Изречение Анаксимандра

Из эпохи бытия происходит эпохальное существо его судьбы, в которой  существует собственно свершение мира. Всякий раз, когда бытие в своей судьбе в-себе-удерживается, внезапно и неожиданно развертывается мир. Каждая эпоха свершения мира есть эпоха заблуждения. Эпохальное существо бытия принадлежит к сокровенному временному характеру бытия и обозначает мыслимое в бытии существо бытия. А то, что представляется за этим именем обычно,— есть лишь пустота взятой на предметно-мыслимом сущем видимости времени. Экстатический характер здесь-бытия есть, однако, для нас прежде всего опытно постижимое соответствие эпохальному характеру бытия. Эпохальное существо бытия наступает к экстатическому существу здесь-бытия. Эк-зистенция человека стоит вне экстатического и хранит таким образом эпохальность бытия, к существу которого принадлежит это “здесь”, а тем самым и “здесь-бытие”.

В том, что мы называем “греческое”, лежит эпохально мыслимое начало эпохи бытия. Само это долженствующее эпохально мыслиться начало есть утренняя рань судьбы в бытии из бытия.

Мало зависит от того, что, собственно, мы представляем или предоставляем о прошлом, однако многое зависит от способа, каким мы памятуем судьбу. Может ли это свершаться без некоего мышления? Однако если это свершается, то давайте откажемся от претенциозного призывания близорукого мнения и откроем себя для призвания судьбы. Не она ли говорит в раннем изречении Анаксимандра?

Мы не уверены в том, что ее призвание говорит в нашем  существе. Остается сомнительным, ударяет  ли взор бытия — именно это подразумевает  молния (Гераклит. Фрагм. 64) — в наше отношение к истине бытия или это всего лишь слабая зарница некой давно удалившейся грозы приносит свое слабое мерцание от ее блеска в наше знание бывшего.

Изрекает ли нам это изречение  об onta в их бытии? Внимаем ли мы его изреченному, einai сущего? Пробивается ли еще к нам хоть один блик света через эту смущенность заблуждения из того, что onta и einai высказывали по-гречески? Только в блеске этого светлого блика мы еще можем совершить перевод к изреченному этого изречения, чтобы затем перевести его в собеседование мышления. Возможно, что это смущение, пронизывающее употребление слов onta и einai, сущее и бытие, менее происходит оттого, что речь не все может высказать удовлетворительно, а гораздо более от того, что мы недостаточно толково мыслим предмет. Лессинг где-то говорит: “Речь может выразить все, что мы мыслим толково”. Вот почему от нас зависит, будем ли мы внимательно следовать той верной возможности, позволяющей нам толково мыслить тот предмет, который это изречение приносит к Речи.

Мы склонны усматривать искомую возможность в изречении Анаксимандра. В этом случае мы пока еще допускаем недостаток той проницательности, которой требует путь перевода.

Тогда, в первую очередь, необходимо от истолкования этого изречения  с помощью не одного лишь этого  изречения совершить пере-вод к тому, откуда приходит к речи изреченное в этом изречении, пере-вод к ta onta. Это слово называет то, о чем речет изречение, не только лишь то, что оно изрекает. То, о чем оно речет, уже до своего изречения есть изреченное греческой речи в ее обыденном словоупотреблении, низменном и высоком. Поэтому ту возможность, которая позволила бы нам совершить перевод туда, мы должны искать прежде всего вне изречения, чтобы постичь таким образом, что высказывает та бута, мыслимое по-гречески.

Кроме всего прочего, мы должны оставаться вне изречения еще и потому, что мы еще даже не ограничили дословный текст этого изречения. Это ограничивание в конечном счете, т. е. в нашем предмете, управляется в первую очередь веданием того, что мыслилось и было мыслимо под дословным звучанием приходящего здесь к речи в раннее время в отличие от господствующих представлений позднего времени.

Предложенный и приведенный  выше текст по обыкновению принимается  из комментария Симпликия к “Физике” как изречение Анаксимандра. Однако комментарий цитирует не так однозначно, чтобы можно было с уверенностью решить, где начинается изречение Анаксимандра и где оно оканчивается. Еще сегодня выдающиеся знатоки греческого языка принимают текст нашего изречения в том виде, в каком оно было приведено в начале нашего рассуждения.

