Ницше и Маркс: сходство и различие

Ницше и Маркс: сходство и различие

Параллель Ницше – Маркс не случайна. Оба мыслителя на равных представляют одну и ту же некогда бывшую элитарной “школы” XIXвека – “школу подозрения”. “Подозревающее” познание ориентировано на то, чтобы в явлении видеть его происхождение из “низин” человеческого существования. Герменевтика “подозрения” настроена снижающим образом по отношению к объекту истолкования. Ницше ясно осознавал свой метод как метод именно подозрения. “Беспощадное, основательное, из самых низов идущее подозрение относительно нас самих, - говорит он, - так ставить свой важнейший вопрос или дилемму: или отбросить то, что почитается человеком (т.е. Бога, гуманизм, моральные ценности), или отбросить самого себя, потому что человек -–не более, чем “почитающее животное””21. Но отбрасывание человеком себя есть явный нигилизм – самоотрицание, самоунижение и самоумаление. Остается вопрос относительно первой половины дилеммы: означает ли ситуация “смерти Бога”, смерти гуманизма как почитания человека и устранения морали ситуаций, которую тоже следует считать нигилизмом? Или же человек может выдержать ее и преодолеть нигилизм, сотворив новые ценности? Ницше стремится именно к этому.

Метафизика подозрения как познавательного метода резюмируется Ницше в таком суждении: “Мир, в котором мы живем, небожествен, неморален, “бесчеловечен””22. Под этой фразой мог бы подписаться и Маркс, правда, при одном непременном условии. Маркс считал бесчеловечность мира историческим его состоянием, которое может и должно быть преодолено благодаря снятию “отчуждения” человека в ходе становления нового общественного строя – коммунистического. У Ницше же сам человек был признан “мостом” к существу более совершенному, сильному и могучему, чем он сам (идея сверхчеловека). Поэтому если Маркса можно причислить к особого рода гуманистам (социальным или родовым, используя терминологию раннего Маркса, идущую от Фейербаха), то Ницше – сверхгуманист, поскольку основной мифологемой относительно человека и его судьбы у него выступает тезис о сверхчеловеке.

Что же касается подозрения как метода, то аналогия Маркса и Ницше здесь очевидна, с тем лишь уточнением, что если Маркс озабочен выявлением экономических и социальных оснований сознания (классовая борьба, способ производства как базис общества), то Ницше интересуется его витальными корнями – ролью инстинктов, страстей, привычек тела и его болезней в объяснении той сферы, которую привыкли называть высшей (идеалы, философия, метафизика, религия, мораль и прочее).

Как следует из сказанного, параллель коммунизма у Маркса и нигилизма у Ницше заслуживает анализа. Не делая ее фокусом наших заметок, нельзя при этом не отметить, что и у Маркса и у Ницше в данном случае речь идет не столько об отдаленном будущем человечестве или Европы, сколько о происходящем в самой современности движении. И коммунизм, по Марксу, и нигилизм, по Ницше – это не столько статические данности, сколько актуальные движения в будущее, ставящие вопрос (или предлагающие решение) по поводу самой судьбы человека вообще. При этом сходстве существенно, однако, и различие: у Маркса коммунизм – и движение, уничтожающее современное состояние, и, одновременно, оптимистически оцениваемый строй будущего человечества, преодолевшего отчуждение. У Ницше нигилизм не только преодолевает современное состояние господства морали и вялой религиозности, но и сам должен быть преодолен. В этом его принципиальное отличие от коммунизма, о преодолении которого у Маркса ничего не говорится.

Оба ведущие понятия в истолковании мировой истории у обоих мыслителей предстают в одной и той же символике. Это символика замогилья, мира привидений и призраков. У Ницше: “Нигилизм стоит за дверями… этот самый жуткий из всех гостей”23. У Маркса: “Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма”24.

