А.И. Деникин : « Очерки русской смуты»

 

Настроения в офицерском корпусе, вызванные многообразными причинами, не прошли мимо сознания высшей военной власти. В 1907 году вопросы  об улучшении боевой подготовки армии  и удовлетворении насущных ее потребностей, в том числе и офицерский вопрос, обсуждались в "Особой подготовительной комиссии при Совете государственной  обороны", в которую входили, между  прочим, такие крупные генералы старой школы, как Н. И. Иванов, Эверт, Мышлаевский, Газенкампф и др... Интересно их отношение  к данному вопросу.2

 

Генерал Иванов говорил: "Упрекнуть  наших офицеров в готовности умереть  нельзя, но подготовка их, в общем, слаба, и в большинстве они недостаточно развиты; кроме того, наличный офицерский состав так мал, что наблюдается, как обычное явление, что на лицо в роте всего один ротный командир. Старшие начальники мало руководят  делом обучения; их роль сводится, по преимуществу, к контролю и критике. За последнее время приходится констатировать почти повальное бегство офицеров из строя, причем уходят, главным образом, лучшие и наиболее развитые офицеры "...

 

О повальном бегстве из строя "всего наиболее энергичного  и способного" говорил и генерал  Эверт. А генерал Мышлаевский  добавил: "с полным основанием можно  сказать, что наши военные училища  пополняют не столько войска, сколько  пограничную стражу, главные управления и даже в значительной мере гражданские  учреждения ". Мышлаевский, в качестве начальника Главного штаба, имевшего постоянное соприкосновение с бытом войск, указывал на новые явления : на "недоумение и беспокойство в верхних и  средних слоях офицерского состава ", вызванное, по его мнению, непопулярностью  вновь введенного аттестационного  порядка, принудительным увольнением  по предельному возрасту и "неопределенностью  новых требований"; на пропаганду среди "самого молодого офицерского  состава", которая уже "достигла некоторых успехов".

 

Все они -- Иванов, Эверт, Мышлаевский  и другие -- видели главную, некоторые  исключительную причину ослабления офицерского корпуса в вопиющей материальной необеспеченности его, а  в устранении этого положения -- надежнейшее  средство разрешения офицерского вопроса. Не отрицая большого значения этого  материального фактора, нельзя, однако, ограничиться таким элементарным объяснением  перелома в жизни офицерской среды; в его возникновении играли роль и другие причины, более глубокие: и суженные тяжелыми внешними условиями  духовные запросы и интересы военной  среды, и те обстоятельства, которые, вероятно, впервые в таком высоком  собрании умудренных жизнью и опытом военных сановников изложил молодой  подполковник генерального штаба, князь  Волконский: "Что важно и что  неважно, определяют теперь прежде всего  соображения политические... Действительно  неотложны теперь лишь меры, могущие  оградить армию от революционирования... Возможен ли бунт в армии? Пропаганда не прекратилась, а стала умнее. Здесь  говорили -- "офицеры преданы царю ". Морские офицеры были не менее  преданы. Говорят: "морские бунты  совпали с разгаром революции ". Но революция может вновь разгореться; аграрный вопрос может поставить  армию перед таким искушением, которого не было во флоте. Офицерство волнуется. Кроме волнений, оставляющих  след в официальных документах, есть течения другого рода: офицеры, преданные  присяге, смущены происходящим в  армии; иные подозревают верхи армии  в тайном желании ее дезорганизировать. Такое недоверие к власти -- тоже материал для революционного брожения, но уже справа. Вообще, непрерывное  напряжение, травля газет, ответственность  за каждую похищенную революционерами  винтовку, недохват офицеров и бедность истрепали нервы, т. е. создали ту почву, на которой вспыхивает революционное  брожение, нередко даже наперекор  убеждениям "...

 

При этих условиях можно  только удивляться, насколько все-таки сохранилось наше офицерство и насколько  твердо противостояло оно левым  противогосударственным течениям. Процент  деятелей, ушедших в подполье или  изобличенных властью, был ничтожен.

 

Что касается отношения к  трону, то, как явление общее, в  офицерском корпусе было стремление выделить особу государя от той придворной грязи, которая его окружала, от политических ошибок и преступлений царского правительства, которое явно и неуклонно вело к разрушению страну и к поражению  армию. Государю прощали, его старались  оправдать. Как увидим ниже, к 1917 году и это отношение в известной  части офицерства поколебалось, вызвав то явление, которое князь Волконский называл "революцией справа", но уже  на почве чисто политической.