Но уже Джон Барнет, признанный и влиятельный знаток греческой  философии, которому мы обязаны оксфордским  изданием Платона, в своей книге  “Начала греческой философии” выразил  сомнение в том, что цитату из Симпликия следует начинать так, как это обычно делается. Кроме того, Барнет высказывается против Дильса (ср. 2-е изд. 1908, немецкий перевод 1913. С. 43. Прим. 4): “Дильс допускает, что фактически цитата начинается со слов: ex ôn de ê genesis... Греческий обычай вплетать цитаты в текст говорит против этого. Только изредка греческий писатель непосредственно начинает какую-либо буквальную цитату. Кроме того, выражения genesis и phthora в том смысле, который они как termini technici имеют у Платона, осмотрительнее было бы не приписывать Анаксимандру”. На основании этого сомнения Барнет допускает, что слова Анаксимандра начинаются лишь с kata to chreôn. За исключение предшествующего этим словам говорит и то, что Барнет высказывает о греческом цитировании вообще. От подобного исключения удерживает его мысль о сомнительности того, что именно в этой форме стояло выражение, затрудненное терминологическим употреблением слов genesis и phthora. Действительно, genesis и phthora у Платона и Аристотеля суть точные обозначения понятий и становятся впоследствии школьными терминами. Ho genesis и phthora суть старые слова, которые знал уже Гомер. Анаксимандр не должен употреблять их как обозначения понятий (термины). Он даже еще не умеет их так употреблять, так как речь понятий необходимо остается чужой ему. Поскольку она становится возможной лишь на основании истолкования бытия как i6ea, постольку, разумеется, тогда и с тех пор она становится также неизбежной. Все же предложение, стоящее до kata to chreôn и по строению и по звучанию гораздо скорее, вероятно, аристотелевское, нежели архаическое. Подобную же позднейшую черту выдает также это kata tên tou chronou taxin на конце обычно принятого текста. Кто склонен зачеркнуть кусок текста, подвергнутый сомнению у Барнета, тот не может также сохранять и конец общепринятого текста. Пусть же остается тогда как исконное слово Анаксимандра лишь это:

“...по необходимости; так как они  платят друг другу штраф и пени за свою несправедливость”.

Кроме того это как раз те слова, относительно которых Теофраст замечает, что Анаксимандр изрекает в некоторой  излишне поэтической манере. С  тех пор как несколько лет  назад я неоднократно рассматривая этот вопрос в своих лекциях, целиком его продумал, я склонен только эти слова принимать за непосредственно подлинные слова Анаксимандра, разумеется, при условии, что предшествующий текст будет не просто исключен, но утвержден на основе строгости и силы своей мысли как некий посредствующий знак Анаксимандрова мышления Для этого требуется, чтобы именно слова genesis и phthora мы понимали так, как они мыслятся по-гречески, будь это до-понятийные слова или платоново-аристотелевские термины. Сообразно этому genesis никоим образом не означает что-то генетическое в смысле развития, как его представляет новое время, phthora не предполагает противоположного развитию явления, как-то раз-образование, свертывание или захирение Скорее genesis и phthora должны мыслиться из phusis и внутри нее- как пути самопросвечивающего про-исх-хождения и за-хода. Пожалуй, мы могли бы перевести genesis как вы-ступление, но при этом выступление мы должны мыслить как вы-текание, которое каждому выступающему позволяет утечь из сокровенности и про-ис-течь в несокровение Пожалуй, phthora мы можем перевести через пре-хождение, но мы должны при этом мыслить пре-хождение как такое хождение, которое вы-ступает обратно и с-ходит в сокровение и от-ходит

Предположим, Анаксимандр изрек  нечто о genesis и phthora. Остается под вопросом, совершилось ли это в форме традиционного предложения, хотя столь парадоксальная словесная структура, как genesis estiv (так мог бы я тогда прочитать) и phthora ginesthai “Выступление есть” и “пре-хождение выступает”, говорит против того, что это древняя речь. Genesis есть про-ис-текание и при-текание в несокровенное. Phthora означает “как там при-текшее из несокровенного от-ходит в сокровение” “Проис-в” и “от-к” существуют внутри несокровенного между скрытым и несокрытым. Они касаются притекания и схождения от притекшего.

Анаксимандр говорит, должно быть, о  названном в словах genesis и phthora. Может оставаться открытым, назвал ли он при этом ta onta, против этого ничто не говорит Слово onta во втором предложении во всей широте своего речения и вследствие обратной связи второго предложения с kata to chreôn может называть не что иное, как до-понятийно постигнутое сущее в целом ta polla, ta panta, “сущее”. Мы все еще продолжаем говорить о ta onta, не выяснив, что называют имена on и einai, мыслимые по-гречески А между тем обретено более свободное поле для попытки этого разъяснения

Исходили мы из обычно принятого  текста изречения В предварительном  взгляде на него мы забраковали обычные  предустановления, определяющие его  интерпретацию При этом некоторый  намек — указание из того, что приходит здесь к речи, из genesis и phthora Изречение речет о том, что проистекая притекает в несокрытое и, сюда притекшее, отсюда от-исходящее, сходит.

Однако то, что таким образом  имеет свое существо в присутствии  и сходе, мы скорее могли бы назвать становящимся и преходящим, т. е. преходящим, но не сущим, так как мы издавна привыкли противопоставлять становление бытию, равно как издавна считается простым занудством вопрос — верно ли, что становление есть ничто и тем самым не принадлежит бытию. Однако коль скоро становление есть, мы должны мыслить бытие существенным образом так, чтобы оно не обнимало становление в пустом понятийном полагании, но чтобы оно несло и запечатлевало это становление (genesis — phthora) сообразно бытию только в существе.