Но явно и отличие. У Ницше Европа постепенно впадала в нигилизм, который как бы медлил со своим приходом, пока наконец не “рпазгорелся” вовсю. Нигилизм – этьо своего рода выгорание всех ценностей и вместе с ними самой высшей из них – в глазах Ницше – ценности жизненной силы, творческой мощи, независимости и свободы индивида, для которого нет никаких обязательств, кроме стремления к самосозиданию, к росту своего могущества, к избытку витальности. Но для движения по этому пути требуется преодоление нигилизма в творчестве новых ценностей, которые бы освободили жизнь как эту волю к самой себе, к росту своей мощи. Идеал свободной независимой личности как цели истории, сознательно волимой людьми, практически совпадает у Маркса и Ницше. Но если у Маркса коммунизм как актуальное движение только нацелен на такую индивидуальность (царство свободы по ту сторону царства необходимости, ничем не ограниченный рос т сил общественного человека как самоцель), то у Ницше свободный человек как индивид, выступающий созидателем новых ценностей, предпослан процессу преодоления нигилизма. Маркс кончает тем, с чего Ницше начинает (свободный индивид). Другое важное отличие состоит в том, что если Маркс стремится установить объективную систему исторических координат для всего этого движения и тем самым для истории в целом, то Ницше этим совсем не озабочен: он верит в самоначинающую свободу индивида, а не в объективные законы истории, и поэтому никак не намерен подыскивать для этой свободы какие-то исторические пути, вплетая индивида в историю, в ее систему.

Марк – историцист. Для него история есть единственная высшая наука, найти законы которой – значит постичь истину самого бытия, раскрыть сущность мира. Ницше – антиисторицист, сводящий само историческое измерение в своей поздней мифологеме (вечное возвращение того же самого) к нулю. Правда, в этом отношении он далек от последовательности и, например, критикует Шопенгауэра за его нечувствительность к истории.

“Оседлать” исторический процесс, “очеловечить” его, подчинив его человеку как целеполагающему существу – в этом Маркс сходится с Ницше. Как и родоначальник научного коммунизма, Ницше обдумывает возможность новой истории – истории по ту сторону “чудовищного господства бессмыслицы и случая”25. Но этой хаотически, случайно развивающейся истории Он, в отличие от Маркса, противопоставляет не созидание новых более разумных общественных отношений, а новую волю, глубинное и упрямое стремление человека как индивида к своей самореализации как реализации жизни. Воля к могуществу человека (к власти) присутствует и у Маркса, но она неотделима у него от разума и рациональности, от их прогресса. Маркс строит наукообразную утопию будущего, в которой на передний план, как и у утопических коммунистов, выходят наука и техника, находящие адекватные условия для своего развития в новом общественном строе, на который и делается упор. В отличие от Маркса, Ницше больше интересует сам индивид, его глубинный порыв к самореализации. Ницше мучают не столько несовершенства социального строя современной ему Европы, сколько тоска по утраченному величию индивида, по сильному и благородному типу человека. Если Маркс – явно социоцентрист, то Ницше, если угодно, - лирический теоретик индивидуализма: социоцентристский редукционизм классика марксизма у Ницше сменяется биоцентристским редукционизмом особого, недарвиновского типа.

Итак, “оседлать” исторический процесс стремятся оба мыслителя, но различие их в том, какие пути ими при этом предлагаются. Овладеть историей с помощью воли, жизненного инстинкта, властной витальности во главе с ее могучим “так я хочу!” или овладеть ею средствами разума с его наукой и техникой – вот в чем различие. Однако, и там и здесь бьется та же самая и, по сути дела, ни с чем не считающаяся воля к могуществу, в какие бы тона ни рядился инициируемый ею редукционизм.

Отметим еще некоторые сходные мотивы у Ницше и Маркса, подчеркнув и связанные с ними различия. Общим у обоих мыслителей является тот пункт, исходя из которого они критикуют современное им общество и который можно обозначить как принцип целостности человека. Мы уже упомянули об отчуждении человека у Маркса. Отчуждение, по Марксу, снимается на коммунистической стадии общественного развития, при этом утраченная в результате разделения труда целостность человеческой личности восстанавливается. Протест против раздробленности человека буржуазного общества, его фактического превращения в нового раба, в “винтик” машинного производства и массового общества, сопровождаемого отрывом от культуры – все это у Ницше мы находим, пожалуй, выраженным в еще более остро критической форме, чем у Маркса. Но рецепты обретения целостности человека у них диаметрально противоположны или, во всяком случае, различны.

