Автор: Пользователь скрыл имя, 20 Апреля 2012 в 00:26, биография
Родился в селе Багдади Кутаисской губернии. Отец — дворянин, служил лесничим, предки — из казаков Запорожской Сечи; мать из рода кубанских казаков. В 1902—1906 гг. Маяковский учился в Кутаисской гимназии, в июле 1906 г., после смерти отца, вместе с матерью и двумя сестрами переезжает в Москву, где поступает в IV класс 5-й классической гимназии (за неуплату денег за обучение был исключен из V класса в марте 1908 г.).
Как гласил один из заглавных титров, это была инсценировка романа Джека Лондона "Мартин Иден" "в понимании Маяковского". Сюжетно, особенно в первой части, картина была очень близка к роману, но вместе с тем Маяковский внес в сценарий много автобиографического. Исполняя главную роль поэта Ивана Нова, Маяковский играл самого себя, и грим подчеркивал его собственный, ему присущий облик.
Актерское дарование Маяковского было тогда же оценено в печати: в рецензии отмечалось, что Маяковский "произвел очень хорошее впечатление и обещает быть хорошим характерным киноактером" (Рампа и жизнь, № 23, 1918).
"Мартин Иден", вышедший отдельным изданием в 1909 году и переведенный на многие языки, как и "Овод" Войнич, был любимой книгой передовой молодежи 10-20-х годов XX века. А Маяковскому образ и характер Мартина Идена были особенно близки.
В заметке о фильме, написанной, по-видимому, Маяковским, в журнале "Мир экрана" (№ 3, май 1918) о содержании картины говорилось: "Когда гениальный человек, пройдя сквозь строй нужды и непризнания, добьется громкой славы — нас интересует каждый штрих, каждый анекдот его жизни. Мы забываем, что, выброшенный бурей борьбы на тихий берег благополучия, но только есть и отлеживается, как чудом спасшийся от кораблекрушения. Джек Лондон в романе "Мартин Иден" первый провел фигуру гениального писателя по всей его удивительной жизни. К сожалению, огромный и сильный Иден испорчен плаксивым концом. В своем киноромане "Не для денег родившийся" Маяковский дает Ивана Нова, это тот же Иден, только сумевший не быть сломленным под тяжестью хлынувшего золота".
Позже, в феврале 1926 года в Баку, я спросил у Владимира Владимировича, почему он остановил свой именно на "Мартине Идене", и добавил, что мне очень понравился и запомнился фильм "Не для денег родившийся". Маяковский оживился, сказал, что Джек Лондон один из его любимых писателей, что в характере и судьбе Мартина Идена он видит что-то общее с собой. Он был очень увлечен работой над сценарием. Этот замысел горячо поддержал Давид Бурлюк. Но снимали фильм в спешке, ранней весной, начали в марте, а в апреле уже работа была кончена. О владельцах кинофирмы "Нептун", супругах Антик, издателях известной серии "Универсальной библиотеки", вспоминал сочувственно, а вот режиссер Н.В. Туркин все делал по-своему, много в сценарии не понял, и картина получилась много хуже, чем могла бы получиться. Вспоминал отдельные случаи в кинопавильоне на Самарском переулке, как он ссорился с Туркиным, как А.В. Луначарский на одном из первых просмотров хвалил картину. Оказывается, эта картина шла в разных городах чуть ли не до 1924 года, а затем сошла с экранов.
Сейчас мы
располагаем несколькими
В начале фильма молодой журналист и непризнанный поэт Иван Нов спасает от хулиганов возвращающегося домой юношу из богатой семьи. Как и в романе Джека Лондона, благодарный юноша приглашает к себе смущенного силача и знакомит его с семьей. Иван Нов и сестра спасенного юноши производят друг на друга большое впечатление, но поэту все непонятно и чуждо в полном условностей буржуазной семье. Мне очень запомнилась сцена первого посещения богатого дома: Иван Нов сидит в кресле перед небольшим письменным столом, на столе книги и чугунная статуэтка кузнеца с наковальней, такого же неожиданного в этой обстановке, как и усевшийся в кресле гость. Эта статуэтка врезалась в память так отчетливо потому, что такая же массивная бронзовая фигурка стояла у нас дома в кабинете моего отца.
