Тема блудного сына в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель»

     Далее патетический тон А.Г.Н. несколько  снижается до уровня довольно трезвого описания, заключения становятся более  дифференцированными: «покамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые,...скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые».

     Таким образом, первая часть пролога состоит из чувствительного, эмоционального сетования на судьбу «несчастных мучеников» со стороны сентиментального рассказчика А.Г.Н., а также из менее патетической характеристики, выдержанной в том же тоне сентименталистского дискурса.

     Вторая  часть начинается с предложения, указывающего на время и место действия: «В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию…». Далее А.Г.Н. вспоминает, как плохо с ним, молодым человеком «в мелком чине», обращались станционные смотрители: «...смотрители со мною не церемонились и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву.» Точно так же он возмущается поведением слуги у губернатора, когда тот его «обносил блюдом …на обеде.». В итоге, вторая часть пролога, по сути, опровергает первую, как бы бросая тень сомнения на сочувствие и гуманность рассказчика, так как в пережитой А.Г.Н. реальности смотрители почтовых станций обнаруживают как раз те свойства, о которых говорит клеветническая молва («не церемонятся», плохо обходятся с людьми низких чинов). Именно поэтому рассказчик некогда «негодовал на низость и малодушие» смотрителя. Вследствие этого гуманность и чувствительность оборачиваются возмущением рассказчика, тем самым, разоблачая его сентиментальную «маску». В последних четырех предложениях пролога содержится нескрываемая ирония повествователя по поводу вынужденного признания существующего порядка вещей: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! И слуги с кого бы начинали кушанье подавать…?» Таким образом, личность А.Г.Н., представленная в двучастном прологе, проявляет себя в двух амплуа, первое из которых имитирует образ чувствительного рассказчика сентиментальных повестей, а второе служит опровержению первого. Ввиду такой структурной противоречивости А.Г.Н изначально приобретает пародийные черты.       

     Далее следует рассказ о первой встрече  рассказчика со смотрителем и  его дочкой Дуней. А.Г.Н. знакомится со смотрителем Самсоном Выриным, еще крепким вдовцом и его привлекательной дочерью, которая, с одной стороны, как «с видом довольного самлюбия» замечает отец, - «такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать», с другой же – и это замечает и сам рассказчик – «безо всякой робости, как девушка, видевшая свет», умеет обращаться с проезжими, даже позволяет рассказчику поцеловать себя в сенях.

     В описании первой встречи существенно  важным является: первое – это мотив  вдовства отца, а второе – наличие  картинок на стенах «обители» смотрителя, изображающих историю блудного сына. Вначале обратимся к первому – мотиву вдовства и дочери, растущей без материнского глаза. Данный мотив появился у Пушкина, по замечанию Петруниной, в «Арапе Петра Великого» для оправдания сердечного своеволия боярыни Ржевской. Затем этот мотив был использован незавершенной повестью «Гости съезжались на дачу» и опять как мотивировка открытого и порывистого характера героини. Болдинской осенью 1830 г. этот же мотив по-разному отозвался и в «Гробовщике» (где к заботам, налагаемым на Адрияна Прохорова его ремеслом, добавляется необходимость «журить своих дочерей»), и в «Станционном смотрителе», и в написанной за ним «Барышне-крестьянке» (тайну утренних прогулок Лизы Муромской, характер ее «шалостей» труднее было бы реалистически мотивировать, будь жива Лизина мать) [20].

     В ситуации «Смотрителя» мотив вдовства Вырина обретает особую значимость. Для  отца «разумная» и «проворная» красавица-дочь – и гордость, и помощница в нелегкой его судьбе, а также - живая память о «покойнице-матери». Он перед собой и людьми облечен сугубой ответственностью за ее судьбу. Для Дуни любовь отца и ее собственные заботы о нем – залог особой душевной привязанности к нему. Отсутствие матери у девочки, растущей среди соблазнов, оборачивается и ранним кокетством, и поцелуями в сенях, и порывами неопытной души, определившими ее земной путь.

     Второе, что привлекает внимание, – это  картинки, по замечанию А.Г.Н., украшавшие «смиренную, но опрятную обитель» Самсона Вырина. Столь подробное описание картинок рассказчиком дало повод многим исследователям рассматривать изображенную на них историю блудного сына в соответствии с будущей историей Дуни. Так, М.О. Гершензон считает, что четырем описанным в повести «картинкам» из притчи о блудном сыне соответствуют четыре картины истории Дуни. Но «картинки», по мнению исследователя, - это «благочестивый обман», «опошленная людьми евангельская притча», «ходячая мысль» «в немецко-филистерском виде». Повесть же им «противопоставляет живую правду»: вопреки предсказаниям «картинок» Дуня нашла на пути блудного сына свое счастье [10, с. 122-127].

