Биография Маяковского

Однажды утром  я встретил Владимира Владимировича  в книжном магазине "Бакинский  рабочий". Он досадовал, что в магазине не оказалось его книг и что  очень мало книг советских поэтов. Попросил позвать директора магазина. Потом обратил внимание на то, что почти нет книг по истории и географии Азербайджана, путеводителей по Баку, книг о революционном прошлом города.

Меня всегда удивляла и восхищала живая заинтересованность Маяковского в самых различных  областях культуры, цепкость его памяти, его наблюдательность. Рассказывая о своих поездках по странам Европы и Америки, он не только знакомил с десятками интереснейших поэтов, художников, актеров, энтузиастов своего дела, но и входил в мельчайшие вопросы книгоиздательского и книготоргового дела, в вопросы техники театра и кино, организации выставок, праздничных зрелищ, в споры о планировке современных города, в проблемы транспорта и влияния скоростей будущего на психику человека.

В Баку помнили  и любили Есенина, особенно студенческая молодежь. Маяковский всегда читал "Сергею Есенину", и ему удавалось убедить аудиторию в справедливости, в правильности своего отношения к смерти поэта.

Впрочем, уже  в 1926 году иногда чувствовалась безмерная  усталость Владимира Владимировича. Он сам признавался, что не умеет отдыхать. Во время выступления перед отъездом в Тифлис (это было в Бакинском рабочем театре) он томился, не скрывая своего раздражения и недовольства слушателями, хотя видимых причин как будто бы и не было. В последующие годы, слушая Маяковского в Ленинградском Доме печати, в зале Академической капеллы, в Педагогическом институте имени Герцена и в других аудиториях, я все чаще замечал, как прорывались нотки усталости и затаенной боли. Эта затуманенность не обнаруживалась пир чтении поэмы "Хорошо!", но когда большой, мужественный человек с добрыми глазами читал "Мелкую философию на глубоких местах" или "Разговор на одесском рейде десантных судов...", щемящая тревога подступала к сердцу. Это чувство овладело всеми, кто любил Маяковского, когда роковой весной 1930 года стало известно вступление к поэме "Во весь голос" и его предсмертные стихи, когда на весь мир вырвалась песня, которой нельзя было наступить на горло.

14 апреля  я работал в квартире у известного  историка и пушкиниста Павла  Елисеевича Щеголева. Готовилось новое полное собрание сочинений Пушкина, выходившее в виде приложения к журналу "Красная нива". Коло 12 часов дня из Москвы позвонил И.С. Зильберщтейн и сообщил о том, что в этот день утром в 10 часов 15 минут Владимир Владимирович Маяковский застрелился в своей рабочей комнате на Лубянском проезде. Через два-три часа об этой беде знал уже весь Ленинград, а на другой день вся Советская страна. Этому трудно было поверить, но мне вспомнились слова поэта из пролога к поэме "Флейта-позвоночник" (1915): "Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце".

И еще почему-то вспомнился конец любимого героя  Маяковского Мартина Идена, который  не смог преодолеть искушения погрузиться  в глубины неведомого ему океана.  

Владимир  Ефимов

«Мои встречи с Маяковским»

В 1930 году я  жил в подмосковном рабочем поселке  Балашиха, центром которого была большая  бумаго-прядильна фабрика, на которой  работала моя мама.

Мне только что исполнилось 18 лет. Я был комсомольцем, работал учителем школы для взрослых (как тогда называли, «ликбеза») в селе Б. Пахра и пионервожатым в Балашихе. Балашиха находится в 25-ти километрах от Москвы, ехать поездом до Москвы — примерно час. Каждая поездка в Москву для меня была праздником. Я был увлечен литературой и старался не пропустить не одного вечера поэзии или диспута на литературные темы.

Такого рода вечера тогда проводились в лекционных залах и аудиториях Политехнического музея, Дома печати, Московского университета, в ДК профсоюзов...

Наибольшей  популярностью у молодежи того времени пользовались вечера Владимира Владимировича Маяковского, и поэтов Александра Безыменского, Иосифа Уткина, Александра Жарова, Михаила Светлова, Николая Дементьева, Семена Кирсанова, Николая Асеева, Эдуарда Багрицкого, Ильи Сельвинского.

Преподавателем русской литературы у нас в 7-м классе Балашинской школы был С.Ф. Корольков — ярый поклонник С. Есенина и столь же ярый противник Маяковского.

Однако человек, видимо, так устроен, что чем больше кого-то ругают, тем больший интерес  он вызывает. Я очень захотел увидать и послушать этого, не раз охаянного моим учителем, Маяковского.