 

Несколько в стороне от общих условий офицерской жизни  стояли офицеры гвардии. С давних пор существовала рознь между  армейским и гвардейским офицерством, вызванная целым рядом привилегий последних по службе -- привилегий, тормозивших  сильно и без того нелегкое служебное  движение армейского офицерства.3 Явная несправедливость такого положения, обоснованного на исторической традиции, а не на личных достоинствах, была больным местом армейской жизни и вызывала не раз и в военной печати страстную полемику. Я лично неоднократно подымал этот вопрос в печати. Один из военных писателей, полковник Залесский (ныне генерал) -- тот даже лекцию о применении в бою технических средств связи заканчивал катоновской формулой:

 

-- Кроме того, полагаю,  что необходимо упразднить привилегии  гвардии.

 

Заметьте -- только привилегии. Так как никто не посягал на существование старых испытанных частей, многие из которых имели выдающуюся боевую историю.

 

Замкнутый в кастовых рамках и устаревших традициях корпус офицеров гвардии комплектовался исключительно  лицами дворянского сословия, а часть  гвардейской кавалерии -- и плутократией. Эта замкнутость поставила войска гвардии в очень тяжелое положение  во время мировой войны, которая  опустошила ее ряды. Страшный некомплект в офицерском составе гвардейской  пехоты вызвал такое, например, уродливое  явление: ряды ее временно пополняли  офицерами-добровольцами гвардейской  кавалерии, но не допускали армейских  пехотных офицеров. Помню, когда в  сентябре 1916 года, после жестоких боев на фронте Особой и 8 армий, генерал  Каледин настоял на укомплектовании  гвардейских полков несколькими  выпусками юнкерских училищ, -- офицеры  эти, неся наравне с гвардейцами  тяжелую боевую службу, явились в  полках совершенно чужеродным элементом  и не были допущены по-настоящему в  полковую среду.

 

Нет сомнения, что гвардейские  офицеры, за редкими исключениями, были монархистами раr ехсеllеnсе и пронесли свою идею нерушимо через все перевороты, испытания, эволюции, борьбу, падение, большевизм и добровольчество. Иногда скрытно, иногда явно. Я не желаю  ни возносить, ни хулить. Они -- только члены  своей касты, своего класса и разделяют  с ним его пороки и достоинства. И если в минувшую войну в гвардейских  корпусах было больше крови, чем успеха, то виною этому отнюдь не офицерство, а крайне неудачные назначения старших  начальников, проведенные в порядке  придворного фаворитизма. Особенно ярко это сказалось на Стоходе. Офицерство же дралось и гибло с высоким  мужеством. Но, наряду с доблестью, иногда -- рыцарством, -- в большинстве своем, в военной и гражданской жизни  оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность  и глубокий консерватизм -- иногда с  признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону  реакции.

 

В солдатской толще, вопреки  сложившемуся убеждению, идея монархизма глубоких мистических корней не имела. Еще менее, конечно, эта малокультурная масса отдавала себе тогда отчет  в других формах правления, проповедуемых  социалистами разных оттенков. Известный  консерватизм, привычка "испокон  века", внушение церкви -- все это создавало определенное отношение к существующему строю, как к чему-то вполне естественному и неизбежному.

 

В уме и сердце солдата  идея монарха, если можно так выразиться, находилась в потенциальном состоянии, то подымаясь иногда до высокой экзальтации  при непосредственном общении с  царем (смотры, объезды, случайные обращения), то падая до безразличия.

 

Как бы то ни было, настроение армии являлось достаточно благоприятным  и для идеи монархии, и для династии. Его легко было поддержать.

 

Но в Петрограде, в Царском  Селе ткалась липкая паутина грязи, распутства, преступлений. Правда, переплетенная  с вымыслом, проникала в самые  отдаленные уголки страны и армии, вызывая  где боль, где злорадство. Члены  Романовской династии не оберегли "идею", которую ортодоксальные монархисты хотели окружить ореолом величия, благородства и поклонения.

 

Война не изменила обстановки. Создание ненужных, дорого стоивших должностей для лиц императорской фамилии (Верховный санитарный инспектор, инспектор  войск гвардии, походный атаман казачьих войск и т. д.), назначение их на строевые должности, на которых без надлежащей подготовки они или приносили  вред, или служили игрушкой в руках  штабов -- все это было хорошо известно армии, комментировалось, осуждалось.

 

Маленькая деталь: войска чрезвычайно  чутко относятся ко всякому проявлению внимания к ним, к признанию их заслуг. Ко мне в дивизию и в  корпус четыре раза приезжали великие  князья награждать от имени государя георгиевскими крестами. Эти приезды  всегда вызывали подъем настроения и  кончались полным разочарованием. После  славного и тяжкого боя так  много у всех накопилось переживаний, так хотелось поделиться своими горестями  и радостями, хотелось по крайней  мере, чтобы тот, кто приехал награждать, немножко поинтересовался жизнью, бытом, подвигами их... В ответ -- полное обидное  безразличие: приехал, роздал и уехал, как будто исполняя скучную формальность...

 

Помню впечатление одного думского заседания, на которое я  попал случайно.

