Народная смеховая культура как один из источников формирования творчества Ф. Рабле

    Произведение  Франсуа Рабле также часто  называют карнавальным: удивляет пестрота событий, но вместе с тем и их неразрывность.  Чтобы не быть голословным, приглашаю  взглянуть одним глазком на бессмертную  сатиру в сжатом виде(самый лучший вид на карнавал — с большой высоты, на большой скорости!).

    IV

    Краткое содержание

  «Книга, полная  Пантагрюэлизма» - так называет  первую книгу Рабле, несмотря  на то, что  вся книга посвящена  описанию жизни, друзей и родителей  Гаргантюа, отца Пантагрюэля.  Когда землекопы нашли склеп, содержащий  родословную Гаргантюа, на его крышке была надпись “Hic bibitur”, что означало “Здесь пьют”. Безусловно, можно сказать, что эта фраза сопровождает Гаргантюа на протяжении всей повести.

   Действительно,  основное действие начинается с большого пира, во время которого и рождается младенец, при виде которого его отец, Грангузье, восклицает: «Ке гран тю а!», имея в виду глотку ребенка, первыми словами которого были: «Лакать» Лакать! Лакать!» С первых же минут читатель попадает в атмосферу веселья и беззаботности пирующих, потому что «Вечная жизнь для меня в вине, вино - вот моя вечная жизнь!» - таков девиз не просто одного из празднующих, но и всех присутствующих на пиру.

   Дальнейшее  действие фокусируется на жизни  и учебе Гаргантюа. В начале  Грангузье  замечает, что «ум его заключает в себе нечто божественное, до того он остер, тонок, глубок  и ясен; его надобно только обучить всем наукам, и он достигнет высшей степени мудрости». Поэтому в его учители берут «великого богослова», магистра Тубала Олоферна, с которым Гаргантюа сумел выучить азбуку в обратном порядке за 5 лет и 3 месяца, прочитал много средневековых учебников «с комментариями Пустомелиуса, Оболтуса, Прудпруди, Галео, Жана Теленка, Грошмуцена и пропасть других». А после смерти богослова «его сменил еще один старый хрен, магистр Дурако Простофиль»…

   В лице  этих учителей Рабле высмеивает  распространенный метод образования  – чтение «умных» учебников  и монотонное зубрение азбуки, пренебрежение физическим развитием человека и познания окружающего мира.  Говорящие фамилии: Пустомелиус, Оболтус и т. д. раскрывают  читателю отношение Рабле к такому образованию, а гротескные замечания усиливают нелепость и глупость таких методов науки.

   Между  делом Грангузье стал замечать, что от такого обучения его  сын все больше тупеет и  «час от часу становится рассеяннее  и бестолковее». Франсуа Рабле  описывает распорядок дней Гаргантюа,  показывая как бестолково он  проводит свое время.

   Путем  долгих раздумий, Грангузье делает  учителем Гаргантюа мудрого Понократа,  который превращает его в очень  образованного, культурного и  всесторонне-развитого человека, путем  того, что очищает  его мозг  от «всякой скверны» и заставляет  забыть  все, чему учили его прошлые преподаватели. Понократ применил специальную методу, «благодаря которой у Гаргантюа не пропадало зря ни одного часа». Вместе с Понократом   Гаргантюа читает произведения Плиния, Афинея, Диоскорида, Юлия Поллукса, Галена, Порфирия, Оппиана, Полибия, Гелиодора, Аристотеля, Элиана и других. Также Гаргантюа развивается и в точных науках, и в физической культуре.

   В лице  Понократа Рабле подразумевает  ученого-гуманиста и показывает, какая большая разница между   людьми и двумя методами образования: первый способ, распространенный, подразумевает собой заучивание правил и законов, а второй раскрывает возможности человека, дает ему развиться в полной мере.

   Понократ  везет Гаргантюа в Париж, где  тот снимает огромные колокола  с собора Парижской Богоматери. Но пока Гаргантюа занимается в Париже, на земли его отца  вследствие небольшого инцидента нападает Пикрохол, сосед Грангузье. Пикрохол представляет собой нелепого и жадного человека. Он воображает себя великим предводителем наподобие Александра Македонского, его советники предлагают ему грандиозные планы и он с радостью мечтает о славе, не задумываясь о своих возможностях.

