Гендерная социализация

А. И. Захаров, например, выделяет ряд факторов развития инстинкта материнства:

• прообраз материнства;

• желание иметь детей, установка на них;

• положительный отклик на беременность;

• нежность к зарождающейся жизни;

• чувство жалости и сострадания к ребенку;

• чувство близости с ним;

• эмоциональная отзывчивость матери [6, с. 20-21 ].

Очевидно, что такое внимание к роли женщины-матери связано с особенностями русской культуры. Для православия достаточно важен культ Богородицы – святой Марии именно и, прежде всего, как матери Бога, а не в других аспектах этого образа, как видно из самого наименования; образ этот не мог не оказывать влияния на восприятие женщины в русской культуре. Причем чем ближе процесс по своему характеру к подвигу, мученичеству, тем выше самоуважение женщины и тем положительнее оценивают ее окружающие – в духе почитания святых. В русской культуре в советском ее варианте мужчина отец естественным образом отсутствует, у него другие задачи; материнская же функция всегда подчеркивалась и превозносилась [8]. Автор ряда работ по проблемам социологии культуры А. Левинсон показывает следствия такой политики: «огосударствленная и заполненная исключительно женщинами машинерия воспроизводства и социализации создавала все более некачественных мужчин», что не замедлило проявиться в социуме. «Роль отца в позднесоветский период снизилась до неведомого отечественной истории минимума, – продолжает автор. – Писатели, психологи и педагоги, предрекавшие тяжелые последствия массовой безотцовщины, оказались правы. Такого взлета организованной преступности и организованного насилия, который пришелся на начало 1990-х годов, страна не знала полвека. А новая организованная преступность, заметим, генетически возникла из двух источников – молодежных «группировок» и дедовщины. И то и другое представляет собой механизм социализации подростков, заменивший феминизированные институты семьи и школы в деле превращения подростка в мужчину» [14, с. 49].

Создается такое впечатление, что тема отцовства в исследованиях психологической и социологической отечественных школ избегалась, да и сейчас редко встретишь научные работы, посвященные этой проблеме, несмотря на то что появляются труды, анализирующие традиции, особенности культуры, ситуацию в советский и перестроечный периоды отечественной истории. Женский же образ однозначно ассоциируется с материнским, превращая женщину, таким образом, в «машину» по воспроизводству.

Для западных исследователей внимание к проблеме материнства связано с интересом к психоаналитическим интерпретациям детства и детских переживаний. По словам Н. Л. Пушкаревой, «психоанализ дал исследователям язык, на котором стали общаться многие, изучающие семейные отношения» [17, с. 48]. Особенно интенсивно феномен материнства стал исследоваться в послевоенное время: роды, кормление ребенка, психика менструирующих женщин становятся объектом пристального внимания исследователей. Рядом ученых (в том числе Э. Эриксоном, К. Хорни, Д. Пайнз, Д. В. Винникотом и др.) была показана значимость рождения ребенка как кризисного, переломного момента в становлении женской идентичности. Желание иметь ребенка, специфика психологического протекания беременности, особенности общения с ребенком связывались со спецификой переживания отношений со значимым взрослым самой женщины. Кроме того, была показана значимость взрослого (в большей степени матери, так как именно она более тесно связана с ребенком в первые годы жизни) на ранних этапах становления ребенка для его интеллектуального и личностного развития.

Начиная с 1980-х годов женщины-исследователи, придерживающиеся феминистских взглядов, стремились показать, что именно женская способность к деторождению и была базисной основой социальной и культурной дискриминации женщин. Безусловно, на изменение взглядов относительно материнства повлияли теории К. Мангейма, П. Бергера и Т. Лукмана. Два наиболее известных произведения, написанных с позиций социального конструктивизма – А. Рич «Рожденная женщиной» и Н. Чодоров «Воспроизведение материнства», – призваны подтвердить положение о том, что характер материнства во все времена был сложно конструируем общественными ожиданиями [17]. «Пол, – как подчеркивал Н. Чодоров, – это действительно биологическая данность, константа, но все, что с ним связано, – это приписанный (аскриптивный) статус» [17, с. 51].

Еще одним источником нового отношения к проблеме материнства послужили работы философов-постмодернистов (в особенности французских постмодернистов и постструктуралистов Ж. Деррида, Ж. Ф. Лиотара, Ж. Делеза). Влияние этих новых идей на исследования материнства в философских и психологических концепциях можно рассматривать в различных направлениях. Но, видимо, основным можно считать лингвистический переворот, под которым понимается особое внимание к языку, к слову, к анализу содержания понятий и категорий. В рамках лингвистического переворота возникла и удобная дефиниция «практики речевого поведения» – дискурса. Исследователи материнства 1990-х годов (Ю. Кристева, Л. Иригаре, Дж. Батлер и др.) немедленно заговорили о различии дискурсивных ролей материнства доиндустриальной, индустриальной и постиндустриальной эпох, об особенностях так называемого женского письма.

