Международные конфликты

Большим вопросом остается, случилось ли это потому, что соотношение  между средствами нападения и  средствами защиты в связи с развитием  оружия массового поражения решительно изменилось в пользу нападения, или  же потому, что произошел какой-то серьезный сдвиг в этическом  поведении человека? Само собой разумеется, на политическое мышление сильный отпечаток  наложил военно-технический фактор: появилась необходимость избегать массированных ударов по «ценностям» (городам, промышленным объектам, в  целом по населению) и, следовательно, сформировался первый и весьма важный взаимный интерес конфликтующих  сторон.

Этика была не последней в этой эволюции: не просто жалость к невинным жертвам конфликтов обуяла политиков и широкую публику. Излишне большие жертвы в связи с ростом разрушительности вооружений становились контр продуктивными, невыгодными. Следовательно, можно было представить дело так, будто в мышлении человечества произошел крупный этический сдвиг. Кроме того, свое слово сказала и взаимозависимость, начавшая играть все большую роль не только и не столько в отношениях между партнерами и союзниками, но и в отношениях между противниками. Так, советский продовольственный баланс не сходился без поставок продовольствия из стран Запада; энергетический баланс в странах Запада (по приемлемым ценам) не сходился без поставок энергоресурсов из СССР, а советский бюджет не мог состояться без нефтедолларов [11, c. 37].

Таким образом, целая совокупность соображений, причем и гуманитарного  и прагматического характера, предопределила разделяемый главными участниками  международных отношений – великими державами, ООН, региональными группировками  – вывод о желательности мирного  политического урегулирования конфликтов, а также управления ими.

До нынешнего времени  среди специалистов-конфликтологов в России и за рубежом не сложился единый подход к базовым понятиям конфликтологии.

В работах на эту тему сплошь и рядом используются, и  часто в виде взаимозаменяемых, понятия  «контроль над конфликтами», «урегулирование  конфликтов», «предотвращение конфликтов», «ограничение конфликтов» и др.

Как правило, это связано  с двумя обстоятельствами: во-первых, с действительно глубоким интересом  к проблеме, который проявили специалисты-международники еще во времена «холодной войны» (Т. Шеллинг, А. Раппопорт, Д. Зингер, Б. Рассет и др.), а, во вторых, с тем фактом, что огромное число имеющихся или бывших в прошлом международных конфликтов в силу разных причин не укладываются пока еще в единую схему управления [17, c. 70].

В предыдущей истории Европы время от времени возникали идеи контроля над конфликтами, когда  складывался какой-то определенный режим международных отношений: созданный Венским конгрессом 1815 года «европейский концерт», призванная к жизни Версальской конференцией 1919 года Лига Наций; наконец, учрежденная  в 1945 году Организация Объединенных Наций [17, c. 71].

Но эти попытки ограничить конфликтность, поставить ее под  контроль, как правило, наталкивались  на понятие «суверенитета наций», в том числе и их право на «самооборону» (именно так именовалось право принимать решения об использовании военной силы), и, как итог, стремление управлять конфликтами, держать их под контролем, хотя бы ради избежания нежелательной эскалации, заканчивалось неудачей. Все равно конфликты весьма часто доходили до уровня разрушительных военных столкновений, неся радости и почет военным и связанным с ними группировкам, беды и несчастья всем остальным.

Идеи управления конфликтами  вновь возникли, как часть международных  отношений и стратегии ведущих  государств, в годы «холодной войны», когда появилась некая внутренняя связь между локальными или региональными  конфликтами и ходом противоборства двух сверхдержав на мировой арене. Уже со времен войны в Корее (1950-1953) стало ясно, что региональные конфликты  в условиях соревнования двух мировых  систем могут с поразительной  легкостью перерастать свои начальные  рамки и выливаться в более  обширные столкновения. Это уже тогда  поставило в повестку дня великих  держав, ответственных за поддержание  международного мира, вопрос об управлении, хотя бы частичном, конфликтными ситуациями. Так были решены проблемы, если не управления, то хотя бы прекращения конфликтов в Корее (1953), Индокитае (1954), Лаосе (1962) [17, c. 75].

Но все же в условиях «холодной войны» в сфере управления конфликтами доминировал подход, сформулированный Т. Шеллингом: «мы  все, в конце концов, участники  конфликта, и наш интерес состоит  в том, чтобы его выиграть»  [17, c. 75].