  В результате  Пикрохол  оказывается побежденным  и теряет все владения и  власть.  Но Гаргантюа великодушно  обходится с побежденными, а добрый Грангузье щедро одаривает победителей. Учителям Гаргантюа он дарит во владения земли, а монаху Жану по прозвищу Зубодробитель из аббатства Сейи по его просьбе строит Телемскую (Телема по-гречески – желание)  обитель. Она, безусловно, не похожа на все другие аббатства. В ней не отрекаются от жизни, а наоборот, приходят молодые и красивые для веселой и богатой жизни. Там царит полная свобода, каждый может уйти, когда захочет, потому что любой телемит "вправе сочетаться законным браком, быть богатым и пользоваться полной свободой". Само аббатство – огромный красивый замок на берегу реки Луары, в нем есть огромное книгохранилище, просторные галереи, двор с площадками для игр.

   Понятно,  что Телемское аббатство вовсе  не монастырь. Оно - дерзкий вызов монастырским порядкам и самому духу монашества. Недаром с глубокой неприязнью относятся здесь к монахам и монахиням, злобным ханжам, святошам, наушникам и продавцам обмана. Телемское аббатство - это царство радости, молодости, красоты, изобилия и свободы. В его уставе записано только одно правило: "Делай что хочешь".

Поразительно, что  в Телемском аббатстве, не знающем  иных правил, совершенно отсутствуют  ссоры и конфликты. Рабле замечает по этому поводу: "Людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают их от порока, и сила эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и свернуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному и мы жаждем того, в чем нам отказано"

Телемское аббатство, по замыслу Рабле, должно свидетельствовать о благородстве человеческой природы.  Оно - всего лишь союз достойных, хорошо воспитанных и образованных людей. Рабле не рассказывает подробно об этих занятиях. Он только любуется ими.

Гуманизм борется за свободу и уважение человека,  утверждая, что самое совершенное, что есть на свете – это личность.

На протяжении всей книгу Франсуа Рабле показывает и плохие, и хорошие стороны  своих героев. Но тем не менее, в  каждой главе видно, как он восхищается ими. Он показывает, что человек, несмотря на все его пороки, остается самым развитым, великодушным и совершенным существом на Земле. Рабле радуется тому, что на свете множество красивых и достойных людей. Видно, что он восхищается разумом и возможностями людей, а не это ли главная цель гуманизма? 

    V

    Гуманизм  и смех

    Гуманистические наставления, безусловно, присутствуют в книге, но они соединены  с  едкой насмешкой, причем насмешка нарочито грубая, заметная, а мораль, напротив, написана между строк  прозрачными чернилами. Многие не замечают её,  ведь в глаза, прежде всего, бросается то, что близко нам самим(Как писал Шекспир

    «…и видит он в любом  из ближних ложь,

    Поскольку ближний на него похож!»). 

    В произведении Рабле обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, испражнений, половой жизни. Образы эти даны к тому же в чрезмерно преувеличенном, гиперболизованном виде. Рабле провозглашали величайшим поэтом «плоти» и «чрева» (например, Виктор Гюго). Другие обвиняли его в «грубом физиологизме», в «биологизме», «натурализме» и т.п. Аналогичные явления, но в менее резком выражении, находили и у других представителей литературы Возрождения (у Боккаччо, Шекспира, Сервантеса). Объясняли это как характерную именно для Возрождения «реабилитацию плоти», как реакцию на аскетизм средневековья. Иногда усматривали в этом типическое проявление буржуазного начала в Возрождении, то есть материального интереса «экономического человека» в его частной, эгоистической форме.

    Все эти и подобные им объяснения являются не чем иным, как различными формами  модернизации материально-телесных образов  в литературе Возрождения; на эти  образы переносят те суженные и измененные значения, которые «материальность», «тело», «телесная жизнь» (еда, питье, испражнения и др.) получили в мировоззрении последующих веков (преимущественно XIX века). 

    Между тем образы материально-телесного  начала у Рабле (и у других писателей  Возрождения) являются наследием (правда, несколько измененным на ренессансном этапе) народной смеховой культуры, того особого типа образности и шире – той особой эстетической концепции бытия, которая характерна для этой культуры и которая резко отличается от эстетических концепций последующих веков (начиная с классицизма). Эту эстетическую концепцию мы будем называть – пока условно – гротескным реализмом.

    Материально-телесное начало в гротескном реализме (то есть в образной системе народной смеховой культуры) дано в своем всенародном, праздничном и утопическом аспекте. Космическое, социальное и телесное даны здесь в неразрывном единстве, как неразделимое живое целое. И это целое – веселое и благостное.

    VI

    Вывод.