     Дальнейший  шаг в осмыслении сюжетной функции  «картинок» сделал Берковский. Евангельскую историю о блудном сыне он определил как «вечное», «стоящее над веками», на «картинках» же она предстает в филистерском, «немецком варианте». «Собственный вариант Пушкина, с новыми условиями, национальными и социальными» полемичен и по отношению к притче, и по отношению к «картинкам». История Дуни «идет в сторону притчи, не сливаясь с ним». «Типовой истине» Пушкин противопоставляет растворившийся в ней и поглощенный ею «особый случай». «Пушкин восстанавливает индивидуальную историю и так ставит непререкаемость притчи под сомнение» [6, с.77].

     Моя точка зрения близка к мнению Петруниной, считающей, что Пушкин спорит не с филистерским толкованием притчи, а с архетипическим, закрепленным литературной и изобразительной традицией представлением, согласно которому событие библейского рассказа – «воспитание юношей жизнью» - осуществляется в «неподвижном мире, среди застывших контрастов (добрый старик отец – ложные друзья и блудницы) где, кроме самого юноши, ничего не меняется. В «Смотрителе» же повествование, не выпуская из поля зрения дочь, следит в первую очередь за теми переменами, которые произошли за время ее отсутствия с отцом» [20]. Таким образом, история блудного сына, изображенная на картинках, на мой взгляд, прежде всего связана с образом Самсона Вырина, нежели с историей Дуни. Однако к этому еще вернемся.

     Вторая  встреча А.Г.Н. со смотрителем происходит через несколько лет, когда обстоятельства вновь приводят рассказчика на ту же самую почтовую станцию. Смотритель заметно состарился («...но как он постарел!... я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно не бритого лица, на сгорбленную спину...»). Бальзамины на окнах, которые бросились в глаза рассказчику в первый приезд, исчезли, «все кругом показывало ветхость и небрежение». Разговорившись от рома, смотритель рассказывает грустную историю о несчастье Дуни, историю, которая рассказчика «сильно...заняла и тронула».

     Молодой офицер, на которого Дуня произвела  такое же умиротворяющее впечатление, как и на других несдержанных проезжих, притворился больным, чтобы несколько  дней провести в доме смотрителя рядом  с Дуней, а затем тайком от отца увез ее в Петербург. Едва оправившись от горячки, старик пешком отправился за своей дочерью. Однако все его попытки вернуть «заблудшую овечку» не увенчались успехом. Минский – обольститель Дуни, дважды выставил его за дверь.

     Сама  история, рассказанная Выриным, но переданная рассказчиком А.Г.Н., содержит литературные аллюзии, прежде всего связанные с сентименталистским сюжетом-клише об обольщении бедной девушки злодеем-соблазнителем из высшего общества. Первым претекстом со сходным сюжетом в русской литературе, безусловно, является повесть Карамзина «Бедная Лиза». Страх Вырина за свою дочь, которую он дважды называет «бедной», подталкивает к «идентификации» «бедной Дуни» с «бедной Лизой» [10, с.112]. Но когда сентиментальный рассказчик восклицает: «Бедный смотритель!», он намечает другой ход развития сюжета, при котором трагическим героем оказывается не Дуня, а ее отец.

     Такая эквивалентность фигур («бедная  Лиза» - «бедный смотритель») подчеркивается некоторыми соответствиями между двумя  сюжетами. У Карамзина Лиза случайно видит своего возлюбленного (о котором думает, что он на войне) в Москве, проезжающего мимо в карете. Лиза направляется за ним в роскошный дом, где между Лизой и Эрастом происходит краткий диалог: Эраст заявляет, что карточные долги заставили его жениться на богатой вдове, и отсылает Лизу домой, сунув ей сто рублей. Подавленная горем девушка бросается в пруд, но перед этим благоразумно передает деньги матери. У Пушкина наблюдается аналогичное событие, однако с некоторыми изменениями временной последовательности. Сопоставим эпизоды свиданий. У Карамзина Эраст оказывается перед лицом разыскавшей его возлюбленной: «Он побледнел – потом, не отвечая ни слова на ее восклицания, взял ее за руку, привел в свой кабинет, запер дверь и сказал ей...».