Имен брата и сестры, соответствующих Артуру и Руфи Джека Лондона, как будто в фильме не было. Роль сестры исполняла артистка Маргарита Кибальчич. Прямой пробор, гладко зачесанные волосы, темное строгое платье. Маяковский остановил свой выбор на этой актрисе.
Хороша была сцена званого обеда в богатом доме: чуть смущенный непривычным чинным ритуалом обеда, очень красивый Иван Нов — Маяковский сидит за столом между братом и сестрой. Много позднее я узнал, что для исполнения роли брата героини был приглашен Л.А. Гринкруг, который и привез Маяковского в фирму "Нептун". Фамилий исполнителей, кроме Маяковского, я не запомнил, просто не обратил на них тогда внимания. Привожу их по воспоминаниям Л.А. Гринкруга.
Запомнился эпизод в кафе футуристов: Иван Нов (Маяковский), Василий Каменский, Давид Бурлюк читают свои стихи. Здесь очень недоставало живого, звучащего слова, но кино было тогда немым, и только по жестам, по отчетливо ритмической артикуляции можно было догадаться, что поэты выступают со стихами. На эстраде стояла обыкновенная школьная черная доска, поэты писали на ней мелом строки из своих стихотворений, а Каменский просто во всю доску расписался: "Василий Каменский".
Едва ли не самое сильное впечатление на долгие годы оставил эпизод какого-то академического собрания пушкинистов. Выступает Иван Нов. В такт взмахов его рук покачивается на подставке гипсовый бюст Пушкина. Наконец бюст падает и рассыпается в мелкие куски. Иван Нов удаляется. Пушкинисты бросаются в погоню з бунтовщиком-оратором.
От выступления к выступлению, от скандала к скандалу Иван Нов идет к шумной славе, но конфликт его с любимой девушкой становится все глубже. В магазине наглядных пособий поэт зачем-то покупает смонтированный для учебных занятий скелет и устанавливает его в своей скромной комнате. Скелет служит вместо вешалки. На него надевается цилиндр, на костлявые плечи набрасывается черная крылатка. Пришедшая на свидание девушка смертельно пугалась этого скелета и, кажется, падала в обморок.
Финала картины я не запомнил. Уже со слов В.Б. Шкловского восстанавливаю: Иван Нов — признанный поэт, но он не нашел счастья, и любовь не согрела его. В его руках пистолет. Однако он не застрелился. Он надевает цилиндр на скелет и уходит то смерти, бездомный и свободны, по открывшейся перед ним дороге, "как Чаплин, который еще тогда не снимал таких лент".
2. Москва. 1921
В начале лета 1921 года я окончил 8-ю советскую школу II ступени в Новочеркасске и в двадцатых числах июля с командировкой Городского отдела народного образования отправился в теплушке товарно-пассажирского поезда в Москву поступать в Московский университет. Ездили тогда по командировке, билетов не покупали, поезда шли без определенного расписания, "по мере возможностей", подолгу останавливаясь чуть ли не на каждой станции. Я добирался до Москвы около двух недель и, когда приехал, прием на первый курс ФОНа, факультета общественных наук, был уже закончен. Так мне и не удалось попасть в Московский университет.
Целыми днями бродил я по Москве с ее многочисленными музеями, памятниками и книжными лавками, а по вечерам усердно посещал "кафе поэтов" и имажинистское "Стойло Пегаса", где меня ласково встретил С. Есенин, но Маяковского на всех этих литературных сборищах я не видел. Говорили, что днем он работает в РОСТА, заходит иногда в Государственное издательство, а потом уезжает на дачу в подмосковное Пушкино.
