А.И. Деникин : « Очерки русской смуты»

 

Офицерский корпус, как  и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным  вопросом о "целях войны". Война  началась. Поражение принесло бы непомерные бедствия нашему отечеству во всех областях его жизни. Поражение повело бы к территориальным потерям, политическому  упадку и экономическому рабству  страны. Необходима победа. Все прочие вопросы уходили на задний план, могли быть спорными, перерешаться и видоизменяться. Это упрощенное, но полное глубокого жизненного смысла и национального самосознания отношение  к войне не было понято левым крылом русской общественности и привело  ее в Циммервальд и Киенталь. Неудивительно  поэтому, что когда у анонимных  и русских вождей революционной  демократии перед сознательным разрушением  ими армии в феврале 1917 года предстала  дилемма:

 

-- Спасение страны или  революции?..

 

Они избрали последнее.

 

Еще менее идея национальной самозащиты была понята темным народом. Народ подымался на войну покорно, но без всякого воодушевления  и без ясного сознания необходимости  великой жертвы. Его психология не подымалась до восприятия отвлеченных  национальных догматов. "Вооруженный  народ ", каким была, по существу, армия, воодушевлялся победой, падал  духом при поражении; плохо уяснял себе необходимость перехода Карпат, несколько больше -- борьбу на Стыри  и Припяти, но все же утешал себя надеждой :

 

-- Мы Тамбовские, до нас  немец не дойдет...

 

Мне приходится повторить  эту довольно избитую фразу, ибо  в ней глубокая психология русского человека.

 

Сообразно с таким преобладанием  материальных ценностей в мировоззрении "вооруженного народа", в его  сознание легче проникали упрощенные, реальные доводы за необходимость упорства в борьбе и достижения победы, за недопустимость поражения: чужая немецкая власть, разорение страны и хозяйств, тягость предстоящих в случае поражения податей и налогов, обесценение хлеба, проходящего  через чужие проливы и т. д. Кроме того, было все же некоторое  доверие к власти, что она делает то, что нужно. Тем более, что ближайшие  представители этой власти -- офицеры -- шли рядом, даже впереди, и умирали  так же безотказно и безропотно, по велению свыше или по внутреннему  убеждению.

 

И солдаты шли мужественно  на подвиг и на смерть. Потом, когда  это доверие рухнуло, сознание солдатской массы затуманилось окончательно. Формулы "без аннексий и контрибуций ", "самоопределение народов" и проч. оказались более абстрактными и непонятными, чем старая отметаемая, заглохшая, но не вырванная из подсознания идея родины.

 

И для удержания солдат на фронте с подмостков, осененных  красными флагами, послышались вновь  и преимущественно знакомые мотивы материального порядка -- немецкое рабство, разорение хозяйств, тяжесть налогов  и т. д. Раздавались они уже  из уст социалистов-оборонцев.

 

Итак, три начала, на которых  покоился фундамент армии, были несколько  подорваны.

 

Указывая на внутренние противоречия и духовные недочеты русской армии, я далек от желания поставить  ее ниже других: они в той или  иной степени свойственны всем народным армиям, получившим почти милиционный  характер, и не мешали ни им, ни нам  одерживать победы и продолжать войну. Но выяснение облика армии необходимо для уразумения ее последующих судеб.

 

 

ГЛАВА II.

 

Состояние старой армии перед революцией.

 

Огромное значение в истории  развития русской армии имела  японская война.

 

Горечь поражения, ясное сознание своей ужасной отсталости вызвалбольшой  подъем среди военной молодежи и  заставили понемногу или переменить направление, или уйти в сторону  элемент устаревший и косный. Невзирая на пассивное противодействие ряда лиц, стоявших во главе военного министерства и генерального штаба -- лиц неспособных, или донельзя безразлично и легкомысленно  относившихся к интересам армии, работа кипела. В течение десяти лет русская армия, не достигнув, конечно, далеко идеалов, все же сделала  огромные успехи. Можно сказать с  уверенностью, что, не будь тяжкого  манчжурского урока, Россия была бы раздавлена в первые же месяцы отечественной  войны.

 

Но чистка командного состава шла  все же слишком медленно. Наша мягкотелость ("жаль человека", "надо его устроить"), протекционизм, влияния, наконец, слишком  ригористически проводимая линия старшинства -- засорили списки командующего генералитета вредным элементом.