     Сходным образом реагирует и Минский, когда узнает в стоящем в дверях старике отца Дуни: «Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь». В конце сцены разговора между Минским и Самсоном Выриным снова появляется аллюзия на Карамзина. Подобно Эрасту, вложившему в карман своей несчастной подруге сто рублей, Минский засовывает «за рукав» не менее несчастному отцу «что-то», что, в конечном счете, оказывается пяти- и десятирублевыми ассигнациями. Думается, что в данном случае в пушкинском тексте использован прием скрытого пародийного «травестирования» ролей, при котором сентиментальное амплуа «бедной Лизы» передано не «бедной Дуне», а «бедному смотрителю». Кроме этого, наблюдаются и другие пародийные несоответствия с сентименталистским трафаретом. Минский – явно претендующий на роль злодея-соблазнителя, укравшего «бедную овечку» - в конечном счете, не является таковым. Отклонение от литературной роли соблазнителя, холодного и корыстного, намечается в следующем: Минский человечен и душевно ограничен одновременно. Человечность его проявляется в том, что герой верен своему чувству к Дуне и честному слову, данному смотрителю («она будет счастлива»). Минскому не чужды и порывы совести. «...виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения», - говорит он Вырину «в крайнем замешательстве». Ограниченность же его исходит из объективных обстоятельств – сословно-иерархических представлений, которые имеют над ним безусловную и полную власть. Когда Вырин проявляет настойчивость в намерении вернуть дочь, Минский, забыв о своей вине перед ним, в гневе кричит: «Пошел вон!» - и выталкивает смотрителя за дверь. При всей честности и совестливости, молодому офицеру не дано разглядеть в смотрителе отца любимой женщины и, что не менее важно, человека с оскорбленным достоинством. Минский, по мнению Хализева и Шешуновой, по привычке продолжает смотреть «на мелкого чиновника сверху вниз» [18, с.17].

     Дуня  же, выступающая в глазах смотрителя в роли «заблудшей овечки», не является подобно «бедной Лизе» невинной деревенской красавицей. Изначально в субъективном восприятии рассказчика Дуня предстает «кокеткой» и ведет себя «как девушка, видевшая свет». Одним из самых явных отклонений от сентименталистской схемы является петербургская сцена, когда отец застает свою дочь с Минским: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Дуня сидит на ручке кресел, а это означает, что она находится выше Минского, на которого смотрит сверху вниз. «Сверкающие пальцы» (очевидно, унизанные бриллиантами) и жест, говорящие о счастливой любви и богатстве, дают окончательно понять, что Дуня не может считаться беззащитной жертвой соблазнения. Думается, что данная сцена скорее позволяет считать Минского жертвой кокетства со стороны знающей, чего она хочет, красивой женщины, которая уже в доме смотрителя научилась обхождению с мужчинами. Таким образом, и поза, и жесты Дуни явно опровергают то амплуа, которое ассоциативно появляется в сознании читателя. В связи с тем, что нет ни героя-соблазнителя, ни его жертвы, устраняется и сама аллюзия на сентиментальный сюжет обольщения. Показано простое чувство взаимного увлечения и любви, отнюдь не исключительное, а обыкновенное, типическое, без подробного описания глубины чувства (как это было в сентиментальных повестях). Таким образом, возникающие в сознании читателя ложные аллюзии и ассоциации пародийно переосмысляясь в тексте повести, приобретают новое звучание. По замечанию Гиппиуса, Пушкин смело «ломает» шаблоны характеров и ситуаций, «освежая», казалось бы, избитую тему и «насыщая» ее новым содержанием [11, с.19]. Нам же думается, что Пушкин ничего «не ломает», а пародийно переосмысляет старые клише, наполняя их реалистическим смыслом.

     Перед нами, таким образом, оказывается не литературные картины с их стереотипной схематичностью, а «живая действительность», которая выглядит намного богаче и сложнее.

     Теперь  мы вплотную подошли к образу главного героя повести – Самсону Вырину, так как именно на нем сосредотачивается  внимание автора. Кто же такой Вырин? И почему история, рассказанная его  устами, ассоциативно вызывает в сознании читателя сентименталистские клише и штампы? Во-первых следует отметить, что Вырин - герой вполне обыденного сознания, в тексте повести совершенно отсутствуют намеки на его знание какой-либо литературы вообще. История, рассказанная смотрителем, передана устами А.Г.Н., который и придает рассказу сентиментальный колорит, используя при этом явные карамзинизмы («любезные читатели», «любезный постоялец», «печальное предчувствие», «бедный отец», «бедный смотритель»), соответственно, у читателя возникают ложные литературные ассоциации, которые пародийно обыгрываются в тексте, в конечном счете превращаясь из литературных (сентименталистских) в реалистические.