 

Первый раз с думской  трибуны раздалось предостерегающее слово Гучкова о Распутине:

 

-- В стране нашей неблагополучно...

 

Думский зал, до тех пор  шумный, затих, и каждое слово, тихо сказанное, отчетливо было слышно в  отдаленных углах. Нависало что-то темное, катастрофическое над мерным ходом  русской истории...

 

Я не стану копаться в  той грязи, которая покрыла и  министерские палаты, и интимные царские  покои, куда имел доступ грязный, циничный "возжигатель лампад", который "доспевал" министров, правителей и владык.

 

Рассказывали, что попытки  Распутина попасть в Ставку вызвали  угрозу Николая Николаевича повесить его. Так же резко отрицательно относился  к нему Алексеев. Этим двум лицам  мы обязаны всецело тем обстоятельством, что гибельное влияние Распутина  не коснулось старой армии.

 

Всевозможные варианты по поводу распутинского влияния проникали  на фронт, и цензура собирала на эту  тему громадный материал даже в солдатских письмах из действующей армии.

 

Но наиболее потрясающее  впечатление произвело роковое  слово:

 

-- Измена.

 

Оно относилось к императрице.

 

В армии громко, не стесняясь  ни местом, ни временем, шли разговоры  о настойчивом требовании императрицей сепаратного мира, о предательстве  ее в отношении фельдмаршала Китченера, о поездке которого она, якобы, сообщила немцам, и т. д.

 

Переживая памятью минувшее, учитывая то впечатление, которое произвел в армии слух об измене императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в отношении ее и к династии, и к революции.

 

Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весною 1917 года, ответил мне как-то неопределенно и нехотя:

 

-- При разборе бумаг  императрицы нашли у нее карту  с подробным обозначением войск  всего фронта, которая изготовлялась  только в двух экземплярах  -- для меня и для государя. Это  произвело на меня удручающее  впечатление. Мало ли кто мог  воспользоваться ею...

 

 

Больше ни слова. Переменил  разговор...

 

История выяснит, несомненно, то исключительно отрицательное  влияние, которое оказывала императрица  Александра Федоровна на управление русским государством в период, предшествовавший революции. Что же касается вопроса  об "измене", то этот злосчастный  слух не был подтвержден ни одним  фактом, и впоследствии был опровергнут  расследованием Специально назначенной  Временным правительством комиссии Муравьева, с участием представителей от Совета р. и с. депутатов.

 

 

 

Наконец, третий устой -- Отечество. Увы, затуманенные громом и треском  привычных патриотических фраз, расточаемых  без конца по всему лицу земли  русской, мы проглядели внутренний органический недостаток русского народа: недостаток патриотизма.

 

Теперь незачем уже  ломиться в открытую дверь, доказывая  это положение. После Брест-Литовского договора, не вызвавшего сокрушительного  народного гнева; после инертного  отношения русского общества к отторжению окраин, даже русских по духу или  крови, мало того -- оправдания его; после  польско-петлюровского договора и  польско-советского мира; после распродажи русских территориальных и материальных ценностей международным политическим ростовщикам…

 

Нет сомнения, что явление  распада русской государственности, известное под именем "самостийности", во многих случаях имело целью  только отгородиться временно от того бедлама, который представляет из себя "Советская республика". Но жизнь, к сожалению, не останавливается  на практическом осуществлении такого, в своем роде санитарного, кордона, а поражает самую идею государственности. Даже в землях крепких, как, например, казачьи области. Правда -- не в толще, а в верхах. Так, в Екатеринодаре  в 1920 г. на Верховном круге трех казачьих войск, после горячего спора, из предложенной формулы присяги было изъято упоминание о России...

 

Или распятую Россию любить не стоит?

 

Какую же роль в сознании старой армии играл стимул "отечества"? Если верхи русской интеллигенции  отдавали себе ясный отчет о причинах разгоравшегося мирового пожара -- борьбы государств за гегемонию политическую и главным образом экономическую, за свободные пути, проходы, за рынки  и колонии, борьбы, в которой России принадлежала роль лишь самозащиты, то средняя русская интеллигенция, в том числе и офицерство, удовлетворялись  зачастую только поводами -- более яркими, доступными и понятными. Войны не хотели, за исключением разве пылкой военной молодежи, жаждавшей подвига; верили, что власть примет все возможные  меры к предотвращению столкновения; мало-помалу, однако, приходили к  сознанию роковой неизбежности его; поводы были чужды какой-либо агрессивности  или заинтересованности с нашей  стороны, вызывали искреннее сочувствие к слабым, угнетаемым, находились в  полном соответствии с традиционной ролью России. Наконец, не мы, а на нас подняли меч... И потому, когда  началась война, стих голос и тех, в которых таился страх, что уровень  культуры и экономического состояния  нашей страны не даст ей победы в борьбе с сильным и культурным противником. Войну приняли с большим подъемом, местами с энтузиазмом.