 

Высшая аттестационная комиссия, собиравшаяся раз в год в Петрограде, почти  никого из аттестуемых не знала...

 

Этими обстоятельствами объясняется  ошибочность первоначальных назначений: пришлось впоследствии удалить четырех главнокомандующих (из них один, правда временный, оказался с параличом мозга...), нескольких командующих армиями, много командиров корпусов и начальников дивизий.

 

Генерал Брусилов в первые же дни  сосредоточения 8-ой армии (июль 1914 г.) отрешил  от командования трех начальников дивизий  и корпусного командира.

 

Бездарности все же оставались на своих местах, губили и войска и  операции. У того же Брусилова генерал  Д., последовательно отрешаемый, переменил  одну кавалерийскую и три пехотных дивизии, пока, наконец, не успокоился в немецком плену.

 

И обиднее всего, что вся армия  знала несостоятельность многих из этих начальников и изумлялась их назначению...

 

Неудивительно поэтому, что стратегия  за всю кампанию не отличалась ни особенным  полетом, ни смелостью. Таковы операции Северо-западного фронта в Восточной  Пруссии,4 в частности -- позорный маневр Рененкампфа, таково упорное форсирование Карпат, о которые разбились войска Юго-западного фронта в 1915 году и, наконец, весеннее наступление наше 1916 года.

 

Последний эпизод настолько характерен для высшего командования и настолько  серьезен по своим последствиям, что  на нем следует остановиться.

 

Когда армии Юго-западного фронта в мае перешли в наступление, увенчавшееся огромным успехом -- разгром  нескольких австрийских армий, когда  после взятия Луцка моя дивизия  большими переходами шла к Владимир-Волынску, -- я, да и все мы, считали, что в  нашем маневре -- вся идея наступления, что наш фронт наносит главный  удар.

 

Впоследствии оказалось, что нанесение  главного удара предназначено было Западному фронту, а армии Брусилова  производили лишь демонстрацию. Штаб хорошо сохранил тайну. Там, в направлении  на Вильну собраны были большие силы, небывалая еще у нас по количеству артиллерия и технические средства. Несколько месяцев войска готовили плацдармы для наступления. Наконец, все было готово, а успех южных  армий, отвлекая внимание и резервы  противника, сулил удачу и западным.

 

И вот, почти накануне предполагавшегося  наступления между главнокомандующим  Западньм фронтом генералом Эвертом  и начальником штаба Верховного главнокомандующего, генералом Алексеевым происходит исторический разговор по аппарату, сущность которого заключается  приблизительно в следующем:

 

А. Обстановка требует немедленного решения. Вы готовы к наступлению, уверены в успехе?

 

Э. В успехе не уверен, позиции противника очень сильны. Нашим войскам придется наступать на те позиции, на которых  они терпели раньше неудачи...

 

А. В таком случае, делайте немедленно распоряжение о переброске войск  на Юго-западный фронт. Я доложу государю.

 

И операция, так долго жданная, с  таким методическим упорством подготовлявшаяся, рухнула. Западные корпуса к нам  опоздали. Наше наступление захлебнулось. Началась бессмысленная бойня на болотистых берегах Стохода, где, между  прочим, прибывшая гвардия потеряла весь цвет своего состава.

 

А Восточный германский фронт переживал  тогда дни смертельной тревоги: "это было критическое время; мы израсходовали все наши средства и мы хорошо знали, что никто не придет к нам на помощь, если русские  пожелают нас атаковать".5

 

Впрочем, и с Брусиловым случился однажды эпизод, мало распространенный и могущий послужить интересным дополнением к общеизвестной  характеристике этого генерала -- одного из главных деятелей кампании. После  блестящей операции 8-ой армии, завершившейся  переходом через Карпаты и  вторжением в Венгрию, в декабре 1914 года наступил какой-то психологический  надрыв в настроении командующего армией, ген. Брусилова: под влиянием частной  неудачи одного из корпусов, он отдал  приказ об общем отступлении, и армия  быстро покатилась назад. Всюду мерещились прорывы, окружения и налеты неприятельской конницы, угрожавшей, якобы, самому штабу  армии. Дважды генерал Брусилов снимал свой штаб с необыкновенной поспешностью, носившей характер панического бегства, уходя далеко от войск и теряя  с ними всякую связь.