Попасть на вечер Маяковского было довольно трудно. Несмотря на большую вместимость  лекционных аудиторий Политехнического музея, билеты расхватывались задолго  до назначенного дня. Мне помог случай. Дело в том, что, учась еще в седьмом классе, я поступил на курсы Московского Общества Друзей Радио, занятия которых происходили в здании того же Политехнического музея. В дни, когда большая и малая аудитории были заняты литературными вечерами или диспутами, нас выпускали после занятий через черный ход. Для того, чтобы попасть в общее фойе, достаточно было выйти из аудитории во время занятий и не вернуться. Вот такая детская хитрость и помогла мне в феврале 1926 года впервые попасть на выступление Маяковского в большой аудитории Политехнического музея.

Его образ, фигура, манера говорить и держаться  перед большой аудиторией, его  мощный голос, умение ответить, а если нужно высмеять своего противника, ясное понимание идеи, целеустремленность, и наконец, его стихи в неповторимом исполнении самого автора, — все это покорило меня навсегда.

Маяковский  в 1926 году запомнился высоким, ладно  скроенным. Круглая стриженная голова, карие глаза... Он обладал умением  сразу располагать к себе людей. Однако очень быстро из внимательного и мягкого превращался в грозного и даже грубого.

Однако он не всегда был таким. Видал я его  и тяжело подавленным, ушедшим в  себя, замкнувшимся.

В 1929 году мой  знакомый, научный сотрудник Литературного  музея А.Г. Бромберг, участвовал в организации выставки «20 лет работы Маяковского». Как-то раз я выразил интерес к этой выставке и рассказал ему, что являюсь поклонником творчества Маяковского, бываю на его вечерах.

Арсений Григорьевич  предложил мне посетить выставку и принять участие в ее создании. Она, мол, делается руками молодежи, любящей Маяковского, и мое участие будет полезно как для общего дела, так и для меня самого.

Я с большим  удовольствием принял предложение. И попал в число устроителей  выставки. Однажды Арсений Григорьевич познакомил меня с Маяковским. Он уже успел рассказать поэту о пионерах, которым я читал стихи Маяковского. Маяковский поинтересовался, как происходят наши беседы. Под конец спросил, не пишу ли я стихи. Я очень смутился, но признался, что пишу. И, поборов свою робость, прочитал свое стихотворение. Маяковский слушал очень внимательно и сказал:

• Плохо, конечно.

И, улыбнувшись, добавил:

• - Но хорошо, что не «под Маяковского».

Через несколько  дней, в конце января, я обратился  к Арсению Григорьевичу с просьбой разрешить привезти моих пионеров на выставку.

Этот хмурый и морозный февральский день 1930 года запомнился мне навсегда. Перед поездкой мы все очень волновались. Долго  спорили, что надеть, и решили ехать  в пионерских формах с красными галстуками. Я оделся в комсомольскую форму того времени, так называемый «юнг-штурм», и повязал пионерский галстук.

1 февраля  1930 года мела метель. Поезд, в  котором мы ехали из Балашихи, остановился, не доезжая Ново-Гиреева,  пути были занесены. Но мы не  сдались и пошли в Москву пешком. На выставку прибыли поздно. Заглянув в конференц-зал, огорчились. Все места были заняты, люди стояли в проходах, сидели на подоконниках. Несмотря на мороз, окна были открыты. За окнами собралось множество желающих услышать Маяковского. Я нашел Арсения Григорьевича, рассказал о наших приключениях и попросил его найти выход из положения.

Он взял меня за руку, и мы с трудом протолкались к Маяковскому. Арсений Григорьевич  обратился к Маяковскому с  просьбой о помощи. Не прошло и 15 минут, как какие-то молодые люди принесли стулья и поставили их впереди первого ряда. На них мы и уселись.

То, что называлось конференц-залом, представляло собой  небольшое помещение с подмостками, на которых стоял стол, накрытый красной тканью, два стула, а на столе — графин с водой и стакан.

На этой маленькой, с низким потолком, сцене  Маяковский выглядел великаном, попавшим в страну лилипутов. Осмотрев внимательным взглядом зал, не обошел вниманием и  нас, сидевших вплотную к подмосткам. Он улыбнулся и после паузы начал говорить с необычным для него усилием. Мы еще приходили в себя после столь трудного пути. И вдруг, как бы стряхнув с себя сердечную тяжесть, он громким, бархатным баском объявил:

• Давайте я лучше прочту свои стихи.

Это предложение  было встречено дружными аплодисментами.