Действительно, Маркс связывает снятие отчуждения с утверждением рациональной “прозрачности” общественных отношений, с достижением полной рационализации социальной машины в целом для беспрепятственного и ничем наперед не ограниченного роста могущества человека. Ницше в принципе этой же конечной цели стремится достичь иными средствами, призывая не к социальной революции и преобразованию базиса общества на рациональной основе, а к новому мифу как последней трагической истине жизни. Иначе говоря, мы имеем здесь дело с двумя различными версиями выхода из раздробленного состояния человека и из всей эпохи буржуазности как судьбы человека нового времени. У Маркса это – рационалистическая наукообразная утопия, выдающая себя за неопровержимо строгую объективную науку (так называемый научный коммунизм), у Ницше – иррационалистическая (анти)утопия, согласно которой свободная воля человека чертит новые скрижали и утверждает нового, целостного человека будущего, обозначенного у него как “сверхчеловек”.

По Ницше, именно разум и отвечает за нынешнюю раздробленность человека, за его ущербность и частичность. Начало этого “физиологического” упадка он связывает с явлением Сократа, победившего старую жизненно-полноценную культуру греков, примером которой были софисты. С Сократом на арену истории выступает сократовско-александрийский тип культуры, ответственный за декаданс и нигилизм. Если Ницше ведет критику современности с помощью философии жизни как теоретик культуры, то Маркс, как известно, выступает в той же функции критика в качестве социального теоретика и экономиста.

Но при всех этих различиях, подчеркнем еще раз: общей у обоих мыслителей является сама цель – человеческая сила как самоцель. И у Маркса, и у Ницше целью человека выступает свободное и ничем не ограниченное саморазвитие человеческой мощи – способностей овладевать миром и диктовать ему свою волю. В частности, у Маркса мы читаем, что в коммунистическом обществе по ту сторону материального производства “начинается развитие человеческой силы, которое является самоцелью”26.

Едва ли Ницше читал Маркса. Но марксизм и идеи социализма ему были хорошо известны – их он включал в обойму “современных идей” и подвергал самой резкой критике как проявление нигилизма, как атеистическое продолжение того “восстания рабов в морали”, которое он отождествил с истоком христианства. В социализме для Ницше прежде всего была неприемлема его плебейская суть, обнаруживаемая в инстинкте злобной мстительности по отношению к господствующим классам (ressentiment). Социализм для Ницше, как впоследствии и для Бердяева, есть лишь шаржированное продолжение старого буржуазного мира, им решительно отвергаемого. Но в радикализме критики буржуазного общества и его культуры Ницше протягивает руку Марксу. Слова “критика”, “революция”, “радикализм” и т.п. являются общими и для Маркса и для Ницше, хотя конкретное их наполнение у каждого из них свое.

С возникновением ленинизма и, соответственно, неленинской версии марксизма (в России это прежде всего меньшевизм) ницшевскую тональность в критике буржуазного общества заимствует именно марксизм-ленинизм, или большевизм. Вехой в осознании сближения постленинского большевизма с идеями Ницше стала книга Г.Манна, смешавшего пафос пророка Заратустры с программными лозунгами сталинской компартии27

Черты, сближающие ницшеанство с большевистской версией марксизма, были проанализированы видным марксистским теоретиком Д.Лукачем28. Он расценил Ницше как иррационалиста, пророчествовавшего о наступлении новой эры – эры империализма – в эпоху позднего капитализма. Для него Ницше – “философский гид” в мир современного империализма, и поэтому ницшеанство, говорит Лукач, это – “протофашизм”. В подобной рационалистической отповеди Ницше прочитывается скрытая полемика ревизиониста Лукача с догматической сталинско-ждановской версией марксизма. Для Лукача сталинизм – это течение в марксизме, по своим принципам близкое к ницшеанству (близкое по своей беспринципности прежде всего, если не считать за принцип “волю к власти” в ее протопрагматистском прочтении). Действительно, Ницше героизирует фигуру Борджиа, итальянского властителя, прототипа государя у Н.Макиавелли, умного, трезвого, но жестокого и циничного политика, мэтра в искусстве завоевания и удержания власти. Антиницшеанство Лукача связано, таким образом, с его антисталинизмом.