Выводом же может  служить заключение, что «Гаргантюа и Пантагрюэль» — произведение, принадлежащее гротескному реализму. Именно здесь нужно искать истоки формирования творчества Франсуа Рабле, корни воздействия на  него народной смеховой культуры, которая буквально пронизывала быт того времени. Современники Рабле (да и почти весь XVI век), жившие в кругу тех же народных, литературных и общеидеологических традиций, в тех же условиях и событиях эпохи, как-то понимали нашего автора и сумели его оценить. О высокой оценке Рабле свидетельствуют как дошедшие до нас отзывы современников и ближайших потомков[18], так и частые переиздания его книг в XVI и первой трети XVII веков. При этом Рабле высоко ценили не только в кругах гуманистов, при дворе и в верхах городской буржуазии, но и в широких народных массах. М.М.Бахтин приводит  интересный отзыв младшего современника Рабле, замечательного историка (и писателя) Этьена Пакье. В одном письме к Ронсару он пишет: 

 «Среди нас нет никого, кто бы не знал, в какой степени ученый Рабле, мудро дурачась (en folastrant sagement) в своем «Гаргантюа» и «Пантагрюэле», стяжал любовь в народе (gaigna de grace parmy le peuple)» 

О том, что Рабле  был понятен и близок современникам, ярче всего свидетельствуют многочисленные и глубокие следы его влияния  и целый ряд подражаний ему. Почти  все прозаики XVI века, писавшие после  Рабле (точнее – после выхода в свет первых двух книг его романа) – Бонавентура Деперье, Ноэль дю Файль, Гийом Буше, Жак Таюро, Никола де Шольер и др., – были в большей или меньшей степени раблезианцами. Не избегли его влияния и историки эпохи – Пакье, Брантом, Пьер д'Этуаль – и протестантские полемисты и памфлетисты – Пьер Вире, Анри Этьен и др. Литература XVI века была даже как бы завершена под знаком Рабле: в области политической сатиры ее завершает замечательная «Мениппова сатира о достоинствах испанского католикона…» (1594), направленная против Лиги, одна из лучших политических сатир мировой литературы[20], а в области художественной литературы – замечательное произведение «Способ добиться успеха в жизни» Бероальда де Вервиля[21] (1612). Эти два произведения, завершающие собою век, отмечены печатью существенного влияния Рабле; образы в них, несмотря на их разнородность, живут почти раблезианской гротескной жизнью.

   Кроме названных  больших писателей XVI века, сумевших претворить влияние  Рабле и сохранить свою самостоятельность, можно  найти многочисленнейших мелких подражателей Рабле, не оставивших самостоятельного следа в литературе эпохи.

   Нужно еще подчеркнуть при этом, что  успех и признание пришли к  Рабле сразу – в течение  первых же месяцев по выходе в свет «Пантагрюэля».

   О чем  свидетельствует это быстрое признание, восторженные (но не изумленные) отзывы современников, громадное влияние на большую проблемную литературу эпохи – на ученых гуманистов, историков, политических и религиозных памфлетистов, – наконец, громадная масса подражателей? 

   Современники  воспринимали Рабле на фоне живой  и еще могучей традиции. Их могла  поражать сила и удача Рабле, но не самый характер его образов и  его стиля. Современники умели видеть единство раблезианского мира, умели  чувствовать глубокое родство и существенную взаимосвязь всех элементов этого мира, которые уже в XVII веке покажутся резко гетерогенными, а в XVIII веке вовсе несовместимыми, – высокой проблемности, застольных философских идей, ругательств и непристойностей, низкой словесной комики, учености и фарса. Современники схватывали ту единую логику, которая проникала все эти столь чужеродные для нас явления. Современники живо ощущали и связь образов Рабле с народно-зрелищными формами, специфическую праздничность этих образов, их глубокую проникнутость карнавальной атмосферой. Другими словами – современники схватывали и понимали целостность и выдержанность всего раблезианского художественно-идеологического мира, единостильность и созвучность всех входящих в него элементов как проникнутых единой точкой зрения на мир, единым большим стилем. В этом существенное отличие восприятия Рабле в XVI веке от восприятия последующих веков. Современники понимали как явления единого большого стиля то, что люди XVII и XVIII веков стали воспринимать как странную индивидуальную идиосинкразию Рабле или как какой-то шифр, криптограмму, заключающую в себе систему намеков на определенные события и на определенных лиц эпохи Рабле.

   Рабле был, прежде всего, выразителем, передатчиком мыслей, чувств, идей. И главное, что  он сумел — это совместить мировоззрение народа и просвещенных гуманистов, соединить в едином языке, в одной книге. Именно этот факт сделал возможным двоякое прочтение произведения 4 века назад

   И даже сейчас, мы можем,  читая в хорошем  переводе «Гаргантюа и Пантагрюэля», доверяясь интуиции, получить колоссальное удовольствие, насладиться искренним, заливистым смехом! И это  будет народное прочтение.