная, первая проистекает спонтанно из оскорбленного отцовского сердца, другая – следствие недолгого раздумья, вызванного сознанием своей бедности. Созданный с помощью пародийных смещений и нарушений литературных трафаретов, образ Самсона Вырина приобретает, таким образом объективные реалистические черты.

Заключение

     "Повести  Ивана Петровича Белкина" до  сих пор остаются загадкой. Всегда  считаясь "простыми", они тем  не менее стали объектом непрекращающихся истолкований и приобрели репутацию загадочных. Одна из загадок "Повестей Белкина" состоит в том, что повествователь ускользает, непосредственно нигде не обнаруживает себя, а лишь изредка приоткрывается.

     Повести должны были убеждать в правдивости изображения русской жизни документальностью, ссылками на свидетелей и очевидцев, а главное самим повествованием, порученным Белкину. Проблема Белкина разделила исследователей на два лагеря: в одном художественная реальность Белкина отрицается, а в другом – признается. Иван Петрович Белкин, "автор" повестей, – это колебания между призраком и лицом; это литературная игра; это лицо и характер, однако не персонаж "во плоти" и не воплощенный рассказчик со своим словом и голосом.

     В цикле «Повестей Белкина» центр и вершина – «Станционный смотритель». В сущности, по сюжету своему, выразительности, сложной емкой теме и гениальной композиции, по самим характерам это уже маленький, сжатый роман, повлиявший на последующую русскую прозу. Люди здесь изображены простые, и сама их история была бы простой, если бы не вмешались в нее разные житейские обстоятельства. Знаменитые немецкие гравюры с историей блудного сына, оставившего старика-отца, промотавшего все деньги, бедствовавшего, вернувшегося домой и с радостью добрым отцом встреченного и прощенного, показывают, по какому направлению мог бы развиваться сюжет повести. Однако у действия имеется своя вполне реальная логика, противоречащая плоской житейской мудрости и библейскому нравоучению.

     Цель  данной курсовой работы достигнута, произведен анализ притчи о блудном сыне как в аспекте библейском, так и  в Пушкинской интерпретации. Характеры персонажей раскрыты и показаны в необратимой связи друг с другом.

                              Список использованной литературы

1. Пушкин  А.С. Собр. соч. в 10 т. Т.5. М., 1975.
2. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1880-1882.
3. Евангелие от Луки // Новый Завет. М., 1990. С. 85-86.
4. Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений. Л., 1989.
5. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. М., 1985. 559 с.
6. Берковский Н.Я. О «Повестях Белкина» // Берковский Н.Я. О русской литературе: Сб. ст. Л., 1985. С.7-111.
7. Благой Д.Д. Пушкин и русская литература XVIII века // Благой Д.Д. Литература и действительность: Вопросы теории и истории литературы. М., 1959. С. 201-300.
8. Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина. М., 1974.
9. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., 1941.
10. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 122-127, 128-137.
11. Гиппиус В.В. «Повести Белкина» // Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока. М.; Л., 1966. С. 7-45.
12. Гукасова А.Г. Болдинский период в творчестве А.С. Пушкина. М., 1973.
13. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1983.
14. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя. Пособие для учащихся. Л., 1983. С. 235.
15. Макогоненко Г.П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы: 1830-1833. Л., 1974.
16. Маркович В.М. «Повести Белкина» и литературный контекст // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1989. Т. 13. С. 63-87.
17. Петрунина Н.Н. Проза Пушкина: Пути эволюции. Л., 1987.
18. Хализев В.Е., Шешунова С.В. Цикл А.С. Пушкина «Повести Белкина». М.,1989.
19. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении «Повести Белкина». Изд. СПб ун-та. 1996. 372 с.
20. http://feb-web.ru/