Преступление и наказание Достоевского

Христос, по Евангелию, спас блудницу от ханжей, собиравшихся побить ее камнями. Достоевский, несомненно, помнил об отношении Христа к евангельской проститутке, когда создавал образ Сони. Но евангельская блудница, прозрев, оставила свое грешное ремесло и стала святой, Соня же всегда была зрячей, но она не могла перестать «грешить», не могла не вступить на свой путь – единственно возможный для нее способ спасать от голодной смерти маленьких Мармеладовых.

Достоевский сам не приравнивает Соню к Раскольникову. Он ставит их в противоречивое отношение сочувствия, любви и борьбы, которая, по его замыслу, должна закончиться утверждением правоты Сони, победой Сони. Слово «понапрасну» принадлежит не Достоевскому, а Раскольникову. Оно произнесено последним, чтобы переубедить Соню, чтобы перевести ее на свой путь. Оно не соответствует самосознанию Сони, которая, с точки зрения Раскольникова, «не раскрыла глаза» ни на свое положение, ни на результаты своего подвижничества.

Таким образом, мы видим, что образ Сони Мармеладовой может быть рассмотрен как религиозно-мифологический образ, связанный с Марией Магдалиной. Но на этом значение этого образа в романе не исчерпывается: она также может быть соотнесена и с образом Богородицы. Подготовление к тому, чтобы образ был увиден героем и читателем, начинается исподволь, но откровенно и явно – с того момента, где описывается взгляд каторжников на Соню. Для Раскольникова их отношение к ней непонятно и обескураживающе: "Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Раз только, на Рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, – все снимали шапки, все кланялись: "Матушка Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!" – говорили эти грубые клейменые каторжники этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали за что похвалить. К ней даже ходили лечиться" (6; 419).

Прочитав этот отрывок, невозможно не заметить, что каторжники воспринимают Соню как образ Богородицы, что особенно ясно из второй его части. То, что описывается в первой части, при невнимательном чтении может быть понято как становление взаимоотношений каторжников и Сони. Но дело, очевидно, обстоит не так, ибо с одной стороны отношение устанавливается до всяких отношений: арестанты сразу "так полюбили Соню". Они сразу ее увидели – и динамика описания свидетельствует лишь о том, что Соня становится покровительницей и помощницей, утешительницей и заступницей всего острога, принявшего ее в таковом качестве еще до всяких внешних его проявлений.

Вторая же часть даже лексическими нюансами авторской речи указывает на то, что происходит нечто совсем особенное. Эта часть начинается с удивительной фразы: "И когда она являлась..." Приветствие каторжников вполне соответствует "явлению": "Все снимали шапки, все кланялись...". Называют они ее "матушкой", "матерью", любят, когда она им улыбается – род благословения. Ну и – конец венчает дело – явленный образ Богоматери оказывается чудотворным: "К ней даже ходили лечиться".

Таким образом, Соня не нуждается ни в каких промежуточных звеньях, она непосредственно осуществляет свои нравственные и социальные цели. Соня, вечная Сонечка знаменует не только страдательное начало жертвенности, но и активное начало практической любви – к погибающим, к близким, к себе подобным. Соня жертвует собой не ради сладости жертвы, не ради благости страдания, даже не для загробного блаженства своей души, а для того, чтобы избавить от роли жертвы родных, близких, оскорбленных, обездоленных и угнетенных. Подосновой жертвенности Сони оказывается начало бескорыстной преданности, социальной солидарности, человеческой взаимопомощи, человеколюбивой активности.

Однако и сама Соня не бесплотный дух, а человек, женщина, и между нею и Раскольниковым возникают особые отношения взаимной симпатии и взаимного сближения, придающие особую личную окраску ее тяге к Раскольникову и ее нелегкой борьбе за душу Раскольникова.

1.2 Образ Разумихина

Безусловно, одним из главных положительных образов в романе после Сони Мармеладовой является Разумихин, выступающий нередко в качестве рупора «почвеннических» взглядов самого Ф.М. Достоевского.