Поэтому очень часто под  термином «управление конфликтом»  подразумевалось стремление не столько  держать конфликт в каких-то приемлемых рамках, сколько встроить любой конфликт – локальный, региональный, глобальный – в определенную схему взаимодействия с противоположной стороной и  использовать эту схему в качестве стратегии давления на нее то ли с помощью угрозы эскалации конфликта  до неприемлемых степеней (ядерный  удар), то ли за счет географического  перенесения противоборства в те регионы, где у другой стороны была более высокая степень уязвимости (Карибский кризис), то ли с помощью сочетания того и другого (концепция «двух с половиной войн») [17, c. 77].

Этот подход просуществовал до того времени, когда у СССР появились  надежные средства доставки ядерного оружия до американской территории и  в отношениях между ядерными державами  возникла ситуация взаимного гарантированного сдерживания (или, согласно другим определениям, уничтожения – ВГУ).

На этом этапе (поскольку  обе стороны не хотели доводить конфликт до крайней степени в силу ее неприемлемой разрушительности) концепция «управления  конфликтом» претерпела очередную  модификацию и стала больше ориентироваться  на создание механизмов, во-первых, предотвращения несанкционированного, случайного возникновения  ядерного конфликта («горячая линия» между  Москвой и Вашингтоном, договоренности относительно исключения рисков технического или психологического характера), а, во-вторых, ограничения и ликвидации «дестабилизирующих» систем вооружений, которые могли бы спровоцировать какую-либо из сторон пойти на крайние меры в кризисе [17, c. 80].

Развитие этого направления  и породило все соглашения между  СССР и США относительно ограничения  и сокращения стратегических вооружений. С помощью этих мер странам  удалось добиться создания прочного барьера на пути возможной эскалации  конфликта от обычных, приемлемых стадий (локальная война, региональное столкновение) до крайних и неприемлемых. Но это  состояние еще трудно было назвать  «управлением конфликтом» в полном смысле этого слова, потому что еще  оставалась сфера доядерных конфликтов, где обе стороны продолжали стремиться набирать очки либо за счет поддержки  союзников, либо за счет собственных  военных операций.

В этих условиях отношения  между сверхдержавами начинали раздваиваться  на те, где соблюдались какие-то правила  и действовала система «управления» (отношения в стратегической сфере), и те, где никакого управления не было (кроме разве что перехода к ядерному столкновению), а происходила  лихорадочная борьба за влияние в  отдельных районах мира. Временами  обе сферы пересекались (Афганистан), и состояние всеобщего конфликта  становилось менее управляемым [17, c. 83].

Вывод, с точки зрения поддержания международной стабильности, напрашивался сам собой: необходимо было ввести какие-то правила взаимодействия в региональных конфликтах, несмотря на сильное противодействие со стороны  военных и связанных с ними кругов внутри соперничающих держав и их клиентов – вовне [17, c. 84].

Таким образом, на верхнем, стратегическом уровне взаимоотношений между ведущими державами было достигнуто практически полное взаимопонимание в области избегания взаимного конфликта и поощрения его трансформации в сторону понижения военного противостояния. На нижних, доядерных уровнях был, достигнут консенсус в области деидеологизации отношения к существующим конфликтам, их ликвидации и предотвращения. Было также достигнуто ограниченное сотрудничество в области силового контроля над конфликтом в Персидском заливе на базе укрепления международного права и действий США «по доверенности» от имени мирового сообщества. Можно было ставить задачу построения «нового мирового порядка», в котором управление конфликтами стало бы неотъемлемой частью.

3. Конфликты в СНГ и политика России

Из всего разнообразия конфликтов, произошедших или продолжающихся на геополитическом пространстве новых  независимых государств, с прямым или косвенным участием России, понятия  международной миротворческой деятельности могут быть приложимы к усилиям  по урегулированию конфликтов в Таджикистане, Грузии/Южной Осетии, Грузии/Абхазии, Азербайджане/Нагорном Карабахе, Молдове/Приднестровье [18, c. 31].

При этом международная миротворческая операция в Нагорном Карабахе развернута так и не была: это пример неудачной  попытки организации региональной миротворческой операции под эгидой СБСЕ/ОБСЕ, согласовавшей в 1993 году мандат на проведение такой операции.