Подводя некоторый итог, можно сказать, что в западной традиции в последние десятилетия наблюдается тенденция к рассмотрению материнства как социального явления, некоторого социального конструкта, который формируется под влиянием общества, его различных социальных институтов. В западных исследованиях прослеживается важная идея о том, что «фемининность» и «маскулинность» – это символические конструкции, не связанные с биологией, что и обусловливает множественность, противоречивость проявлений мужчин и женщин.

Однако, возможно, более справедливым в этом контексте будет замечание М. Мид: «Имеющиеся в нашем распоряжении данные показывают... Мужчинам надо прививать желание обеспечивать другого, и это поведение, будучи результатом научения, а не врожденным, остается весьма хрупким и может довольно легко исчезнуть при социальных условиях, которые не способствуют его сохранению. Женщины же, можно сказать, по самой своей природе являются матерями, разве что их специально будут учить отрицанию своих детородных качеств. Общество должно исказить их самосознание, извратить врожденные закономерности их развития, совершать целый ряд надругательств над ними при их воспитании, чтобы они перестали желать заботиться о своем ребенке, по крайней мере, в течение нескольких лет, ибо этого ребенка они уже кормили в течение 9 месяцев в надежном убежище своего тела» [15, с. 115].

В заключение можно сказать: формирование женщины как матери – процесс достаточно сложного индивидуального и социального развития. Именно особенности индивидуального развития женщины будут во многом определять ее отношение к ребенку.

Как уже отмечалось выше, материнство женщины определено биологически, хотя ожидания от поведения матери во многом связаны с традициями, историческими условиями. Если неправомерна биологизация материнства, то тем более историческим является институт отцовства [12].

Э. Фромм в своей работе «Искусство любви» рассуждает о двух типах родительской любви: материнской и отцовской, высказывая идею о том, что материнская любовь безусловна и ее не надо заслуживать, так как мать выносила и родила ребенка, реализовав, таким образом, свою потребность, тогда как отцовская любовь обусловлена, ее надо заслужить, а для этого соответствовать требованиям, традициям, нормам. Хотя впоследствии автор отмечает, что данные типы скорее идеальны, чем реальны.

Эти рассуждения подводят к вопросу: каковы соотношения биологических и социокультурных детерминант материнской и отцовской ролей?

Наблюдения за поведением родителей по отношению к новорожденным, к ребенку, находящемуся в затруднительном положении (плачущему от ушиба или растерявшемуся от неожиданности) показывают, что психофизиологические реакции, сопровождающие эмоции, одинаковы у мужчин и женщин. Наблюдения за поведением взрослых в аналогичных ситуациях говорят о неоднозначности результатов. «Они зависят в первую очередь от присутствия других людей. Чем больше посторонних наблюдают за опытом, тем более активно ведет себя женщина, тогда как мужчину, наоборот, присутствие других людей сдерживает. Но если испытуемый находится с ребенком один на один, различия между поведением мужчин и женщин исчезают. Кроме того, поведение взрослых зависит и от характера переживаний ребенка: чем они «ближе к жизни» (реальный ребенок упал и ушибся), тем меньше разница между тем, как ведут себя мужчина и женщина. Чем более абстрактно представлены детские чувства (например, рисунок плачущего ребенка), тем сдержаннее мужчины» [13, с. 8-9]. Судя по этим экспериментам, эмоции мужчин и женщин в ситуации сопереживания ребенку, по-видимому, мало различаются. Однако общественное мнение по-разному относится к проявлению этих эмоций. Считается, что мужчине неудобно выходить из себя из-за детского плача или испуга, тогда как для женщины подобные переживания служат признаком хорошего развития естественных материнских чувств.

Некоторые авторы приводят также результаты исследований, в которых показано, что поведенческие проявления в отношении детей у мужчин и женщин различны. Например, при взаимодействии с грудными детьми мать, даже играя с ребенком, старается прежде всего его успокоить, унять его; материнская игра – своего рода продолжение и форма ухода за ребенком. Напротив, отец и вообще мужчины предпочитают силовые игры и действия, развивающие собственную активность ребенка [12].

Говоря об участии мужчин в воспитании в современных российских условиях, можно обратиться к ряду социологических исследований. Вот сравнительные результаты исследований о временных затратах мужчин и женщин на домашний труд, проведенных в разные годы. Женщины в два-три раза больше времени затрачивают на ведение хозяйства и уход за детьми, чем мужчины. Как уже отмечалось выше, материнство – одна из главных ипостасей женщины в нашей стране.

Причиной достаточно слабого участия мужчин в воспитании может быть особенность положения мужчины в семье, а именно – снижение авторитета и лидерских позиций в семейных отношениях [10; 12].

Можно выделить несколько причин такой ситуации.