В черновых записях к роману Достоевский в одном месте написал «Рахметов» вместо «Разумихин». Это – описка, однако описка не случайная. Создавая образ Разумихина, Достоевский помнил о Рахметове из «Что делать?» Чернышевского. По авторскому замыслу Разумихин должен был явиться тем спасительным героем, каким в «Что делать?» выступает Рахметов. Разумихин, как и Рахметов, тип современного русского «богатыря», что-то вроде нереволюционного Никитушки Ломова. Рахметов останавливает понесшую лошадь, ухватившись за заднюю ось шарабана, Разумихин валит с одного удара полицейского-исполина: «Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков 12 росту». Чернышевский прибегает к гиперболическим описаниям, Достоевский, художественный почерк которого исключал количественное преувеличение, вводит Разумихина в круг нормальных по внешности персонажей. Но в набросках к его портрету сильно чувствуются приметы, подобранные у Чернышевского. Разумихин, как и Рахметов, – оба студенты. «Разумихин был все тот же: добрый, высокий... иногда буянил и слыл за силача... Разумихин был еще тем замечателен, что мог неизвестно поскольку времени совсем не есть и терпеть необыкновенный холод как ни в чем не бывало. Однажды он целую зиму совсем не топил свою комнату и говорил, что так даже лучше спится».

У Чернышевского Рахметов выходец из родовитой и богатой среды, он приучает себя к терпению, готовясь к нелегким условиям революционного подполья. Разумихин беден, он содержал себя сам, перебиваясь случайными заработками. Рахметов ограничивает свои потребности и даже мучает себя из эксперимента, Разумихин – по нужде. Но вынослив он не менее, чем специально тренировавший себя персонаж Чернышевского. В окончательном тексте это звучит так: «Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод».

Достоевский обладал необыкновенным даром трансформировать чужое в свое, большей частью в полемических целях, придавая «чужому» иное значение, чем то, которое находил в нем первоавтор. Достоевский ассимилировал чужое с собственным опытом, со своими собственными наблюдениями и находками. Для обрисовки буянства, пьянства, недисциплинированности, разбросанной вольности и несколько разрушительной распущенности Разумихина Достоевский, быть может, использовал черты и Аполлона Григорьева, его соратника по журналам «Время» и «Эпоха», одного из лидеров основанного Достоевским «почвенничества». Разумихин мог «пить до бесконечности, но мог и совсем не пить», мог проказить «даже непозволительно, но мог и совсем не проказить», «иногда буянил», – повторяет Достоевский.

Черты эти не противоречили психологической природе Рахметова, они были заложены и в натуре последнего, но герой «Что делать?» взял их под контроль и подавил во имя наложенной на себя революционной схимы.

Но вот тут-то и начинается полемическая противоположность Разумихина Рахметову. Разумихин враг всякой теории, и тем более теории исключительной, всепоглощающей и всеподавляющей. Рахметов ходит только в те круги, которые нужны ему для дела, он сходится только с теми людьми, которые разделяют его принципы Разумихин ходит в заведение к Лавизе, легко заводит романы, быстро сближается с самым разношерстным людом, с простонародьем, с полицейскими чиновниками. Человеку он придает значение большее, чем его принципам.

Он против доктринерства, против «теоретиков», в том самом смысле, в каком был против и сам Достоевский, автор статьи «Два лагеря теоретиков».

Может показаться, что Разумихин прагматик. На самом деле это не так. Его отрицание теории в свою очередь опирается на теорию – теорию «почвенничества», проповедовавшегося журналами Достоевского. Обстоятельство это привносит в образ Разумихина элемент схемы, что не может быть сглажено даже исключительным мастерством Достоевского.

Идеологическая позиция и идеологические взгляды Разумихина вполне «почвеннические». Он критически относится к дореформенным порядкам, к дореформенной юриспруденции, Лужин и Лужины внушают ему отвращение. Он за версту чувствует людоедский запах, исходящий от их «убеждений». В общественном подъеме шестидесятых годов Разумихин занимает особое место. Он мнит себя вне направлений, западнических и славянофильских, он хочет стать над всеми существующими лагерями.

Ни одна разновидность революционно-демократических взглядов его не устраивает: «...мне вся эта болтовня-себятешение, – говорит он, – все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и все то же да все то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят... видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили».