Две относительно удачные  операции, которые в наибольшей мере решили поставленные перед ними задачи – а именно в Южной Осетии и  Приднестровье – имеют наибольшие проблемы с международным признанием их политико-правового статуса. По обеим  операциям отсутствуют мандаты  не только ООН, но и региональных организаций (ОБСЕ и СНГ) [18, c. 33].

Легитимное вмешательство  России в конфликты в Грузии /Южной  Осетии Молдове/Приднестровье, осуществленное в соответствии с международными соглашениями, может претендовать на статус миротворческой операции в той  мере, в какой политико-дипломатические  и военные действия российской стороны  являются действиями нейтральной «третьей силы», равноудаленной от сторон конфликта.

В международно-правовом плане  применимости понятия МТО к операциям  в Южной Осетии и Приднестровье  на начальном этапе способствовало участие в соглашении о приглашении  российских воинских контингентов всех конфликтующих сторон (подписание соглашения с Россией не только правительством Грузии, но и политическим руководством Южной Осетии и, аналогично, не только Президентом Молдовы, но и политическим руководством Приднестровья).

Однако в настоящее  время следует взвесить, не является ли политически более целесообразным отказ от трактовки этих двух конкретных операций как миротворческих (каковыми они все равно не признаются в масштабах международного сообщества) и применение к ним статуса легитимного вмешательства по соглашению с правительством другого государства для оказания помощи в борьбе с сепаратизмом и нелигитимными политическими и военными образованиями на его территории.

В то же время целесообразно  осмысление операции 1992 года по разъединения враждующих сторон в ходе ингушско-осетинского конфликта как уникального примера удачной внутренней миротворческой операции, выполненной силами и с применением тактики действий внутренних войск [18, c. 35].

По военно-тактическим (разъединение, разоружение, контроль миграции) и организационным  характеристикам эта операция соответствует  основным параметрам миротворческой деятельности по «разниманию» конфликтующих сторон, прекращению этнически-мотивированного насилия.

Операции в Таджикистане и Грузии/Абхазии являются по статусу  полноценными региональными миротворческими  операциями СНГ. Обе осуществляются на основании коллективного решения  глав государств СНГ, имеют мандат СНГ (который при этом неоднократно обновлялся и уточнялся), общее  военное руководство  ими осуществляется через международный  орган – Штаб по координации военного сотрудничества государств-участников СНГ.

При этом в каждом из этих регионов параллельно развертывалась наблюдательная операция ООН с участием военных наблюдателей – UNMOT  в  Таджикистане и UNOMIG в Грузии/Абхазии. Таким образом, можно говорить не о двух, а о четырех МТО –  двух международных МТО по мандату  ООН с наблюдательными функциями  и двух региональных МТО СНГ с  функциями разъединения конфликтующих  сторон и стабилизации обстановки в  конфликтных регионах [18, c. 40].

      Военные действия в Таджикистане с 1992 г. по настоящее время с политико-правовой точки зрения следует трактовать не как единую миротворческую операцию, а как комплекс из нескольких разнотипных операций:

Операция (комплекс мероприятий) пограничных (и приданных к ним) сил РФ по охране государственной  границы Таджикистана с Афганистаном и Китаем (не имела четкого правового  оформления до мая 1993 г., затем осуществляется на основе двустороннего межгосударственного  соглашения РФ-РТ от 25.05.1993; не имеет  характера международной миротворческой операции) [18, c. 42].

Коллективные дополнительные меры стран СНГ по стабилизации обстановки на таджикско-афганской границе  в 1993-1994 гг. (регулировались решениями  СГГ СНГ от 22.01.1993, 24.12.1993 и 15.04.1994). Изначально эти меры не трактовались как миротворческая деятельность в  смысле региональной миротворческой операции, впоследствии, с внесением формулировок по стабилизации обстановки на границе  в мандат КМС СНГ, получили миротворческую трактовку.

Собственно операция Коллективных миротворческих сил СНГ по мандату  Совета глав государств СНГ. КМС СНГ  реально были созданы как коллективные силы сначала 5-ти, затем 4-х государств – России, Казахстана, Узбекистана. Киргизстана (контингенты ВС Таджикистана были поначалу включены в КМС, затем  исключены для более адекватного  соответствия критериям международного миротворчества). Другие страны СНГ  не принимали практического участия  в их формировании или финансировании [18, c. 43].