В Москве было еще голодновато, тесно, не убрано. Трамваи ходили переполненные, люди висели на подножках, машин было мало, автобусу и троллейбусы еще не курсировали по кривым и узким улицам и переулкам, вымощенным булыжником. На шумном Сухаревом рынке все еще высилась замшелая, петровских времен Сухарева башня, зеленый пояс Садового кольца опоясывал центр, по утрам и на закате в церквах и бесчисленных церквушках звонили колокола. Но в этой широко раскинувшейся патриархальной Москве, оклеенной плакатами, лозунгами, приказами, повсюду уже ощущалось новое, все более властно вторгавшееся в веками устоявшийся быт. Лунными августовскими вечерами, когда затихало уличное движение, студенческая молодежь, юноши и девушки, взяв друг друга за руки, шли широкими шеренгами прямо по мостовой, скандируя всем уже хорошо знакомый "Левый марш":
Эти стихи и "Наш марш" можно было слышать не только на Моховой, Остоженке и Пречистенке, но и на отдаленных, более глухих улицах, на Божедомке, в Марьиной роще, в Лефортове, у Соломенной сторожки, неподалеку от Петровско-Разумовской академии, уже переименованной в Тимирязевку. Молодежь всегда знала, где и когда выступает Маяковский, и всегда проникала в Большой зал Политехнического музея, в Дом печати или клуб Союза поэтов.
И вот однажды мне посчастливилось увидеть Маяковского. Не на экране, не на фотографии, не на киноплакате. Живого. Случилось это так. Как-то раз я зашел в мастерскую художника Евгения Александровича Львова. Он собирался к Маяковскому в РОСТА и предложил мне сопровождать его. Я с радостью согласился, и мы отправились на Сретенку, где неподалеку, в Милютинском переулке, находилось Российское телеграфное агентство, РОСТА. Впрочем, РОСТА говорилось по привычке. В начале 1921 года Художественный отдел РОСТА влился в Главполитпросвет. Мы поднялись на пятый этаж и вошли в большую комнату, в которой работал Маяковский.
Владимир Владимирович, с расстегнутым воротом, в белой рубашке и в летных серых брюках, лежал на огромном листе бумаги прямо на полу поперек всей комнаты. Два стола, заваленные бумагами и бланками с красками, стояли у приоткрытых окон. Около Маяковского на разостланном листе газеты кисти и несколько банок с краской.
На миг привстав на колени, Владимир Владимирович оторвался от работы: "Простите, очень спешу, надо сегодня же сдать". И он указал на лежащий под ним плакат, на котором только начал раскрашивать намеченные контуры фигуры. Плакат разоблачал происки Малой Антанты и призывал к бдительности: "Товарищи, подходите и гляньте! Мелочь объединяется в Малой Антанте".
Е.А. Львов представил меня, сказал, что я не попал в университет и теперь буду посещать лекции Валерия Брюсова в ЛИТО на Поварской, спросил что-то про Черемных и стал прощаться. Я собрался уходить вместе с Львовым. Но Владимир Владимирович удержал меня: "Не спешите, мы еще побеседуем, а тем временем вы поможете мне. Вот видите, эти места надо закрасить".
Львов ушел. Я неуверенно взялся за кисть. Маяковский поднялся с плаката и уступил мне место.
К своему стыду, я не знал названий красок. Маяковский заметил мою растерянность и указал на красную с желтоватым оттенком: "Для начала вот эту". Я набрал на кисть слишком много краски, не дал ей стечь обратно в банку и начал сто, что не донеся кисти до нужного места, разбрызгал громадную кляксу.
Я успокоился. С Маяковским было легко. Он часто иронизировал. С некоторыми его парадоксами я не мог согласиться, но его доброжелательность и непринужденность сразу располагали к нему. За несколько дней до этого я в первый раз разговаривал с Валерием Яковлевичем Брюсовым. Его эрудиция, величественная снисходительность и суховатая вежливость подавляли. Я попросту сказал об этом Маяковскому.
Я спросил, как бы возражая: "Разве Брюсов — не поэт?"
Разговор прервался чисто техническими указаниями: что, где покрыть, какой краской. Когда часа через полтора я собрался уходить, Маяковский спросил меня, знаю ли я его поэму "150 000 000". Об этой поэме я слушал, но не читал ее. Владимир Владимирович достал из ящика стола небольшую книжку в белой обложке, надписал над заглавием-цифрой "Маяковский Влад." и передал мне.
Поэма была издана пятитысячным тиражом в апреле 1921 года без указания имени автора. Маяковский выступал от имени стодесятимиллионного народа нашей страны: