Концепция человека в философии средневековья

       Может ли и метафизический элемент Экхартовой мистики – помимо того, что он обладает культовым характером, – вообще быть сведен к культовому? Так, учение об интеллекте может иметь два культовых корня: один следует искать в рамках аристотелевского учения о "нусе" (уме), другой – в ветхозаветном тексте о божественном имени: "Я есть сущий" (Исх. 3,14).

       В Х книге "Никомаховой этики" интеллект изображается божественной силой, а соответствующее этой силе действие – совершенным счастьем. По греческим верованиям, лишь богам присуще пребывание в состоянии непрекращающегося блаженства и духовного созерцания. Люди приближаются к такому состоянию, когда они интеллектуально познают.

       Наконец, экхартовское отождествление бытия и Бога может иметь нечто общее с культом в такой мере, в какой описанное в третьей главе книги "Исход" обращение Яхве к Моисею манифестирует святость: "Не подходи сюда; сними обувь свою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая" (Исх. 3,5). То, что земля названа "святой", и то, что Моисей должен был ступить на нее босым, суть характеристики святилища. Слова же "Я есмь сущий" первоначально могли означать "Я есмь Бог, сущий в этом месте". Святилище – такое место, в котором ищут присутствие божества. Его можно выявлять определенными культовыми действиями, а можно испытывать посредством метафизически-мистического мышления. Мистика Экхарта идет по второму пути, но цель идентична с целью первого. 

       Концепция Бёме 

       Якоб  Бёме – один из самых таинственных мистиков, величайший теософ всех времен, знавший подлинные откровения. Вся его мистика конкретна, а не отвлеченна, пронизана откровением космической множественности. В центре его концепции – лик Христа. Мистика Бёме в отличие от Экхарта, Плотина и мистики Индии не есть мистика Единого, признающего человека лишь отпадением и грехом.

       По  мнению Бердяева, Бёме требует к себе исключительно внимательного, углубленного отношения. Он не принадлежит ни к какому традиционному и легко различимому типу, многосоставен и чрезвычайно богат. Теософия Бёме не теизм, не пантеизм, она таинственнее, антиномичнее, мистичнее этих приглаженных богопознаний. Бёме учил о Перво-Адаме и связывал его с Новым Адамом – Христом. Его теософия была христианской. Христология и антропология неразрывно между собой связаны, это две стороны одной и той же истины.

       Проблема  человека и есть по преимуществу божественный вопрос, вопрос самого Бога, в то время  как проблема Бога есть вопрос по преимуществу человеческий. Тайна Христа соединяет  в себе две тайны – тайну  рождения Бога в человеке и тайну  рождения человека в Боге. Это тайна  богочеловеческая. Подлинная мистика, например мистика Бёме, соединяет исторические церкви и вероисповедания, углубляя религиозный опыт.

       По  мнению Бердяева, мистическое восприятие мира есть в высшем смысле этого  слова эротическое восприятие. С  тайной пола связана тайна всякого  воссоединения. Величайшие мистики  тайну пола ставили в центре и  чуяли жуть пола. С полом связан и всякий разрыв в мире и всякое воссоединение – тайна полноты. В андрогинизме видел великий мистик Бёме разгадку всякого бытия, всякой полноты и совершенства, образа и подобия Бога.

       Для Бёме зло было в Боге и зло было отпадением от Бога. В Боге был темный исток, и Бог не был ответствен за зло. Все почти мистики стояли на точке зрения имманентного изживания зла. В германской мистике были таинственные истоки сознания исключительности человека, нужды Божьей в человеке – антропогонии как продолжающейся теогонии. Эти глубины приоткрываются у Парацельса, у Я.Бёме, у Ангeлуса Силезиуса.

       Для Бёме учение об Адаме неотрывно от учения о Христе. Бёме дерзновенно сближает Христа и Адама. Перво-Адам Бёме есть тот же Небесный Адам Каббалы. И Христос – Абсолютный Человек, Небесный Адам. Вся антропология Бёме связана с его учением об андрогине. А философия Бёме, хотя и не до конца понятная нам, предполагает, что человек – микрокосм и что все свершающееся в человеке свершается в космосе. Душа и природа едины.

       Бёме ощущается это сверхчеловеческое, природно-божественное происхождение его знания. "По собственным своим силам я столь же слеп, как и всякий другой человек, и столь же немощен, но в духе Божьем видит врожденный дух мой сквозь все, однако же не постоянно, а тогда лишь, когда дух Любви Божьей прорывается через мой дух, и тогда становится животная природа и божество Единым Существом, единым разумением и светом единым. И не я один таков, а таковы все люди".