• В современной семье традиционные функции отца (кормилец, персонификация власти и высший дисциплинатор, пример для подражания) заметно ослабевают под давлением таких факторов, как женское равноправие, вовлечение женщин в профессиональную работу, тесный семейный быт, где для отца не предусмотрено пьедестала, пространственная разобщенность труда и быта [12].

• Молодые супруги, как правило, пользуются материальной помощью родителей, что не способствует утверждению авторитета мужа в глазах жены.

• В последние десятилетия родители чаще живут с дочерью. В такой ситуации в молодой семье жена имеет некоторые преимущества в сравнении с мужем, которого в прошлом в подобных ситуациях называли «примаком», то есть пришедшим в дом.

• В исследовании, где принимали участие 120 супружеских пар с детьми-первоклассниками, было обнаружено, что у поколения 30-летних мужчин «локус контроля» в большинстве исследованных сфер является внешним. Это говорит о том, что они объясняют и оправдывают многие происходящие с ними события внешними обстоятельствами, а не собственными устремлениями, качествами, способностями [10].

Видимо, в этой ситуации правомерно будет говорить даже не об игнорировании отцами воспитательных функций, а скорее о том, что «ослабление и даже полная утрата мужской власти в семье отражается в стереотипном образе отцовской некомпетентности» [12, с. 234]. В этом отношении можно говорить, что в данный момент не сложились новые нормы, представления в обществе относительно роли отца и матери в воспитании, что, очевидно, связано с изменением общества в целом. Трудно говорить о «современном» стереотипе отцовства, о нормативном образе отца; также неоднозначно отношение к материнской роли женщины.

«Ребенок» – это понятие, которое конструируется взрослыми, что часто не Позволяет нам понять реальных переживаний реального ребенка, а воспитание в этом случае идет путем навязывания стереотипов; в первую очередь – гендерных стереотипов, как личных, так и общественных.

«О нем говорят много, а с ним самим не говорят», – так пишет Ф. Дольто о ребенке.

Действительно, если обратиться к понятию детства, то мы не найдем единой точки зрения. Мы можем говорить лишь о различных подходах к периодизации, к выделению критических периодов развития. Интересна в этом отношении идея Ф. Ариеса, который в своем исследовании показывает, что сами термины «ребенок» и «детство» как самоценные понятия появляются в истории человечества не сразу, а лишь в Средние века, когда смерть ребенка начинает переживаться как действительно невосполнимая утрата, а не как вполне естественное событие. Хотя, наверное, в любом обществе существует определенное отношение к рождению ребенка, ему отводится какое-то место в отношениях. Например, в эндогамных обществах родить мальчика – значит послужить клану, общине, обеспечить смену, внести свой вклад в воспроизводство, дать дополнительные рабочие руки. В экзогамном обществе рожденный сын – Подарок для семьи, ждущей наследника мужского пола. Ребенок любого пола – увенчание брака. В мальтузианском обществе ребенок обходится слишком дорого, перенаселение чревато множеством проблем, отсюда – регуляция рождений и разрешение абортов [4].

В современном обществе также можно говорить о вариативности образа ребенка. При этом именно от этого образа будет зависеть отношение к нему. Ф. Дольто выделяет образы, отражающие слабость «малыша» и силу ребенка. В первом случае это могут быть образы ребенка-игрушки, ребенка как пищеварительного канала, следствием чего становится чрезмерная опека (тревога взрослых). Сюда же относит автор образы ребенка-животного, собственности законного владельца, неполноценного карлика; следствием такого отношения является эксплуатация (недоверие со стороны общества). В образах, отражающих силу ребенка, можно выделить негативные образы: маленький тиран, исчадие ада, вандал, сорвиголова; как следствие – репрессии в отношении ребенка. К позитивным образам относятся носитель будущего, маленький гений; как следствие – внимание, доверие к ребенку.

Получается, что мы все время говорим о ребенке, «но «ребенок» – это нечто несуществующее... Мы анализируем ребенка, а между тем, ни один ребенок не похож полностью на другого: ни внутренней жизнью, ни способом структурировать себя в зависимости от того, что он чувствует, воспринимает, от особенностей воспитывающих его взрослых» [4]. А то, что мы пытаемся говорить о ребенке, видимо, попытки бесконечной реконструкции воспоминаний о детстве, но не попытки поговорить с самим ребенком.

Однако наши разговоры о ребенке имеют и другую сторону: ребенок ответственен за нас в той же мере, как и мы за него. Английский поэт У. Вордсворт высказал мысль о том, что ребенок – отец мужчины. В этом смысле не только мы определяем ребенка, но и он нас. В данном случае можно обратиться к рассуждениям Ж. Лакана, по мнению которого, специфика женского состоит в способности женщины найти свое означаемое только в каком-то Другом: ее имя – это всегда имя ее символического Отца, символического фаллоса, без имени которого она оказывается неназванной, отсутствующей, неспособной найти свою идентичность [5]. Специфика женской любви заключается в пассивной цели быть любимой, а не любить самой, что проявляется во многих стратегиях – пассивность, женственность, материнство [5].