Эстетика и герменевтика. 1964. (Гадамер Г.)

скажут, что не видят там ничего, поскольку и в самом деле не видят столь

привычного им человеческого материала - ведь перед ними чистая

художественность, чистая потенция.

На протяжении XIX века художники  работали слишком нечисто. Они сводили

к минимуму строго эстетические элементы и стремились почти целиком

основывать свои произведения на изображении  человеческого бытия. Здесь

следует заметить, что в основном искусство прошлого столетия было, так или

иначе, реалистическим. Реалистом  были Бетховен и Вангер. Шатобриан - такой

же реалист, как и Золя. Романтизм и натурализм, если посмотреть на них с

высоты сегодняшнего дня, сближаются друг с другом, обнаруживая общие

реалистические корни.

Творения подобного рода лишь отчасти  являются произведениями искусства,

художественными предметами. Чтобы  наслаждаться ими, вовсе не обязательно

быть чувствительными к неочевидному и прозрачному, что подразумевает

художественная восприимчивость. Достаточно обладать обычной человеческой

восприимчивостью и позволить  тревогам и радостям ближнего найти отклик в

твоей душе. Отсюда понятно, почему искусство XIX века было столь популярным:

его подавали массе разбавленным в  той пропорции, в какой оно  становилось уже

не искусством, а частью жизни. Вспомним, что во все времена, когда

существовали два различных  типа искусства, одно для меньшинства, другое для

большинства[*Например, в Средние века. В соответствии с бинарной структурой

общества, разделенного на два социальных слоя - знатных и плебеев, -

существовало благородное искусство, которое было "условным",

"идеалистическим", то есть  художественным, и народное - реалистическое  и

сатирическое искусство], последнее  всегда было реалистическим.

Не будем спорить сейчас, возможно ли чистое искусство. Очень вероятно,

что и нет; но ход мысли, который  приведет нас к подобному отрицанию,, будет

весьма длинным и сложным. Поэтому  лучше оставим эту тему в покое, тем более

что, по существу, она не относится  к тому, о чем мы сейчас говорим. Даже

если чистое искусство и невозможно, нет сомнения в том, что возможна

естественная тенденция к его  очищению. Тенденция эта приведет к

прогрессивному вытеснению элементов "человеческого, слишком человеческого",

которые преобладали в романтической  и натуралистической художественной

продукции. И в ходе этого процесса наступает такой момент, когда

"человеческое" содержание произведения  станет настолько скудным, что

сделается почти незаметным. Тогда  перед нами будет предмет, который  может

быть воспринят только теми, кто  обладает особым даром художественной

восприимчивости. Это будет искусство  для художников, а не для масс; это

будет искусство касты, а не демоса.

Вот почему новое искусство разделяет  публику на два класса - тех, кто

понимает, и тех, кто не понимает его, то есть на художников и тех, которые

художниками не являются. Новое искусство - это чисто художественное

искусство.

Я не собираюсь сейчас превозносить эту новую установку и тем  более -

поносить приемы, которыми пользовался  прошлый век. Я ограничусь тем, что

отмечу их особенности, как это  делает зоолог с двумя отдаленными  друг от

друга видами фауны. Новое искусство - это универсальный фактор. Вот  уже

двадцать лет из двух сменяющихся  поколений наиболее чуткие молодые  люди в

Париже, в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке, Риме, Мадриде неожиданно для себя

открыли, что традиционное искусство  их совсем не интересует, более того, оно

с неизбежностью их отталкивает. С  этими молодыми людьми можно сделать  одно

из двух: расстрелять их или попробовать  понять. Я решительным образом

предпочел вторую возможность. И вскоре я заметил, что в них зарождается

новое восприятие искусства, новое  художественное чувство, характеризующееся

совершенной чистотой, строгостью и  рациональностью. Далекое от того, чтобы

быть причудой, это чувство являет собой неизбежный и плодотворный результат

всего предыдущего художественного  развития. Нечто капризное, необоснованное

и в конечном счете бессмысленное заключается, напротив, именно в попытках

сопротивляться новому стилю и  упорно цепляться за формы уже  архаические,

бессильные и бесплодные. В искусстве, как и в морали, должное не зависит от

нашего произвола; остается подчиниться  тому императиву, который диктует  нам

эпоха. В покорности такому велению  времени - единственная для индивида

возможность устоять; он потерпит поражение, если будет упрямо изготовлять

еще одну оперу в вагнеровском стиле или натуралистический роман.

В искусстве любое повторение бессмысленно. Каждый исторически

возникающий стиль может породить определенное число различных форм в

пределах одного общего типа. Но проходит время, и некогда великолепный

родник иссякает. Это произошло, например, с романтически-натуралистическим

романом и драмой. Наивное заблуждение  полагать, что бесплодность обоих

жанров в наши дни проистекает  от отсутствия талантов. Просто наступила  такая

ситуация, что все возможные  комбинации внутри этих жанров исчерпаны. Поэтому

можно считать удачей, что одновременно с подобным оскудением нарождается

новое восприятие, способствующее расцвету новых талантов.

Анализируя новый стиль, можно  заметить в нем определенные

взаимосвязанные тенденции, а именно: 1) тенденцию к дегуманизации искусства;

2) тенденцию избегать живых форм; 3) стремление к тому, чтобы произведение

искусства было лишь произведением  искусства; 4) стремление понимать

искусство как игру, и только; 5) тяготение к глубокой иронии; 6) тенденцию

избегать всякой фальши и в этой связи тщательное исполнительское  мастерство,

наконец; 7) искусство, согласно мнению молодых художников, безусловно чуждо

какой-либо трансценденции.

Обрисуем кратко каждую из этих черт нового искусства.

НЕМНОГО ФЕНОМЕНОЛОГИИ

Умирает знаменитый человек. У его  постели жена. Врач считает пульс

умирающего. В глубине комнаты два других человека: газетчик, которого к

этому смертному ложу привел долг службы, и художник, который оказался здесь

случайно. Супруга, врач, газетчик и  художник присутствуют при одном  и том же

событии. Однако это одно и то же событие - агония человека - для каждого из

этих людей видится со своей  точки зрения. И эти точки зрения столь различны,

что едва ли у них есть что-нибудь общее. Разница между тем, как  воспринимает

происходящее убитая горем женщина  и художник, бесстрастно наблюдающий  эту

сцену, такова, что, они, можно сказать, присутствуют при двух совершенно

различных событиях.

Выходит, стало быть, что одна и  та же реальность, рассматриваемая  с

разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга

реальностей. И приходится задаваться вопросом: какая же из этих

многочисленных реальностей истинная, подлинная? Любое наше суждение будет

произвольным. Наше предпочтение той  или другой реальности может основываться

только на личном вкусе. Все эти  реальности равноценны, каждая подлинна с

соответствующей точки зрения. Единственное, что мы можем сделать, - это

классифицировать точки зрения и выбрать среди них ту, которая  покажется нам

более достоверной или более  близкой. Так мы придем к пониманию, хотя и не

сулящему нам абсолютной истины, но по крайней мере практически удобному,