       София – Премудрость Божья может  раскрыться в каждом человеке, и  тогда рождается истинный гнозис. Что открывается в гнозисе Бёме о человеке? Первочеловек – андрогинен. Образом и подобием Божьим является лишь тот человек, "который имеет в себе непорочную Деву Премудрости Божьей... Человек получил впервые свое наименование Человека как существо смешанное". Только дева-юноша, андрогин-человек – образ и подобие Божье. Без юной Девы нельзя получить наименование человека.

       "До  своей Евы Адам был сам непорочной  Девой, не мужчиной и не женщиной; он имел в себе обе тинктуры  – ту, что в огне, и ту, что  в духе кротости, – и, если  б только он устоял в испытании,  он мог бы сам рождать в  небесном порядке без разрыва.  И да родится когда-либо человек от другого в том порядке, в котором Адам через девственность свою стал человеком и Образом Божьим: ибо то, что от вечности, само рождает в порядке вечности; существо его должно всецело выходить из вечного, иначе ничто не сохранится в вечности.

       У Бёме поразительно мистическое сближение неба и земли, Бога и человека, Христа и Адама. "Бог должен стать человеком, человек – Богом, небо должно стать единым с землей, земля должна стать небом".

       Антропология  Бёме раскрывалась через первочеловека Адама. За всей сложностью человека и всеми следами, оставленными на нем мировой эволюцией, усматривался изначальный цельный человек – образ и подобие Божье, ни из чего не выводимый и ни на что не разложимый.

       Средние века нередко называют временем развития личности. Однако человек той эпохи  находился в потоке самых различных  культурных процессов. Рыцарские возвышенные  чувства соседствуют с образами грубой телесности, животной чувственности. Романтические куртуазные переживания  нередко сочетаются с культом  разнузданных наслаждений. С одной  стороны, распространение христианства породило поклонение "вечной девственности", с другой – культура средневековья  демонстрирует раблезианские образы "материально-телесного низа" (М. Бахтин).

       Плоть в христианстве рассматривается  как причина всех человеческих злоключений. Подлинной святостью окружается лишь фигура аскета, великомученика, страстотерпца. Победа над тягой к наслаждениям, половое воздержание становились  смыслом земного бытия. Борьба с  испорченными чувствами велась по всем направлениям. Даже самые невинные наслаждения объявлялись непозволительными. Но эротическое влечение приобретало  при этом иной облик.

       В самом деле, если кто-то отказывается от полового акта, это вовсе не означает, что он отрекается от любви. Ведь в  эросе есть духовное начало. В эпоху  средневековья возник брак особого типа. Мужчина и женщина жили вместе под одной крышей. Однако не вели половой жизни. Это был так называемый духовный брак. Отшельники, отправляясь в пустыню, брали с собой служанок, но вовсе не для любовных утех. Делались попытки возвысить сексуальную любовь до сферы любви духовной.

       Но  в противовес этой романтической  традиции укреплялась другая – прозаическая, неизменная, реалистическая. В ней любовь содержала в себе лишь земные грубые черты. Все возвышенное интерпретировалось как призрак, выдумка. Зато телесная любовь представала во всем великолепии своих мирских проявлений. У французского писателя Франсуа Рабле она находит преувеличенные, гротескные формы. Можно ли, например, нафантазировать, чтобы женщина могла забеременеть от тени монастырской колокольни? Писателю этот образ важен, чтобы усилить впечатление от земного сладострастия.

       По  мнению М.Бубера, не созерцание природы, как у греков, а вера – вот что создает новый космический дом для одинокой души послеавгустиновского Запада. Возникает новый христианский космос. Для средневекового христианина он был настолько реален, что каждый читатель "Божественной комедии" мысленно совершал и нисхождение в нижний круг ада, и восхождение по хребту Люцифера через Чистилище к горнему миру триединого Божества не как паломничество в неведомые земли, а как путешествие по странам, давно нанесенным на карту.

       Итак, снова замкнутый в себе мир, снова  дом, в котором может жить человек. Этот мир еще более конечен, чем  мир Аристотеля, ибо и здесь  конечное время включено в его  образ со всей серьезностью – то самое библейское конечное время, которое  преображено в христианстве. Схемой этого мира является Крест, вертикальная перекладина которого есть конечное пространство от небес до преисподней, и проходит она посреди человеческого  сердца. Поперечная же перекладина  являет собой конечное время от сотворения мира до последнего его дня, причем центр этого времени – смерть Христова, всепокрывающая и всеискупительная, приходится на самое средоточие пространства – сердце бедного грешника. Вокруг этой схемы выстроен средневековый образ мира.