• - Я прочту вам вступление в новую мою поэму:
• «Уважаемые товарищи потомки!
• Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,
• Наших дней изучая потемки,
• Вы, возможно, вспомните и обо мне…»

Чтение длилось  несколько минут, но произвело такое впечатление, что зал замер и казалось, что пауза длится очень долго. Наконец зал как бы проснулся и разразился такими аплодисментами, что даже Маяковский сделал сначала гримасу удивления, а затем долго и безуспешно старался утихомирить публику.

После того, как зал успокоился, он читал стихи  разных лет.

Возврщались мы из Москвы поздно. Метель утихла, пути очистили, и мы благополучно доехали. Впечатление было столь велико, что  запомнилось на всю жизнь.

Выставку  посещало довольно мало народу. Это очень огорчало поэта. Маяковский считал, что причина тому — отсутствие рекламы. В самом деле, не одна газета ничего не написала о выставке. Популярная в Москве «Рабочая газета» отказалась поместить о ней статью.

Однажды, когда  мы с Арсением Григорьевичем вошли в один из залов выставки, Маяковский стоял, окруженный молодежью, и о чем-то оживленно рассказывал. Лицо поэта выражало миролюбие и удовлетворенность. Однако какая-то тень утомления и рассеянности бросались в глаза знающим его или видевшим неоднократно. Когда я вспоминаю эту встречу, у меня всегда стоит перед глазами известная фотография «Союзфото», где он снят именно таким, как я описал его выше. На фоне «Окон РОСТА» в окружении посетителей. На одной из фотографий запечатлены и мы с Арсением Григорьевичем.

Одет Маяковский был в темно-серый костюм с  накладными карманами, в клетчатом  вязаном жилете, в белой рубашке  и пестром (в косую полоску) галстуке. Его волосы небрежно свисали на лоб, придавая ему очень домашний вид.

Те, кто рисует его эдаким бойцовым петухом, готовым сцепиться с кем угодно и по какому угодно поводу — не только не правы, но и несправедливы. Я присутствовал на многих диспутах, докладах и выступлениях Маяковского, и могу с уверенностью сказать, что в «атаку» он бросался лишь тогда, когда его к этому вынуждали.

Завсегдатаи таких вечеров приходили в  надежде на возможный скандал  и нередко «подливали масло в  огонь» репликами, выкриками, свистом, топанием ногами и другими выходками, за которые сейчас бы наказали, как  за мелкое хулиганство. Однако это в то время считалось в порядке вещей, и борьбу с такого рода «слушателями» вели сам поэт и его публика. Уехал я из Москвы в тот вечер со смешанным чувством радости и неосознанной боли. Мне показалось, что это последняя встреча с поэтом, и я оказался почти прав. Видел я Маяковского живым еще только один раз, и то издалека.

Было это 16 марта 1930 года в театре им. Мейерхольда  на представлении его пьесы «Баня». Эту пьесу, несмотря на нападки критиков, которые пытались создать о ней  неблагоприятное мнение еще до постановки, публика приняла хорошо. Я подчеркиваю это слово потому, что считаю неприятие этой пьесы и даже демонстративный уход со спектакля некоторых зрителей закономерным. Так было со всеми его произведениями и в особенности с драматургией Маяковского. Одни их полностью принимали, а другие полностью отвергали. Одни бешено аплодировали, а другие свистели и выкрикивали чуть ли не ругательства.

Маяковского в тот вечер я видел в  фойе. Он очень нервничал, и его  папироса беспрерывно перемещалась из одного угла губ в другой. Кроме того, во время действия он сидел в первом ряду и очень внимательно прислушивался к реакции зрительного зала.

…О смерти Маяковского узнал я при следующих  обстоятельствах. 15 апреля 1930 года я  во второй раз пошел смотреть пьесу «Баня».

Перед началом  спектакля на авансцену вышел  седобородый человек маленького роста — начальник ГлавИскусства  Феликс Кон.

- Уважаемые  товарищи, — сказал оратор, —  горестное известие я принес  вам. Автор пьесы, которую вы  собрались посмотреть, Владимир Маяковский, вчера в 10 часов 15 минут утра застрелился. В своем рабочем кабинете в доме № 3 по Лубянскому проезду…

Дальше я  ничего не слышал и не видел. Перед  моим затуманенным взором стоял Маяковский и улыбался мне.

Меня не оставляла мысль, что если бы Феликс Кон, Начальник ГлавИскусства Наркомпроса, или его шеф А. В. Луначарский выступили бы с речью на вечере «20 лет работы Маяковского», если бы проявили к нему побольше тепла и внимания, то не было б необходимости выступать с траурной речью. Гроб с телом поэта был установлен в том самом зале, в котором менее двух месяцев назад состоялся вечер «20 лет работы Маяковского».