 

Мы отходили изо дня в день, совершая большие, утомительные марши, в полном недоумении: австрийцы не превосходили нас ни численно, ни морально и не слишком теснили. Каждый день мои стрелки и соседние полки  Корнилова переходили в короткие контратаки, брали много пленных  и пулеметы.

 

Генерал-квартирмейстерская часть  штаба армии недоумевала еще  более. Ежедневные доклады ее о неосновательности  отступления сначала оставлялись  Брусиловым без внимания, потом приводили  его в гнев. Наконец, генеральный  штаб обратился к иному способу  воздействия: пригласили друга Брусилова -- старика генерала Панчулидзева6 и  внушили ему, что, если так пойдет дальше, то в армии может возникнуть мысль об измене, и дело окончится  очень печально...

 

Панчулидзев пошел к Брусилову. Между ними произошла потрясающая  сцена, в результате которой Брусилова  застали в слезах, а Панчулидзева в глубоком обмороке. В тот же день был подписан приказ о наступлении, и армия с быстротой и легкостью двинулась вперед, гоня перед собой австрийцев, восстановив стратегическое положение и репутацию своего командующего.

 

Нужно сказать, что не только войска, но и начальники, получая редко  и мало сведений о действиях на фронте, плохо разбирались в общих  стратегических комбинациях. Войска же относились к ним критически только тогда, когда явно приходилось расплачиваться своею кровью. Так было в Карпатских горах, на Стоходе, во время второго  Перемышля (весна 1917 года) и т. д.

 

Нет нужды прибавлять, что технические, профессиональные знания командного состава, в силу неправильной системы высших назначений и сильнейшего расслоения офицерского корпуса мобилизациями, не находились на должной высоте.

 

Наиболее угнетающее влияние на психику войск имело великое  галицийское отступление и безрадостный ход войны (без побед) Северного  и Западного фронтов, а затем  нудное сидение их на опостылевших позициях в течение более года.

 

 

 

Об офицерском корпусе я уже  говорил. Большие и малые недочеты его увеличивались по мере расслоения кадрового состава. Не ожидали такой  длительности кампании, и потому организация  армии не берегла надлежаще ни офицерских, ни унтер-офицерских кадров, вливая их в ряды действующих частей все сразу в начале войны.

 

 

Отношения между офицерами и  солдатами старой армии не везде  были построены на здоровых началах. Нельзя отрицать известного отчуждения между ними, вызванного недостаточно внимательным отношением офицерства к  духовным запросам солдатской жизни. Но, по мере постепенного падения кастовых и сословных перегородок, эти  отношения заметно улучшались. Война  сблизила офицера и солдата еще  более, установив во многих, по преимуществу армейских частях, подлинное боевое братство. Здесь необходимо, однако, оговориться: на внешних отношениях лежала печать всеобщей русской некультурности, составлявшей свойство далеко не одних  лишь народных масс, а и русской  интеллигенции. Оттого, наряду с сердечным  попечением, трогательной заботливостью  о нуждах солдата, простотой и  доступностью офицера, по целым месяцам  лежавшего вместе с солдатом в  мокрых, грязных окопах, евшего с  ним из одного котла, и тихо, без  жалоб ложившегося с ним в  одну братскую могилу... наряду с этим были нередко грубость, ругня, иногда самодурство и заушения.

 

Несомненно, такого же рода взаимоотношения  существовали и в самой солдатской среде, с тою лишь разницей, что  свой брат взводный или фельдфебель  бывал и грубее и жестче. Вся эта неприглядная сторона отношений, в связи с нудностью и бестолковостью казарменного режима и мелкими ограничениями внутренним уставом солдатского быта, -- давала всегда обильную пищу для подпольных прокламаций, изображавших солдата "жертвой произвола золотопогонников".

 

Здоровой сущности не замечали: она  умышленно затемнялась неприглядной внешностью.

 

 

Все эти обстоятельства имели тем  большее значение, что закрепление  внутренней связи во время войны  и без того встречало большие  затруднения: с течением времени, неся огромные потери и меняя 10 -- 12 раз  свой состав, войсковые части, по преимуществу пехотные, превращались в какие-то этапы, через которые текла непрерывно человеческая струя, задерживаясь недолго  и не успевая приобщиться духовно  к военным традициям части. Одной  из причин сохранения относительной  прочности артиллерии и отчасти  других специальных родов оружия было то обстоятельство, что в них  процент потерь в сравнении с  пехотой составлял не более 1/20 -- 1/10.