Однако Разумихин вовсе не отходит в сторону. Он хочет объединить все лучшее и всех лучших в разошедшихся крыльях русской общественности на одной и притом своей платформе. Он любит новую молодежь, он сам к ней ходит и собирает ее у себя, «все здешних и все почти новых» людей. Но революционно-демократические и в особенности социалистические взгляды молодежи он критикует так, как их критиковали во «Времени» и «Эпохе».

Разумихин на все лады повторяет «почвеннический» тезис о «лакействе» мысли революционной демократии и русских утопических социалистов, тезис, усердно формулировавшийся даже в каждом ежегодном объявлении о подписке на журналы Достоевского. «На чужих помочах ходят, – говорит Разумихин, – жеваное едят!» «Дураки! перевод с иностранного».

Разумихин не видит различий в материализме, он, как и подпольный человек, убежден, что для материалистов, всех материалистов, вселенная и общество – это единая, неумолимая, слепая вычислительная машина, в которой все предопределено, в которой нет никаких случайностей, в которой колокольня Ивана Великого и белобрысые ресницы Порфирия связаны фатальной, однозначно направленной и необратимой связью. Если б кому-либо удалось остановить эту машину и запустить ее наново, полагает он, она все равно породила бы вновь Ивана Великого и через посредство Ивана Великого и ресницы Порфирия.

Разумихин проповедует примат жизни над теорией, он считает, что материалисты и утописты убивают жизнь, умерщвляют человеческую душу, но ведь и Чернышевский понимал значение живой жизни, он ввел понятие жизни в эстетику, он определил прекрасное как жизнь, он первый «угадал» Льва Толстого, он умел смотреть истине в лицо, он лучше других своих современников разбирался в противоречиях народной, крестьянской «души».

Разумихин по-своему «широкий человек». Он мог удариться в разрушительный запой, мог превратиться и в своеобразного Обломова. В романе он выступает еще как человек неустановившийся, но привлекательный. Он беспорядочен, пьет, ходит в подозрительные заведения, заводит дружбу с полицейскими чиновниками, устраивает студенческие вечеринки, спорит до хрипоты о высоких материях, находит верный тон с самыми различными людьми – и с кухаркой, и с Порфирием, и с Лужиным. Он наивен и умен, он не поверил в виновность Миколки, объяснил загадку оброненных сережек, он ухватил главное в теории Раскольникова. Разумихин хлопотун, он и практически добр. Он умело ухаживает за больным Раскольниковым, приводит к нему доктора, покупает ему приличную, и по средствам, одежду, заботится о заброшенных в номерах Бакалеева его матери и сестре. Разумихин верный друг. «Кликни меня, и я приду», – говорит он Раскольникову и придет и, собственно говоря, уже и пришел. Раскольников поручает Разумихину Дуню, в Дуню он влюбляется, несколько наивно, со всем пылом и восторгом первой любви или по крайней мере так, как традиционно изображается первая любовь.

Разумихин умеет и за себя постоять и близких себе защитить. В его «богатырстве» есть идея, смысл которой: не надо искать общих решений, надо оказывать помощь отдельным людям, терпящим бедствие в житейском океане.

Философия малых дел Разумихина противопоставлена философии Одного Дела Раскольникова. Мало того, она бьет дальше, в ней чувствуется и полемика с «особенным» делом Рахметова. Разумихин – русский богатырь, «снизошедший до мальчика», тратящий свои исполинские силы для поддержки ближнего своего, погибающего в поле его зрения, протягивающий руку беззаветной помощи Дуне, Пульхерии Александровне, трогательно заботящийся о Раскольникове, даже тогда, когда узнал, что последний – убийца. Разумихин смотрит в душу каждого отдельного человека, он видит, что Лужин безнадежен, но что такого убийцу, как Раскольников, можно «рестаурировать» и ввести снова в круг человеческого братства, разорванный по заблуждению.

Разумихин помогает ближним своим по натуре, без религиозных мотивировок, вне рамок ханжеской морали. Разумихин – восторженный малый, друг и влюбленный, и он делает все, что нужно, чтобы помочь другу и будущей своей жене. Самоотверженность во имя счастья близкого человека легко уживается со стремлением к личному счастью. Личное благополучие не может быть абстрактным, внесоциальным. Человек не может жить вне общества, и свитое им гнездо, выбранная им деятельность неизбежно носят на себе социальное клеймо, свидетельствуют о согласии с общественным укладом или протестом против него.