Вот почему теперь подлежит обсуждению не то, представляем ли мы и с каким  правом это становящееся как переходящее, но то, какое существо бытия мыслили  греки, когда в области ta onta они постигали проистекание и отход как основные черты при-сутствия. Что приходит к их речи, когда греки говорят: ta onta? Где, помимо этого изречения Анаксимандра есть некоторое сопровождение, которое нас туда пере-ведет? Поскольку это стоящее под вопросом слово и его производные: estin, ên, estai, einai речь проговаривает повсюду,— пусть даже еще раньше мышление избрало это слово специально своим основным словом,— необходимо использовать возможность, которая в отношении предмета, времени и сферы лежит вне философии и, на мой взгляд, предшествует сказанию мышления.

Такую возможность мы усматриваем у Гомера. Благодаря ему мы располагаем некоторым местом, причем не просто местом, в котором слово выступает лишь лексически. Гораздо более это есть место, поэтически приносящее к речи то, что называет слово Svra. Поскольку всякая lexis лексического обусловливает мыслимое своего legomenon, мы отказываемся от пустого нагромождения доказывающих мест, которое часто в таких случаях доказывает лишь то, что ни одно из этих мест не продумано. От этой охотно используемой методы ожидают, что через сдвигание одного необъясненного места с другим необъясненным местом вдруг проистечет какая-то ясность.

Место, которое мы комментируем, находится  в начале первой книги Илиады, стихи 68—72. Оно дает нам возможность  перевода к тому, что греки называли бута, в случае если мы позволим себе перевод на берег высказанного предмета через посредничество поэта.

Для последующей  ссылки необходимо предварительное  примечание из истории языка. Оно  не притязает на то, чтобы коснуться  или даже разрешить предложенную здесь языковедческую проблему. У Платона и Аристотеля мы встречаем слова on и onta как обозначения понятий (термины). Позднейший титул “онтический” или “онтологический” образован в соответствии с этим. Однако в языковом отношении on и onta суть предположительно, каким-то образом сглаженные формы первоначальных слов eon и eonta. В буквальном звучании этих слов как раз присутствует отзвук того, что мы высказываем в словах estin и einai. Это e в eon и eon есть e корня eo — в словах est, esse и “есть”.

Напротив, слова on и onta являют собой как бы бескорневые причастные окончания, равно как сами по себе они и должны, собственно, называть то, что мы имеем помыслить в словоформе, истолкованной позднейшими грамматиками как metochê: причастные к вербальному (глагольному) и номинальному (именному) значению слова.

Итак, on высказывает “сущее” в смысле: быть неким сущим: on, однако, называет одновременно и некое сущее, которое есть. В двойственности этого партиципиального (причастительного) значения on открывается различие между “будучи” и “сущее”. Выявляющееся здесь как некоторая грамматическая хитрость есть поистине загадка бытия. Причастие on есть слово для того, что в метафизике обнаруживает себя как трансцендентальная и трансцендентная трансценденция.

Архаический язык, так же как Парменид и Гераклит, постоянно пользуется словами eon и eonta. Однако eon, “сущее” — не есть лишь единственное число причастия “сущая”, но это eon называет просто единственное число, которое в своем единственном числе единственно есть едино единящее Единое прежде всякого числа.

Мы можем  с преувеличением, но в той же мере (с таким же успехом) и поистине утверждать: участь европейского Запада зависит от перевода слова eon, при том условии, что перевод покоится в переводе к истине пришедшего к речи в этом eon.

Что говорит  нам Гомер для этого слова? Нам известно положение ахейцев  под Троей в начале Илиады. Уже  девять дней в стане греков свирепствует чума, посланная Аполлоном. Перед  собранием войска Ахилл призывает  провидца Калхаса истолковать гнев богов:

Наш переводчик переводит так:

...снова поднялся 
Калхас, Тестера сын, мудрейший птицегадатель, 
Знающий то, что есть, что будет иль прежде что было. 
Тот, кто сюда под Трою привел данайские судна 
Духом мудроречивым, что Феб Аполлон ему в честь дал. 
  
(перевод В. В. Вересаева)

До того как Гомер предоставляет  слово Калхасу, он представляет его  как провидца. Принадлежащий к  провидчеству есть тот, hos êidê... который изведал: êidê есть плюсквамперфект к перфекту oiden,— он увидел. Лишь когда кто-то увидел, тогда он собственно видит. Видеть есть иметь увиденным. Увиденное есть прибывшее и остается у него перед взором. Провидец всегда уже увидел. Заранее увидевший, он смотрит вперед. Он видит футурум из перфекта. Когда поэт повествует о провидении как о том, что провидец имеет увиденным, он должен это увиденное провидцем сказать в пред-прошедшем: êidê, он имеет узренным. Чего же этот провидец заранее стал зрителем? Очевидно, лишь того, что присутствует в свете, пронизывающем его зрение. Зримое такого видения может быть лишь в несокровенном при-сутствующее. Что же, однако, при-сутствует? Поэт называет нечто троякое: ta t' eonta,— “как и сущее”, ta t' essomena,— “так и становящееся сущим” — “так и прежде бывшего сущим” — pro t' eonta.