Эстетика и герменевтика. 1964. (Гадамер Г.)

постараться понять, что же такое "народ", не является ли он просто одним из

элементов социальной структуры, косной материей исторического процесса,

второстепенным компонентом бытия. Со своей стороны новое искусство

содействует тому, чтобы "лучшие" познавали самих себя, узнавали друг друга

среди серой толпы и учились  понимать свое предназначение: быть в  меньшинстве

и сражаться с большинством.

Близится время, когда общество, от политики и до искусства, вновь

начнет складываться, как должно, в два ордена, или ранга - орден  людей

выдающихся и орден людей  заурядных. Все недуги Европы будут  исцелены и

устранены благодаря этому новому спасительному разделению. Неопределенная

общность, бесформенное, хаотическое, лишенное внутреннего строя объединение

без какого-либо направляющего начала - то, что существовало на протяжении

последних полутораста лет, - не может  существовать далее. Под поверхностью

всей современной жизни кроется  глубочайшая и возмутительнейшая неправда -

ложный постулат реального равенства  людей. В общении с людьми на каждом шагу

убеждаешься в противоположном, ибо каждый этот шаг оказывается прискорбным

промахом.

Когда вопрос о неравенстве людей  поднимается в политике, то при  виде

разгоревшихся страстей приходит в  голову, что вряд ли уже наступил

благоприятный момент для его постановки. К счастью, единство духа времени, о

котором я говорил выше, позволяет спокойно, со всей ясностью констатировать

в зарождающемся искусстве нашей  эпохи те же самые симптомы и те же

предвестия моральной реформы, которые в политике омрачены низменными

страстями.

Евангелист пишет: "Nolite fieri sicut aquus et mulus quibus non est

intellectus" - "He будьте как конь, как лошак несмысленный"[4]. Масса

брыкается и не разумеет. Попробуем  поступать наоборот. Извлечем из молодого

искусства его сущностный принцип  и посмотрим, в каком глубинном  смысле оно

непопулярно.

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИСКУССТВО

Если новое искусство понятно  не всем, это значит, что средства его не

являются общечеловеческими. Искусство  предназначено не для всех людей

вообще, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть

может, и не значительнее других, но явно не похожи на других.

Прежде всего, есть одна вещь, которую  полезно уточнить. Что называет

большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека,

когда произведение искусства, например театральная постановка, "нравится"

ему? Ответ не вызывает сомнений: людям  нравится драма, если она смогла

увлечь их изображением человеческих судеб. Их сердца волнуют любовь,

ненависть, беды и радости героев: зрители участвуют в событиях, как если бы

они были реальными, происходили в  жизни. И зритель говорит, что  пьеса

"хорошая", когда ей удалось  вызвать иллюзию жизненности,  достоверности

воображаемых героев. В лирике он будет искать человеческую любовь и  печаль,

которыми как бы дышат строки поэта. В живописи зрителя привлекут только

полотна, изображающие мужчин и женщин, с которыми в известном смысле ему

было бы интересно жить. Пейзаж покажется ему "милым", если он достаточно

привлекателен как место для прогулки.

Это означает, что для большей  части людей эстетическое наслаждение  не

отличается в принципе от тех  переживаний, которые сопутствуют  их

повседневной жизни. Отличие - только в незначительных, второстепенных

деталях: это эстетическое переживание, пожалуй, не так утилитарно, более

насыщенно и не влечет за собой  каких-либо обременительных последствий. Но в

конечном счете предмет, объект, на который направлено искусство, а  вместе с

тем и прочие его черты, для большинства  людей суть те же самые, что и в

каждодневном существовании, - люди и людские страсти. И искусством назовут

они ту совокупность средств, которыми достигается этот их контакт со всем,

что есть интересного в человеческом бытии. Такие зрители смогут допустить

чистые художественные формы, ирреальность, фантазию только в той мере, в

какой эти формы не нарушают их привычного восприятия человеческих образов  и

судеб. Как только эти собственно эстетические элементы начинают преобладать

и публика не узнает привычной для  нее истории Хуана и Марии[5], она сбита с

толку и не знает уже, как быть дальше с пьесой, книгой или картиной. И это

понятно: им неведомо иное отношение  к предметам, нежели практическое, то

есть такое, которое вынуждает  нас к переживанию и активному  вмешательству в

мир предметов. Произведение искусства, не побуждающее к такому

вмешательству, оставляет их безучастными.

В этом пункте нужна полная ясность. Скажем сразу, что радоваться или

сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение

искусства, есть нечто очень отличное от подлинно художественного

наслаждения. Более того, в произведении искусства эта озабоченность

собственно человеческим принципиально  несовместима со строго эстетическим

удовольствием.

Речь идет, в сущности, об оптической проблеме. Чтобы видеть предмет,

нужно известным образом приспособить наш зрительный аппарат. Если зрительная

настройка неадекватна предмету, мы не увидим его или увидим расплывчатым.

Пусть читатель вообразит, что в  настоящий момент мы смотрим в  сад через

оконное стекло. Глаза наши должны приспособиться таким образом, чтобы

зрительный луч прошел через  стекло, не задерживаясь на нем, и остановился  на

цветах и листьях. Поскольку наш предмет - это сад и зрительный луч устремлен

к нему, мы не увидим стекла, пройдя взглядом сквозь него. Чем чище стекло,

тем менее оно заметно. Но, сделав усилие, мы сможем отвлечься от сада и

перевести взгляд на стекло. Сад исчезнет из поля зрения, и единственное, что

остается от него, - это расплывчатые цветные пятна, которые кажутся

нанесенными на стекло. Стало быть, видеть сад и видеть оконное стекло - это

две несовместимые операции: они  исключают друг друга и требуют  различной

зрительной аккомодации.

Соответственно тот, кто в произведении искусства ищет переживаний за

судьбу Хуана и Марии или  Тристана и Изольды и приспосабливает  свое духовное

восприятие именно к этому, не увидит художественного произведения как

такового, Горе Тристана есть горе только Тристана и, стало быть, может

волновать только в той мере, в  какой мы принимаем его за реальность. Но все

дело в том, что художественное творение является таковым лишь в  той степени,

в какой оно не реально. Только при одном условии мы можем наслаждаться

Тициановым портретом Карла V, изображенного верхом на лошади: мы не должны

смотреть на Карла V как на действительную, живую личность - вместо этого мы

должны видеть только портрет, ирреальный образ, вымысел. Человек,

изображенный на портрете, и сам  портрет - вещи совершенно разные: или  мы

интересуемся одним, или другим. В первом случае мы "живем вместе" с Карлом

V; во втором "созерцаем" художественное  произведение как таковое.

Однако большинство людей не может приспособить свое зрение так, чтобы,

имея перед глазами сад, увидеть  стекло, то есть ту прозрачность, которая  и

составляет произведение искусства: вместо этого люди проходят мимо - или

сквозь - не задерживаясь, предпочитая со всей страстью ухватиться за

человеческую реальность, которая  трепещет в произведении. Если им предложат

оставить свою добычу и обратить внимание на само произведение искусства, они