Разочарование в реальном социализме и интерес в связи с этим к марксизму, основанному на иррационалистическом материализме, предтечей которого в Италии считают Дж.Леопарди (идеями и настроениями в чем-то предвосхищавшего Ницше), приводят к тому, что часть коммунистов увлекается Ницше до такой степени, что итальянский марксист М.Монтинари предпринимает героический труд – издание полного собрания всех текстов Ницше, работа над которым велась в ГДР, где находился архив немецкого философа.

Иррационалистическо-материалистическая версия марксизма радикально отрицает всякую буржуазность, включая сюда и государство реального социализма, принимая из классического марксизма только сам коммунистический идеал как далекую перспективу и эталон для критики любой формы подавления свободы личности. Для этой версии марксизма характерно принятие за абсолютную ценность человеческую личность, ее свободу и права, причем главной угрозой для нее выступает государство во всех его разновидностях, включая либеральную демократию и государство стран реального социализма. Эта анархоиндивидуалистическая и иррационалистическая версия марксизма близка к ницшеанству, в котором акцент ставится также на грядущем освобождении индивида, на его примате по отношению ко всем (псевдо)коллективистическим тотальностям (государство, церковь, партия и т.п.). Вторая общая черта такой версии марксизма с учением Ницше состоит в том, что в центр внимания в этом анархолиберальном иррациональном его варианте попадает именно жизнь, власть и господство как содержание воли. Поэтому в таком марксизме (к нему близок, в частности, М.Фуко, хотя у него и нет, как он выражается, “коммунистологической” веры) воля к власти рассматривается вместе с волей к истине. Само понятие воли к истине взято Фуко у Ницше, который подверг его плодотворному вопрошанию, связывая и с фактами культуры (прежде всего с христианством) и с факторами природы (жизни). Влияние Ницше на всю проблематику концепции “власти-знания” у Фуко огромно, и ницшевская генеалогия морали стала прообразом его генеалогии “власти-знания”29.

Ницше, этот индивидуалист из индивидуалистов, чаще всех коллективистов, вместе взятых, употребляет местоимение “мы”. “Мы, филологи”; “мы, философы”; “мы, свободные духом”; “мы, бесстрашные”; “мы, смеющиеся”; “мы, выздоравливающие”; “мы, имморалисты”; “мы, сорвиголовы духа”; “мы, свободнорожденные птицы”; “мы, спутники света”; “мы, безбожники”; “мы, антиметафизики”… - несть числа этим “мы” у этого очень одинокого человека, всю жизнь мечтавшего об общине друзей и единомышленников. Вот один только пример: “Мы, художники! Мы, утайщики естественности! Мы, сомнамбулы и богоманы! Мы, смертельно спокойные…”30 Этим мы-ча/я/ниям Ницше действительно нет конца – варьировать их он может и, главное, хочет до бесконечности. Ницше всегда чаял общения как общности в “мы”. И чем более одинок он был в своей жизни, тем призывнее звучали эти (мы)чаяния “мы” в его произведениях. И наоборот, чем сильнее он настаивает в своих текстах на уникальности человека, на его единственности, тем сильнее он сам как человек стремится к соединению с другими. Призывы к созданию общины, к совместной жизни слышатся в его письмах постоянно, но только, кажется, в последние месяцы 1876 г. ему удается собрать нескольких друзей (Бреннера и Поля Ре) в искомую компанию, в которой, как он пишет, “сосредотачиваются размышление, дружба, изобретательность, надежда, короче говоря, частица счастья”31.